[10], или того, что терапевты, с которыми мне иногда приходится встречаться, упорно называют финалом, мой разум не успокоится. Так что, возможно, я позволю себе сыграть очень маленькую роль. Чтобы поучаствовать в чем-то в дневное время.
Я изучаю визитку: тонкий прямоугольник цвета прокисшего молока, два угла загнуты. На карточке значится: «Джейк Левитц, лицензированный частный детектив». Ниже номер телефона и факса, но нет адреса электронной почты, что заставляет меня думать, что Джейк Левитц, вероятно, очень старый или просто чудак, а возможно, и то и другое.
Прежде чем я успеваю решить, звонить ему или нет, на моем смартфоне появляется сообщение от Жюстин. Она интересуется, запланирован ли у меня на вечер спектакль, и когда я отвечаю, что да, редкое представление в понедельник, она снова пишет, предлагая мне встретиться позже в новом баре в Гринпойнте. Она обещает мне, что поскольку бармен – друг ее подруги, она почти абсолютно уверена, что мы сможем выпить бесплатно или почти бесплатно, и очень просит меня надеть что-нибудь, сшитое худыми ручками голодающих из стран третьего мира в этом гребаном столетии, а еще она думает, что оставила у меня свои серьги, и я должна их захватить. (Есть сентиментальные трагедии короче текстов Жюстин.) У меня нет сил возражать ей, поэтому я соглашаюсь, обойдясь куда меньшим количеством слов.
Затем я заставляю себя вернуться к работе: набрасываю список праздничных снежных шоу, отправляю шквал запросов на интервью с пометкой «срочно» в теме письма, провожу ужасно забавные пятнадцать минут за чтением часто задаваемых вопросов и инструкций по безопасному обращению с театральным генератором снега. Очевидно, предполагается, что вы просто должны находиться как можно дальше от него. Быстро принимаю душ, выпиваю самую малость водки и выбираю вельветовую рубашку 1980-х годов, которую Жюстин наверняка забракует. Выскакиваю за дверь и сажусь в поезд F, который увозит меня к шуму, грохоту и афишам мидтауна, а затем к дверям театра, где после нескольких простых ритуалов – проверки билета, вручения программки и ненужного сопровождения к месту у прохода – я в течение ста десяти минут без перерыва теряю и нахожу себя.
Сегодняшняя пьеса – «Федра» Расина, это неоклассическое прочтение классической трагедии, и, несмотря на все это, на предательство, и обман, и смерть, и ужасное желание, которое невозможно высказать, которое никогда не исполнится, я восхищена. Федра кончает с собой, обезумевшая от обуревавших ее чувств. Молодой человек тоже умирает. И когда снова зажигается свет, по моему лицу текут слезы, и я не знаю, по ком я плачу – по Федре, по себе, по Ирине или по всем сразу.
Сорок минут спустя в Гринпойнте я прохожу мимо подозрительных аптек, освещенных флуоресцентными лампами магазинов «Все за 99 центов», липкой витрины пончиковой, закрытой ставнями. Я покупаю булочку с маслом в закусочной на углу и, поскольку сегодня я не принимала таблеток и почти ничего не пила, обещаю себе ровно две порции. Три – если у бармена в руках шейкер со льдом.
Бар представляет собой обычный проект промышленной рекультивации: столы из листового металла, стены из переработанного дерева, лампы Эдисона. Я нахожу Жюстин в глубине зала, поигрывающей с вишенкой, которая украшает ее «манхэттен». Она представляет меня двоим мужчинам, с которыми уже успела познакомиться: фотографу по имени Мориц, родом из Берлина, в архитектурных очках, подтверждающих это, и художнику по свету по имени Рэй в куртке сафари.
Когда она сообщает им, что я критик, Рэй одаривает меня кривозубой улыбкой и произносит:
– Так ты враг, получается?
– Тот еще, – отвечаю я. – Придумываю способы высмеять ваши софиты даже сейчас. Но, может быть, гимлет с водкой сделает меня чуть добрее.
– Намек понял, – улыбается он.
Мориц выходит покурить во внутренний дворик, и я придвигаюсь поближе к Жюстин.
– Художник по свету? – спрашиваю я. – О чем ты вообще думаешь?
– А я актриса. Меня же ты терпишь? – парирует она.
– Это – другое. Я знала тебя раньше. Ты исключение. Но если я буду продолжать в том же духе, у меня не останется никого, на кого можно писать рецензии. – На самом деле, вам достаточно переспать с одним многообещающим режиссером – ну, двумя или, возможно, тремя, – чтобы понять, что не следует смешивать бизнес с тем, что считается удовольствием.
– Так забирай себе фотографа. Но просто чтобы ты знала, детка: я иду на гребаную жертву в буквальном смысле. Это могло бы сулить мне новую фотосессию.
– Кто сказал, что я хочу кого-то из них забирать?
– Да ладно. Прошла целая вечность с тех пор, как у тебя был парень. И да, я использую «парень» как эвфемизм. А теперь заткни свою водочную дыру. Они возвращаются.
Рэй протягивает мне стакан, и я погружаю язык в дрожащую смесь.
