Входная дверь вела в крохотную прихожую, где помещалась разве что пара обуви. За прихожей видна была довольно большая комната. Или она казалась большой, потому что была почти пустой? Круглый стол, на нём толстая книга в тёмно-красной обложке; названия не видно. Два или три стула, холодильник, белёная печь…
Стас вытянул из кармана диктофон и, прежде чем его включить, сказал строго:
– Так, дамы, молчим и только смотрим глазами. Руками ничего не трогать, а если уж невыносимо хочется – в перчатках. Перчатки есть?
– Драгоценный мой, ноябрь на дворе, кто ж станет руки морозить? – для полной убедительности я вытащила из кармана куртки пару тонких кожаных перчаток и натянула на руки.
– Вот и хорошо. Итак, молчим, я диктую описание помещения, когда выключу – скажу.
Он говорил размеренно, монотонно, описывая всё, что есть в комнате по часовой стрелке. Начал от входа, перешёл к посудному шкафу… Когда диктовка дошла до противоположной стены – «закрытая дверь, выкрашенная белой краской. В правом дальнем углу находится тумбочка, на которой стоит телевизор. Дверца тумбочки открыта, содержимое выброшено на пол» – я подошла к круглому обеденному столу, застеленному льняной скатертью. Мне было очень интересно, что же дядя Миша читал. Осторожно перевернув толстый том, я увидела надпись на тёмно-красной обложке «Джеймс Джойс. Улисс». Беззвучно присвистнула, потом показала тётушке – та вытаращила глаза. Я аккуратно положила книгу как было, «лицом» вниз, и сделала полшага в сторону той самой тумбочки под телевизором. В самом деле, дверцы её были распахнуты, верхняя полка пуста, а рядом, на полу, стопками лежали книги и нотные тетради. Присев на корточки рядом, я по одной перебрала их – всё знакомо. Теория музыки, биографии великих музыкантов, справочники… Половина этого у меня и у самой есть, только осталась в Москве. Перевернула следующую книгу… Хм, а вот это странно. Справочник по коллекционным часам на английском языке, толстый и явно старый. Я заглянула на титульный лист – ну да, издание тысяча девятьсот тридцать восьмого года. Неожиданно…
Тем временем Стас перешёл к комнате за дверью. Ожидаемо она оказалась спальней: крохотной, там и помещалась-то только неширокая кровать, старая, с никелированными шарами, тумбочка с настольной лампой и платяной шкаф. Очень чисто и совершенно безлико, словно в номере дешёвой гостиницы.
Бекетов закончил осмотр комнаты и вернулся к нам.
– Ну что, никакого криминала я не вижу, – сказал он. – Закрываем дом и уходим, ключи я занесу Каменцеву в больницу? Всё равно ему там ещё дней десять лежать…
– Надо в холодильник заглянуть, – предложила хозяйственная Розалия. – Наверняка там что-то портящееся, лучше выкинуть, чем потом плесень отмывать.
– Эт’точно, – хохотнул Стас.
Не знаю уж, что его так насмешило, у меня этот визит оставил самое тягостное впечатление. Просто какое-то посещение дома скорби…
Тётушка тем временем распахнула дверцу небольшого холодильника и рассматривала содержимое.
– Кастрюлька, – пробормотала она, звякнув крышкой. – Вроде куриный бульон. Вылить. Шесть коробок йогурта, бутылка молока, пять яблок, антоновка… Полдюжины яиц, два лимона, кусок сыра в контейнере…
– Да всё выкинуть, а как будут его выписывать, купим заново, – перебил тётушку Стас. – Пойдёмте уже, время позднее, а завтра понедельник и всем на работу идти.
Мы гуськом прошли следом за ним к выходу. Розалия тщательно расправила коврик, сплетённый из разноцветных полосок ткани, такие на воскресном рынке тётки продавали по сто рублей. Бекетов запер двери, сунул ключи в карман и поглядел на небо.
– Сейчас опять дождь пойдёт, – поморщился он. – Садитесь, дамы, доброшу вас до дому.
– Мы прогуляемся, Стасик, спасибо, – твёрдо ответила Розалия, и даже взяла меня за руку, вреде как удерживая.
Я, собственного говоря, и не собиралась вырываться: тут идти-то тут метров шестьсот, даже устать не успеешь.
Пожав плечами, Бекетов сел в машину и уехал.
Мы с Розалией поужинали теми же пирогами с яблоками, выпили чаю и разошлись по своим половинам дома. Низкие тучи, висевшие над городом весь день и то и дело разражавшиеся дождём, к ночи сменились лёгкими облаками, а потом и те унеслись, оставив ясные звёзды и серп убывающей луны. Я лежала в кровати, смотрела на этот серпик и думала… обо всём: о дяде Мише, о прихоти судьбы, занесшей меня в этот тихий городок, о том, как жить дальше. О том, что завтра надо ждать заморозков, а это значит, что сезон кладбищенских поисков закончен до весны. А кто знает, где я буду весной?
Потом я стала обдумывать план завтрашнего занятия с пятым и шестым классом, и под эти мысли уплыла в объятия Морфея.
Да, утро началось с инея на траве и подмёрзших луж, права я вчера оказалась. До зимы совсем недалеко. Интересно, есть ли у Розалии лопата для снега? Это ж не Москва с реагентами, солью и среднеазиатскими гражданами в оранжевых куртках, здесь всё надо чистить самим. Тут по ассоциации вспомнились мне собственные планы «сунуть пять тысяч кладбищенскому смотрителю, чтобы ухаживал за дедушкиным захоронением», и я невольно фыркнула в чашку, расплескав чай.
