И над тестом для очередного пирога я мысленно думала, что буду делать сегодня.
Я буду расспрашивать Розалию – о том, на какой козе подъехать к этим самым семейным способностям. Как училась она сама? О других членах семьи, кто что-то умел: вот была Вера и была моя бабушка, но ведь и кто-то ещё? Их мать, например, моя прабабка, а мне ведь неизвестно даже её имя! Я ничего, ничего, ничего не знаю об истории Долгаловых…
Я схожу в мэрию и проникну в городской архив, а там найду всё, что смогу отыскать о семье и её истоках, откуда появились Долгаловы в Бежицах, на ком был женат Михаил Иванович, кем и где работала Вера. Да, мне прекрасно известно, что этот архив – просто комната в полуподвале, забитая пыльными папками, зато можно быть уверенной, что никто не озаботился тем, чтобы что-то в этих папках найти и уничтожить.
Ещё я загляну в архив городского листка, потому что, хотя эта «газета» и выходит раз в неделю на восьми страницах, но выходит-то она с конца позапрошлого века! И если Вера и в самом деле умерла так героически, спасая жизнь матери и младенца, то хоть строчка в городском листке об этом должна быть! Всех поставлю на уши, но своего добьюсь.
Этот патетический вопль несколько привёл меня в чувство. Обнаружив, что за героическими мечтаниями уже в пятый раз оттираю кухонную раковину, давно сияющую неземным блеском, я плюнула и вымыла руки.
И снова возвращаясь к Розалии: она имела неосторожность пообещать мне разговор о матушке Евпраксии. Я засыпала, но всё помню! Значит, узнаю, почему дружат эти две женщины, максимально несхожие, преподавательница музыкальной школы, наполовину еврейка, и настоятельница православного женского монастыря.
И семейные способности тоже меня интересуют, так что никуда не денется. Пусть рассказывает.
Отлично.
Но для использования метода кнута и пряника нужно создать ещё и пряник. Может, и в самом деле?.. Тесто для пирогов я завела, сделаю-ка коврижку. С изюмом и пряностями, и с прослойкой из яблочного джема.
Что ещё любит тётушка? Грибной суп – не вопрос, в морозилке лежит десяток пакетов с белыми грибами. Вот с мясом засада, стейк мне не добыть никак. Или попробовать?
Зайду в мясной магазин, что рядом с Советской площадью, поговорю с мясником Василием Степановичем, вдруг да и выгорит?
Что ж, вот и план. И даже не на один сегодняшний день, а, пожалуй, на два или даже три. Сегодня – ублажить и расспросить тётушку, завтра… завтра у меня семь уроков в школе, так что остаётся только обеденный перерыв. Во время него можно будет заглянуть в мэрию и узнать всё насчёт архива. А дальше видно будет.
Вооружённая этой программой, я натянула пуховик и отправилась за мясом.
Тётушка пришла домой поздно, куда позже, чем я рассчитывала, и вид у неё был такой, что я всерьёз испугалась.
– Ты чего? Плохо себя чувствуешь? Сердце? – стала сыпать глупыми вопросами.
– Не суетись, – отмахнулась Розалия. – Устала просто, и пообедать не успела.
– Ну, это-то проще всего! – обрадовалась я. – Иди мой руки, а лучше – душ прими, благо горячая вода отлично идёт. А я пока ужин соберу. Суп будешь?
– Я всё буду! – донёсся её голос сквозь шум воды.
После душа она и вправду посвежела, стала выглядеть привычнее. Закуталась в махровый мягкий халат, нежно-оранжевый, бросавший розовый отблеск на лицо, села к столу и потянулась за пирогом.
– А суп? – возмутилась я. – Сперва суп, потом мясо, потом разговаривать.
– Твоего Стаса ждать не будем?
– С какой стати? У него свой дом есть.
– Ну ладно.
За столом воцарилось молчание.
Я тоже не обедала сегодня, перехватила пару пирожков с капустой, так что голодна была немногим меньше Розалии. После солидного стейка и чая с коврижкой её явно отпустило, тётушка откинулась на спинку стула и сказала:
– У Евпраксии я сегодня была. Нельзя было без её разрешения было рассказывать то, что ты хочешь узнать.
– Ну и как она, разрешила?
– Да. Значит, слушай…
Как оказалось, Розалия Науменко и матушка Евпраксия, а тогда ещё Полина Решетова, были подругами с детства. Вот как в детском саду в три года сели рядом на горшки, так и подружились. А ещё они были троюродными сёстрами, о чём почему-то никогда в семьях не говорили. Розалии было уже лет четырнадцать, когда подруга пришла к ней с совершенно опрокинутым лицом. Утащила на улицу, на отдельно стоящую скамеечку на берегу реки, где никто не мог подслушать, и всё выложила, что только что узнала: матушка Розалии вышла замуж за неодобренного семьёй человека, за еврея, и из-за этого семья от неё отреклась. Их общая бабушка Клавдия лично на порог той указала, и никогда более с мятежной внучкой слова не молвила.
С годами, конечно, родня смягчилась, особенно после Клавдиной смерти, дружить девчонкам не запретили. Но вот общаться между собой, домами, так и не стали.
Розалия слушала подругу и хлопала глазами: дикость какая! Это с её прекрасной, замечательной, чудесной мамой, с её удивительным, остроумным, талантливым папой так обошлись?
