– Сто пудов. О самоучителе речи не было, и я даже показывать им его не стану. Собственно, поэтому я и предположила, что дело тут не в этой вещице, а в тех самых пиастрах, к которым служили паролем инструменты из этого набора. Только я даже под пыткой не смогу сказать, что это было и в какую сумму оценивалось…
– Знаешь что, давай-ка ты спать ложись, – он встал, поднял меня и повёл умываться, приговаривая. – Знаю я твой характер, сейчас накрутишь себя опять до рыданий, и утром встанешь красивая до невозможности. Кстати, а куда это ты с утра собираешься?
– В монастырь. Понимаешь, – я даже остановилась над раковиной с зубной щёткой, намазанной пастой. – Понимаешь, все эти «Ролексы» преходящи, а если я не научусь пользоваться даром, он меня просто… просто съест изнутри.
– Твою бабушку же не съел?
– Мне настоятельница обмолвилась, что у бабушки был дар совсем другой направленности, и довольно слабый. Вера горела как факел, а Александра – как свечка. Ровно, хорошо, но не сильно. Думаю, ей это было обидно, она же всегда была самолюбива, вот и не стала развивать. Но судя по дневнику, всё-таки пользовалась…
– Таточка, зубная паста засохнет, – прервал мои рассуждения практичный Бекетов.
Я в зеркале показала ему язык и стала возить щёткой по зубам.
В мою дверь постучали ровно в половине третьего. В который раз я подумала, что нужно поставить электрический звонок, совершенно непонятно, отчего это не принято здесь, в Бежицах?
– Проходите, можно не разуваться, просто ноги вытрите, – сказала без особого радушия. – Прошу простить, гостиной у меня нет, её функции выполняет кухня. Присаживайтесь. Кофе?
– Спасибо, с удовольствием, – улыбнулся старший из визитёров, вальяжный, даже красивый мужчина с совершенно седой головой и тёмными бровями. – Прямо воспоминания из юности – разговоры на кухне, обязательная часть жизни советской интеллигенции. О, вы варите в джезве? Когда-то был у меня друг из Стамбула, он уверял, что только в джезве можно сварить кофе с душой.
Улыбнувшись в ответ одними губами, я поставила на стол кофейные чашки, сахарницу, вазочку с печеньем. Разлила кофе и села сама.
– Итак, Татьяна Константиновна, можем ли мы взглянуть на унаследованный вами предмет?
– Разумеется. Вы ведь для этого и приехали? Минуту, балалайка лежит у меня в спальне, туда не приглашаю.
В спальне я взяла приготовленный свёрток, обменялась взглядами с Бекетовым, безмятежно сидевшим на полу за платяным шкафом, и вышла.
– Прошу.
Марк Михайлович кивнул помощнику. Тот развернул бархатную ткань, внимательно осмотрел балалайку, чуть ли не носом по ней провёл, потом повернул вверх донцем и что-то там отыскал. Посмотрел на своего патрона и кивнул.
– Очень хорошо, – промурлыкал тот. – Очень, очень хорошо. Значит, мы не ошиблись. Скажите, Танечка, а что вы знаете об истории своей семьи?
Я пожала плечами.
– Не слишком много. Моя бабушка родилась здесь, в Бежицах…
– О, я говорю о другом. С Александрой Михайловной вы жили рядом, волей-неволей какие-то сведения о ней у вас были. А вот есть ли у вас информация об её муже, а вашем деде?
– Какая-то есть, в московской квартире даже портрет его сохранился.
– Вот как? – Марк Михайлович поморщился, еле заметно, но всё же… – А чем он занимался, вам известно?
– Ну конечно! Если я правильно помню, он был известным антикваром, уехал за границу на лечение, и там умер. В восемьдесят седьмом, ещё до моего рождения. А что? – я старалась смотреть с максимальной наивностью, хотя при других обстоятельствах уже указала бы на дверь слишком любопытным гостям.
– Дело в том, Танечка, что я был хорошо знаком с вашим дедом. Очень хорошо, – слово «очень» он подчеркнул голосом.
– И что? Простите, Марк Михайлович, я как-то не вполне понимаю – вы приехали, чтобы увидеть балалайку-пикколо работы Налимова, полученную мною в составе наследства. Вы её увидели. Что дальше? Кажется, именно такие действия называются «за семь вёрст киселя хлебать»!
– Вы грубите, Танечка, – грустно покивал головой Лобанский. – А ведь я ничего вам не сказал обидного, даже наоборот, хотел высказать предложение.
– Так высказывайте! Мне в четыре часа нужно быть в школе, меня дети ждут. И кстати, я очень не люблю, когда меня называют «Танечка».
– Ничего, потерпишь, – на грани слышимости пробормотал «Ролекс».
То есть, пардон, Владимир Всеволодович.
– Хорошо. В таком случае – вот мои предложения. Вы отдаёте мне этот предмет и плюс к нему мою законную долю стоимости того клада, который ваш дед увёл у меня из-под носа совершенно бесчестным образом! – голос благообразного господина сорвался на какой-то даже визг.
Я поняла, что могу воспользоваться моментом, и потянула к себе эмоциональный фон, словно разноцветное полотно, постаралась услышать мысли этого человека. «Ненавижу, – крутилось у него в голове. – Ненавижу, отдай, моё!». И кого же это мы так любим? Та-ак, я тренировалась сегодня переключаться, скажем так, с текстового режима в визуальный, как же это делается? Полотно сжалось в радужный ком, и ком этот стал обретать чёткую форму, превращаясь в кристалл со множеством граней. Одна из граней отразила луч, и в отражении появилось лицо… Нет, лица.
