Однако об этой инициативе «граждан» стало известно лагерному начальству. «Кто ел крыс?» — сурово вопрошал зам по тылу, построив лагерное население вдоль бараков. Стали искать виноватых.
— Мы боролись за гигиену быта в соответствии с указаниями товарища Сталина, — посмел подать голос один бригадир.
— А? За гигиену? — такой поворот дела явно застал начальника врасплох. — Ну, это другое дело!
Как-то в лагерь по какому-то неведомому стечению обстоятельств пришли два вагона с морожеными апельсинами. Заключенные ели эти апельсины вместе с кожурой и, как ни странно, приободрились. Караваев быстро отыскал тому рациональное объяснение. Апельсины на морозе теряют кислоту и становятся сладкими на вкус, кроме того, полезные вещества переходят из кожуры в мякоть. «Такими апельсинами лечиться можно!» — подытожил свою мини-лекцию перед заключенными Караваев. Уже будучи в Москве, Караваев иногда ставил купленные в магазине апельсины в морозилку. Затем размораживал их и угощал гостей. Апельсины действительно становились сладкими и вкусными и, что немаловажно — целебными.
Сила искусства способна утешить душу арестанта
«Ты нам, Каравай, не про апельсины рассказывай, которые мы уже давно съели, а резани-ка ты нам романенку какую». Так Караваева заключенные просили рассказать «роман» — страшную или любовную историю на сон грядущий.
Караваев хитро щурился и начинал:
«Вот намерился парень жениться на девице, а та была полька. Полька эта возьми и помри в день свадьбы. Родители невесты, шляхи богатые, не придумали ничего лучше, как мешочек с золотыми — приданым к свадьбе — в гроб положить.
А гроб тот поставили в семейном склепе, под замком. Парень, не будь дурак, думает — пойду как я ночью к своей невесте, да и заберу у нее приданое. Сломал он ночью замок, заходит в склеп, крышку гроба отодвигает. Лежит его невеста будто и не умирала — румяна да бела. Взял парень у изголовья мешок с золотыми. Хотел было крышку гроба на место поставить, как увидал, что на пальцах невесты перстни все золотые. «Чего добру пропадать», — думает. Стал снимать эти перстни. Все снял, а с мизинца самый красивый перстень снять никак не может. «Да что ж такое, зацепился за что?» — поднес он свечу — посмотреть. А невеста его возьми да согни мизинец, медленно так — не отдает, значит, перстень. Тут парень весь испариной покрылся; бежать он хотел — да ноги не идут. Смотрит он на невесту: на лицо ее белое, а оно уж ухмыляется. И как схватит его полька за горло: «Отдай мои злотые!»
«А-а-а, — кряхтят зеки от удовольствия — хорошую «романенку» ты резанул сегодня». — И бредут спать.
И вот уж все заснули. Храп и сдавленный кашель расходятся кругами под низким потолком барака. И вдруг Караваев чувствует, что его кто-то тихонько толкает в бок.
— Да, что?
Это молоденький сельский паренек Сева, попавший за колоски в лагерную тьмутаракань.
— Каравай, скажи, а, Каравай, как звали этого парня и панночку?
— Какого парня, какую панночку?
— Ну, о которых ты рассказывал сегодня. Забыл, что ли?
— А… Ромео и Джульетта… спи.
Вот она, сила искусства!
Шутки шутками, а сквозь заскорузлость лагерного быта пробивается свежее человеческое чувство. Пусть на примитивном уровне: зеки (они ведь люди, а не звери) желают отвести душу, слушая эти незатейливые истории Караваева. Сочиняя и домысливая эти замыленные байки, Караваев и сам понимает, насколько важно человеку, оказавшись в нечеловеческих условиях существования, ощутить себя снова ребенком, снова поверить в невозможное, страшное и прекрасное.
Если поверить удается, тогда куда-то отступает неимоверная многолетняя лагерная тяжесть, навалившаяся на грудь, тогда уходят обиды и боль, затухает голод — всегдашний спутник зека, исчезает страх смерти… И человек, пусть пока только во сне, чувствует себя человеком.
Впоследствии Караваев назовет психкультурой умение управлять своими чувствами и ощущениями.
Ледяной панцирь как защита от холодного ветра. Поезд судьбы
Когда Караваева освободили, в тот год выдалось холодное лето. Зима была тоже на редкость холодной. Повезло тем, кого отпустили летом. Никто не думал о зеках… Последний лагерь, где мотал срок Караваев, сравняли с землей танками, а заключенных перераспределили по другим лагерям. Многих отпустили, сняв судимость; в их числе оказался и Караваев. Отпустить-то отпустили, а куда ты в арестантской робе и без шапки пойдешь в сорокаградусный мороз, когда дует северный ветер, пробирающий до костей? До ближайшего населенного пункта пятнадцать километров. Греет душу завернутая в газету и спрятанная на груди справка об освобождении. Караваев решился на смелый и неординарный поступок. Он снял робу и окунул ее в воду, затем надел на себя ее мокрой. Роба мгновенно превратилась в ледяной панцирь, не пропускающий внутрь холодный воздух. Стало тепло. То же самое Караваев решился проделать и с волосами. Он окунул голову в воду, и уже через минуту застывшая корка льда, словно шлем или шапка-ушанка, защищала голову от пронизывающего ветра.