– Дикие люди, – вынесла она приговор.
И Полина не стала возражать.
Жизнь прошла, обеих изрядно поломало на её ухабах. У Розалии был жених, но погиб в автомобильной аварии, и она так и осталась одна. С Полиной вышло ещё хуже: были у неё и муж, и дочка, но девочка умерла от какой-то скоротечной инфекции в три с половиной года, и муж, не выдержав этого, запил по-чёрному, и замёрз как-то зимой в сугробе. Вот после этого Полина и стала сперва послушницей, потом монахиней, а потом превратилась в матушку Евпраксию, настоятельницу монастыря.
Внимательно выслушав эти печальные истории, я осторожно поинтересовалась:
– А рассказывать-то почему нельзя?
– Ты не поняла? – тётушка посмотрела на меня с сомнением в моих умственных способностях. – Та самая Клавдия была троюродной сестрой Полины, твоей прабабки. Жены Михаила Ивановича Долгалова. И способности, которые в семье передаются женщинам, тебе тоже должны были достаться. А говорить о них было не принято. Какие-такие чародейства в стране побеждающего социализма? Вот и привыкли молчать…
– Тю-ю… – я потрясла головой, укладывая в неё новую картину мира. – То есть, матушка Евпраксия тоже моя родственница. И тоже что-то такое умеет?
– Дальняя. Да, умеет. Ложь она чувствует, кровь затворяет, боль снимает всякую, в том числе и душевную. Только вот я словами воздействую, а она ещё и по-другому: в узор силу вкладывает, в вышивку, в нитки. Вот так-то, деточка! – Розалия похлопала меня по руке и тяжело встала. – Пойду я, устала – сил нет, а завтра опять работать. Пора мне на пенсию, вот что я тебе скажу. Спокойной ночи!
– Спокойной ночи, – ответила я автоматически, и глянула на часы.
Половина девятого. Спать рано, читать или фильм какой-то смотреть невозможно, потому что мысли всё равно возвращаются к тому, что рассказала тётушка. Старый рисунок рассыпался, а нового пока ещё нет, его нужно нарисовать или собрать из кусочков.
Из пока не найденных, неизвестно где находящихся кусочков…
Ну что же, спешить мне некуда. Можно потратить на поиски всё свободное время. Главное, что я поняла наконец, почему остаюсь в Бежицах, а не возвращаюсь в московскую квартиру: потому что часть меня пока скрыта даже от меня самой. Особенно от меня самой. И эту часть надо найти.
Фу, как пафосно получилось…
И, чтобы смыть с языка и из мозгов этот липкий пафос, я занялась тем, на что предположительно отводился мне весь день: подготовкой к завтрашним урокам.
Как там говорил о себе дракон в пьесе Шварца? «В бою я холоден, спокоен и точен», вот как. Конечно, так себе персонаж для цитирования, но что поделаешь, если именно так я сегодня ощущала себя на уроках. И дети, по-моему, тоже это чувствовали: тянули руки, отвечали коротко и чётко, и вообще – явно знали всё, что к сегодняшнему дню было задано. Ну, и я на похвалы не скупилась; совсем бы размякла и расслабилась, но прямо вот ощущала, как внутри тикает заведённый будильник.
Во время обеда добежала до городского листка, у них архив всё-таки меньше, чем в мэрии. Или зря я планировала что-то здесь добыть?
Зря, как оказалось. Добрые люди хранили – слава богу, на отдельных стеллажах! – экземпляры «Листка», начиная с морковкина заговенья, почти с самых первых номеров. Начал «Бежицкий еженедельный листок» выпускаться с 1887 года, и девять лет выходил тщанием и за счёт главного редактора Афанасия Петровича Казьмина. В восемьдесят седьмом Казьмин умер, и возобновился выпуск городской газеты только с восемьсот девяносто четвёртого года. Так вот, самые первые номера, казьминские, не сохранились, а дальше – пожалуйста, за сто с лишним лет!
Представив себе количество пыли, скопившейся на самых дальних номерах, я тихонько застонала. Маша, секретарь редакции, посмотрела на меня с некоторым сочувствием.
– Ты ищешь что-то конкретное? Для школы?
– Для себя, – ответила я со вздохом. – Понимаешь, оказывается моя семья тут, в Бежицах, жила долго и разнообразно, и меня заклинило: хочу найти какие-то сведения о предках.
– У-у-у! – в голосе Маши к сочувствию добавилось уважение. – То есть, получается, что последние годы тебе как раз и не нужны? Они-то оцифрованы.
– Последние – это какие?
– Ну… – она задумалась, потом пощёлкала клавишами компьютера. – Ребята шли от сего момента назад, и сейчас добрались до шестьдесят восьмого года. Тысяча девятьсот, – уточнила она. – Годится?
Я нахмурилась, вспоминая даты.
– Прадед умер в девяносто четвёртом, бабушкина сестра – в две тысячи втором. Годится! Начну оттуда, а дальше…
– Дальше видно будет! – закончили мы в один голос и рассмеялись.
В школу я вернулась довольная, неся в кармане джинсов флешку с газетой «Бежицкий листок» за последние шесть с лишним десятков лет. Обернулась я довольно быстро, так что ещё успела налить себе чашку чаю и развернуть бутерброд. Вот тут-то и настиг меня первый телефонный звонок.