Верная своему слову, Жюстин бросается на Рэя, словно грудью на амбразуру (и это не эвфемизм, сиськи у нее ого-го), а я веду высокопарную беседу с Морицем, который с немецким акцентом читает мне лекцию о том, как сильно он ненавидит американские камеры. Еще один стакан, и я тоже буду готова их возненавидеть. Где-то после полуночи Жюстин и Рэй ускользают. Мориц интересуется, не хочу ли я тоже уйти, поэтому я перекидываю через плечо свою сумку, и мы выходим на холод.
Я поворачиваю в сторону метро, но он хватает меня за руку и увлекает за угол, в темноту, прижимает меня к кирпичной стене старой мясной лавки и целует. Я чувствую на его языке вкус табака. Мне это нравится. Напоминает, что существует по крайней мере одна вредная привычка, которой у меня нет. Он целует меня настойчивей, прижимаясь своими бедрами к моим, накручивая мои волосы на кулак и запрокидывая мне голову.
– Мы поедем ко мне, – говорит он.
– Нет, – возражаю я.
– Тогда к тебе.
– Нет.
Он крепче сжимает мои волосы.
– Тогда куда мы пойдем?
Я устала от болтовни. В голове без конца крутится разговор с Ириной и мысли о визитной карточке, что лежит у меня дома. Но мне не хочется думать. Мне не нужно чувствовать. Так что, хотя Мориц и не особенно привлекает меня, я отвечаю на поцелуй, прихватывая его нижнюю губу зубами, прижимаясь к нему всем телом, пока он одной рукой возится со своим ремнем и тянет вниз пояс моих колготок. И вслед за этим я – это лишь мое тело, и я вне своего тела, и гул белого шума подкрадывается к моим ушам. Мои веки закрываются, и я отдаюсь шероховатости кирпича, пока даже она не становится очень далекой. Я больше не чувствую холода. Я ничего не чувствую.
Позже, дома, я обнаружу на своем нижнем белье кровь. Возможно это мои месячные или нет, я не смогу заставить себя беспокоиться об этом. Похоже, что это чья-то чужая кровь. Я выброшу нижнее белье и лягу спать.
Глава 3Школа частных детективов
Во вторник, лежа в постели, приняв две таблетками ибупрофена, помогающих справиться с менструальными спазмами, я пишу рецензию на «Федру», снова поражаясь масштабности трагедии, тому, как катастрофа звучит в самой первой строке, насколько каждый выбор неизбежен и ужасен, правильный и катастрофически неправильный. Я набрасываю текст, а затем переделываю его до тех пор, пока предложения не начинают сиять так, чтобы каждый читатель ощутил себя в этом театре, в этом зале, наблюдающим за разворачивающимся ужасом. В дополнение я справилась с несколькими неблагодарными абзацами о музыкальной версии Old Yeller[11], которую посмотрела в воскресенье в знак протеста. (Двумя словами: балет бешенства.) Я отправляю колонку, уже предвкушая похвалу Роджера.
«Видишь, – пишу я в теме письма, – что-то мне может понравиться».
И затем, по доброте моего высохшего сердца – и по другим, более сложным причинам – я достаю карточку частного детектива и набираю ему.
– Levitz Investigations, – раздается рычащий ответ. Этот человек говорит как бульдог с похмелья. Маленький бульдог.
– Алло, – произношу я. – Это Вивиан Пэрри. Меня попросила позвонить вам женщина по имени Ирина… – Я замолкаю, осознав, что не знаю ее фамилии. – Ирина, – повторяю я. – Она дала мне ваш номер. Это касается исчезновения человека по имени Дэвид Адлер. У меня была назначена встреча с ним в тот день, когда он, вероятно, пропал без вести. Мы провели вместе немного времени – может, час, может, меньше – и говорили только о моей работе. Так что я не могу представить, что я…
– Ты цыпочка-критик?
– Желтая и с перьями, – хмыкаю я.
– Прикольно. Похоже, ты была последней девчонкой, которая его видела. Так что да, мы должны поговорить. Почему бы тебе не зайти в офис сегодня днем?
Если я не в восторге от телефонных разговоров, то еще меньше энтузиазма испытываю к личным беседам. Поэтому я выдаю короткую ложь:
– Сегодня напряженный день, и меня поджимают сроки. Не могли бы вы задать мне свои вопросы сейчас?
– Нет, ты всегда встречаешься лицом к лицу, когда можешь. Это первое, чему учат в школе частных детективов.
– Существуют школы частных детективов?
– Ты что, с луны свалилась? Приходи около трех. Пелл-стрит, пятнадцать. Верхний этаж. Звонок сломан, но ты можешь открыть дверь, если как следует надавишь на нее плечом.
Чанел-стрит содрогается от машин и людей, слышатся крики разносчиков, торгующих рамбутаном и драконьими фруктами, колючая красно-розовая кожура которых тычется в серое небо. В гонконгской пекарне с запотевшими окнами я беру с подноса пирожок со свининой и, уходя, разрываю зубами пышное тесто. Под моими ботинками на тонкой подошве я ощущаю грохот метро, напоминающий о других улицах, расположенных под той, по которой я иду, о других историях, о других мирах. Быстро, не обращая внимания на спазмы, я направляюсь по Мотт к Пелл-стрит – узкому переулку, где сто лет назад тонги[12]