Впрочем, завтракала я одна, и некому было сделать мне замечание, что веду я себя совершенно кое-как.
С сомнением поглядев на подтаивающий иней, я надела вместо кроссовок высокие ботинки, взяла шарф потеплее и постучала в стену.
– Розалия Львовна, я ухожу!
– Погоди минутку, – прокричали оттуда. – Сейчас зайду.
– Ладно, – пожала я плечами. – Подожду, всё время этого мира в моём распоряжении… до трёх часов.
Пяти минут не прошло, как тётушка уже входила в мою кухню.
– Завтракала? – спросила она строго.
Отвечать я не стала: чашка и тарелка в раковине, невытертый нож, тёплый ещё чайник… Не нужно быть Эркюлем Пуаро, чтобы понять, чем я занималась некоторое время назад.
Розалия не смутилась, прошла в кухню и села за стол.
– Вообще-то я уже собралась, – тонкого намёка у меня не получилось.
– Подождёшь минутку, – сурово отрезала тётушка. – Значит, так, расскажи-ка мне, что тебе наши монашки говорили про школу вышивания?
– Так ты ж напрямую с настоятельницей общаешься, зачем тебе эти разговоры?
– То, про что мы с матушкой Евпраксией беседуем, к этому делу не относится. Вспоминай, Тата.
– Да ничего особо не говорили, – я пожала плечами. – Вернее, мы просто мало общались, каждая занимается своим куском.
– Ну, дух перевести останавливались? Чаю из термоса выпить, яблоко съесть?
– Конечно.
– Вспоминай, о чём разговаривали.
Прикрыв глаза, я стала вспоминать.
– Так ведь кто о чём, приходят-то разные. Илария к вышиванию касательства не имеет, она помощница настоятельницы по хозяйству. Софья больше об истории печётся, говорила, что приезжали дважды сёстры из Старицкого Вознесенского монастыря…
– Ну да, там знаменитая школа шитья, ещё до Ивана Грозного известна была.
– Вот именно. Софья говорила, что они привозили образцы и фотографии старинных работ. Несколько раз приходила сестра Ксанфиппа, ну, она дама суровая, говорит мало. Обронила только сквозь зубы, что приехавшая новая преподавательница ведёт себя чересчур вольно.
– А когда это было? – Розалия подалась вперёд.
– В начале прошлой недели, кажется. Ну да, в понедельник, неделю назад. Ты хочешь сказать, что в хозяйстве у матушки Евпраксии может быть какой-то непорядок?
Я вспомнила худую и высокую суровую старуху в белом плате и решительно сказала:
– Нет. Не верю.
– Станиславский ты мой, – хмыкнула тётушка. – Вспоминай, что о ней говорили?
– Да господи, я даже имени её не помню! Как же её звали-то? – я задумалась, но ничто не всплывало в памяти. – Такие у них иной раз заковыристые имена… Феодосия, вот.
– И откуда она приехала?
– Не знаю, тётушка, не говорили. Или я не помню. А к чему расспросы эти?
– Ты сейчас на кладбище собиралась, поиски продолжать?
– Ну да. И поиски, и пару плит ещё расчистить, пока под снег всё не ушло. Знаешь, такое медитативное оказалось занятие…
– Вот и хорошо. А я к матушке Евпраксии схожу, дело у меня к ней есть.
И взор моей тётушки, голубицы кроткой, грозно сверкнул.
План на сегодня был простой: два захоронения в пятом ряду за апсидой храма. Гранитная плита, заросшая наслоениями пыли, грязи и чего-то вроде извёстки, и странной формы металлический памятник, изрядно поеденный ржавчиной. А дальше – как пойдёт, к трём мне в школу, значит, не позднее двух надо отсюда уйти.
Я натянула тонкие хлопковые перчатки, следом резиновые на подкладке, и принялась за дело.
К часу дня на граните можно было прочитать выбитую надпись: «В лето от сотворения мира 7374 мца июля в день 5 на память….. преставися раб Божий Феодор, сын Поликарпа, семьи Коняевых. Пребудь в мире …». Несколько слов было не разобрать, углубления стёрлись, но всё равно я была довольна.
– Семь тысяч триста семьдесят четвёртый от сотворения мира – это какой же по нашему-то счету? – пробормотала я.
– Тысяча восемьсот шестьдесят пятый, – сказал женский голос за моей спиной. – Ты молодец, и имя, и дату смогла найти.
– Ну да, – я стянула перчатки, вытянула из кармана телефон и сфотографировала захоронение. – Потом внесу в схему кладбища. А у вас что?
– Ничего нового, – пожала плечами сестра Илария, женщина моих лет; давний ожог изуродовал правую сторону её лица и, по-видимому, послужил причиной ухода от мира. – Завтра день памяти преподобного Константина, мы его могилой занимались. А тот отчистить не удалось? – она кивнула в сторону чугунной коробки на столбике.
– Ржавчина съела как раз ту сторону, где надпись. Посмотри сама.
Я отодвинула в сторону кучу выдранной травы, и Илария склонилась над памятником.
Тронула пальцем непонятные чёрточки – всё, что осталось от надписи – потом задумчиво обошла вокруг.
– Слушай, тут не имя было, тут была молитва. А имя – вот, на западной стороне, лицом к храму. Ты здесь чистила?