Протопав пятнадцать километров в ледяном костюмчике, Караваев благополучно добрался до маленькой станции, где нужно было ждать поезда, который ходил раз в неделю.
«Домой! Домой!» было общим лейтмотивом тех радостных дней. Караваев ехал домой к балтийскому морю, чтобы услышать шум ветра в ветвях сосен, чтобы увидеть песчаные дюны и берег, старую Ригу и рижские закопченные стены вокзала, родную семью, дом…
Сколь часто в лагерной глуши он представлял свою встречу с тем местом на карте, где прошли его детство и юность… Но не такой рассчитывал он увидеть Ригу, свой дом и семью.
Прошло 10 лет. Дочь выросла и не узнала папу. Другой «папа» сидел на кухне и ел макароны. Супруга изменилась. Она не желала ничего менять: «Скорее! Уезжай куда-нибудь, не разрушай мое счастье и наш уют».
Караваев все понял. Решение пришло молниеносно. Он забрал из своей роскошной библиотеки лишь несколько книг, перевязал их бечевкой и отправился на вокзал: «В Москву!» «Надо донести до людей то, что было осознано в сибирской тайге, что было испытанно и выверено — систему здоровья — метод, как жить не болея», — так думал Караваев под стук колес. Поезд опять уносил его на восток, навстречу солнцу. Караваев ехал в Москву. Он знал, что то сокровище, которым он владеет, может спасти не одну жизнь, многим поможет обрести себя и найти свою судьбу. В этом он нисколько не сомневался. В свете осознанного стремления помочь людям преодолеть свой недуг меркли все предполагаемые бытовые трудности нового места жительства. Караваев верил, что для него и для страны вставало солнце нового дня.
Караваев-феникс возродился из небытия
После приезда в Москву некоторое время, года три, Караваев жил на холодной террасе загородного дома у одного писателя. Холод и неудобства его нисколько не смущали. Он читал лекции в московских квартирах, лечил людей. У него появилась новая жена — дочь известного академика Баландина. У них родилась дочь… Жизнь налаживалась. Однако Караваев избрал себе такую судьбу вовсе не для того, чтобы наслаждаться московским нечегонеделанием. Валом шли больные. У всех тяжелые болезни, которые врачи лечить не брались. Меж тем у Караваева на этом фронте был отмечен успех. Исцелялись порой даже имеющие четвертую стадию…
Караваев стремился обеспечить себе алиби (для проверяющих) — эксперименты на крысах, о которых удалось договориться в одном НИИ; отзывы академиков, чьи родственники (или они сами) исцелились от опасных недугов…
Однако советская медицина точила зубы — ей не нужен был конкурент в облике целителя.
И грянул суд, по-советски страшный.
— Этот недоучка берется лечить людей, не имея медицинского образования, — брызгал слюной на суде обвинитель от Минздрава.
— У него успехи! — возражал медицинскому академику общественный защитник фантаст Казанцев. — Посмотрите, вот сидят свидетели — люди, которых он вылечил от страшных болезней: красной волчанки, рака, диабета… Вот справки…
— Вы пишете фантастику, вот и фантазируйте себе на здоровье, не лезьте в медицину, где вы ничего не понимаете, — грубо прервал Казанцева академик — «уполномоченный» от Минздрава.
Советский суд, самый гуманный, присудил Караваеву статью «незаконное лечение». Судья, дабы вновь не отправлять Караваева в места не столь отдаленные и не создавать эффекта дежавю, принял соломоново решение — психушка.
Сначала была «Кащенко», потом — для особо опасного контингента. Там не рассусоливали: кололи, если велено колоть, сыпали горстями в рот таблетки и смотрели, засунув в рот линейку, не спрятал ли чего под язык.
Через брежневскую психушку прошли многие, впоследствии их назовут цветом нации. Я полагаю, что цветом нации был и Караваев.
Вытаскивали Караваева из психбольницы его ученики, в том им содействовал Тихонов, член ЦК.
Караваев в свое время вылечил племянницу Тихонова от красной волчанки.
За полтора года пребывания искололи всего. Когда выпускали — Караваев сам идти не мог — его выносили на носилках.
Но через три дня Караваев был уже на ногах. Как феникс, он возродился при помощи своих препаратов, благодаря «систематической работе над собой» в течение трех дней и трех ночей.
Главврач психбольницы не поверил, что перед ним тот самый Караваев, которого он отпустил умирать, когда он через три дня пришел за выпиской.
Жест завершения жизни: Океан разума как беспредельная даль брахмана. вечность
Караваева отравили (по крайней мере так мне рассказывал один из его учеников).
О том, что на него готовится покушение, его предупреждали многие. Полковник контрразведки, чью дочь Караваев излечил от туберкулеза, подарил ему газовый пистолет, для самообороны.
«Никогда не ешьте в гостях, с незнакомыми людьми», — часто говорил Караваев своим ученикам, а сам попался на эту удочку. Из Франции приехал известный доктор и целитель Эш, его пригласили в одну из элитных московских квартир. Туда же пригласили и Караваева. Было угощение, от которого невозможно было отказаться, чтобы не обидеть хозяев… Это произошло в канун Олимпиады. От людей типа Караваева пытались избавиться всеми правдами и неправдами.