Каменцев. Бабушка. Дед – то же лицо, что и на портрете, но моложе и живее. И я сама, глупая мордашка с расползшимися в хныканьи губами.
Значит, именно так вы меня видите? Так это же прекрасно! Постараюсь, сколько возможно, оставить вас в этом заблуждении.
– Извините, Марк Михайлович, но вы говорите странные вещи. Я своего деда ни разу в жизни не видела и не могла видеть, он умер за два года до моего появления на свет. Каким образом я могу отдать вам вашу долю неизвестно в чём?
– Деньгами, дорогая моя. Деньгами, – мурлыкнул успокоившийся Лобанский. – Обещаю, что буду честен при подсчёте суммы.
– Не пойдёт.
– То есть?
– Ну, вы вроде взрослый человек, а говорите смешные вещи… Документы у вас есть о том, что дедушка вам что-то задолжал? Бумаги, расписки, письма? Это первое. Второе: деньги – это прекрасно. Вам сказать, какая у меня зарплата? – на его лице промелькнула брезгливость. – А сколько оставалось на бабушкином банковском счету к моменту её смерти? Так что советую вам пересмотреть запросы. Кстати, балалайку я вам тоже продавать не собираюсь. Память предков, знаете ли. А теперь прошу прощения, но вам пора.
Неуловимым движением «Ролекс» оказался у меня за спиной, я не успела и глазом моргнуть, как к подбородку прижалось что-то холодное и неприятно острое.
Больше всего я боялась, что Стас не выдержит и вмешается, а ведь я ещё не всё услышала и узнала!
– Ах, Танечка, – укоризненно покачал головой Марк Михайлович. – Ну зачем же вы так? Грубите пожилому человеку, выгоняете гостей… Нехорошо. Давайте начнём с начала.
– Ладно, – ответила я, стараясь не шевелить нижней челюстью. – Начнём с начала. Тогда скажите вашему лакею, чтобы меня отпустил. Просто смешно: двое здоровых сильных мужчин нападают с ножом на слабую женщину. Фи!
«Ролекс» отреагировал на «лакея» ожидаемо – чуть посильнее нажал на лезвие, после чего прошептал мне на ухо:
– Жди, я до тебя доберусь.
И оттолкнул.
Я вернулась на свой стул и села, вытянув вперёд ноги и сунув руки в карманы.
– Так ещё раз. Чего вы хотите? Балалайка вам не нужна, денег у меня нет. Давайте будем реалистичнее.
Марк Михайлович хохотнул.
– Так-то лучше. Итак… В твоём наследстве, девочка, помимо этой глупой тренделки, – он толкнул указательным пальцем инструмент, – есть и ещё кое-что. Если ты в состоянии слушать и не грубить…
– Я молчу, как куча дров.
– Хорошо. Итак, в одна тысяча триста девяносто четвёртом году…
– Глубоко копаете, – не удержалась я.
Марк Михайлович сверкнул глазами и продолжил.
– В одна тысяча триста девяносто четвёртом году епископом Арсением был основан Свято-Успенский монастырь на левом берегу речки Тьмаки при въезде в Тверь со стороны Старицы. История монастыря нас интересует мало, важны два момента: во-первых, епископ был знатным книжником, и ему принадлежала либерея, по различным сведениям, числом от сорока до пятидесяти четырёх книг, на латыни и греческом языках.
– А я считала, что слово «либерея» применяется исключительно к мифической библиотеке Ивана Грозного, – заметила я.
– А мне нравится именно такое название! – Марк Михайлович отпил глоток остывшего кофе и поморщился. – Итак, книжное собрание епископа Арсения хранилось в Жёлтиковом монастыре вплоть до одна тысяча девятьсот восемнадцатого года, когда монастырь был закрыт. Тогдашний архиепископ Пётр был взят заложником местной ЧК, а позднее выслан на Соловки, книги же по его приказу успели вывезти. Сюда, в Бежицы. Вывезти и спрятать.
– Прекрасная романтическая история, – я взглянула на настенные часы. – Мне уходить через двадцать минут, напоминаю.
– Обойдёшься, – непримиримо сообщил Владимир Всеволодович.
– Всё равно это не имеет ко мне ни малейшего отношения. Не знаю, зачем вы мне всё это рассказываете.
– Помалкивай, и поймёшь, – Лобанский тоже съехал на «ты». – Итак, возвращаемся к твоему семейству. Доступ к арсениевой либерее унаследовала твоя прапрабабка Анастасия, а от неё твоя бабка. В сорок девятом году было решено пару книг из собрания продать, потому что жить было не на что. Это было сложно в то время, очень сложно, и в продаже участвовали пять человек. Одним из них был Василий Голубев, который женился на Александре.
– Концессионеры, – хмыкнула я. – Привет от Остапа Бендера. Только вот вы никак не могли участвовать в этом противозаконном деянии, поскольку вряд ли вам в сорок девятом году было больше пяти лет.
– А я и не участвовал. Ты унаследовала эту историю от бабки, я – от отца. Вашим паролем была балалайка-пикколо, его – свирель. Вот только мой отец не смог получить свою долю по независящим от него причинам.
Я поморщилась.