В жаркое болотное лето комары, казалось, сходили с ума. Они выбирались из зарослей ивы несметными полчищами, от которых темнело небо, и хищно сваливались на все живое. От комаров не помогали никакие мази. Лицо потело, мазь тут же смывалась по́том, и комары с утроенной яростью снова набрасывались на тебя. От этих насекомых было только одно спасение — вода. Если по дороге мне попадался ручей или не очень грязная лужа, я тут же останавливался, сбрасывал рюкзак и бежал к воде умыться. Смыв мазь и пот, я мог спокойно отдыхать несколько минут — комары будто теряли меня на это время, не лезли к лицу, хотя сплошной серой массой копошились на рукавах куртки, на коленях брюк, старались просунуть свои острые хоботки сквозь ткань.
Так и шагал я по лесной дороге через болото, воюя с комарами и с потяжелевшим от трудной дороги рюкзаком, до тех пор, пока не заметил впереди себя дымок.
Дымок поднимался над самой дорогой и лениво, сонно тянулся все дальше вверх, теряясь, тая там вверху в свете жаркого летнего дня. У небольшого дымного костра на корточках сидел мальчишка и длинной ивовой палочкой что-то помешивал в старом, черном от густой копоти чайнике, висевшем над медленным огнем. Мальчишка варил крепкий, почти черный чай, от которого, как от спелой черемухи, долго вязало рот.
К костру из болота почти тут же выбрались двое мужчин. Их лица казались прокопченными, задубевшими, как у египетских мумий. На голове у каждого были белые куски материи от комаров. Комары старались подобраться к этим прокопченным людям с тыла — они пытались заползти под белые платки-шлемы сзади, но концы платков все время двигались и скидывали с плеч жужжащие отряды насекомых.
Двое мужчин и мальчишка-подросток заготавливали на болоте ивовую кору. Содранная со стволов кора связывалась в пучки — тукачи. Тукачи выносились из леса и на обочине дороги ждали попутной машины. Это был тяжелый труд — заготавливать кору, «драть корье». А потому больше двух-трех дней лесные старатели здесь на болоте не оставались. Комары донимали и этих терпеливых людей.
У костра мы разговорились. Густой дым отгонял насекомых, и хотя дымом было не очень приятно дышать, никто из нас отодвигаться от костра не желал. Увидев у меня ружье, заготовители принялись рассказывать о лосях, которых вокруг, по их словам, было очень много.
Лоси пока меня не интересовали, а о медведе никто не упоминал, и самое ценное, что вынес я из нашей беседы, это то, что по дороге нет-нет да и ходят машины, возят гравий на тридцатый километр, куда новая дорога уже добралась.
Не успел я отпить из кружки и трех глотков крепкого, вяжущего чая, как из-за поворота вырвался и, резко затормозив, замер около нас тяжело груженый самосвал.
Этот самосвал и увез меня от комариных полчищ и доставил туда, где оканчивалась дорога.
В конце дороги на берегу небольшой речки стоял вагончик дорожного сторожа. Речушка именовалась Осиновкой, а дорожного сторожа звали Андреем.
Андрей оказался рыбаком и охотником, хотя ни путной снасти, ни путного оружия у него не было. Две блесны, хлыстоватое березовое удилище с куском капроновой лески и ружье без патронов — вот и весь его арсенал.
Ловить рыбу Андрей ходил без ружья, брал только удилище и коробку с червями. На червя рыба ловилась только вечером, а днем хариус, что водился в реке, предпочитал оводов. Как и заготовители коры, Андрей прежде всего напоил меня крепким чаем, без которого, по его мнению, в такую парную жару никак нельзя, и тут же повел вверх по Осиновке на рыбалку.
Обратно к вагончику мы возвращались поздно, в густом тумане. Речка была где-то внизу — мы пробирались через кусты по холмам. Дорогу угадывал Андрей по памяти. Когда вагончик был уже совсем близко, Андрей остановился, долго курил, а потом стал неторопливо рассказывать:
— Здесь я как-то от медведя бежал. Кубарем катился — ноги все о кусты и камни ободрал. Потом опомнился — медведя и не слышно. Встал — и бегом домой. Ночью с ним встретился. Иду, а медведь и стоит на дороге совсем близко. Бежать назад — догонит сразу. Вперед он не пускает — дорогу загородил. Ружья с собой не было. Я закричал что-то, а потом в сторону вниз и прыгнул. Не погнался он за мной. А я ведь перед ним виноват. Обидел я его. Узнал я его — тот самый. Стрелял я в него до этого, но только ранил легко. Злой зверь — помнит обиды. Ох помнит! Не разобрался тогда в темноте, поди, что это я. А то бы несдобровать. Голову оторвать не оторвет, а ребра поломает. Да и волосы вместе с кожей до лба с затылка снимет. Ну его к черту! Зарок дал — больше за ним никогда не пойду...
На следующий день около воды я обнаружил следы медведя. Следы большие. Зверь ворочал на берегу речки камни — что-то искал под камнями. Потом поднялся на холм и долго шел по нашим вчерашним следам почти до самого вагончика. Недалеко от вагончика медведь свернул в сторону болота. На болоте остались глубокие ямы от широких медвежьих лап. В ямах стояла черная болотная вода.
О медвежьих следах я рассказал Андрею. Тот сначала ничего не ответил и только за чаем вспомнил мой рассказ:
— Сюда он приходит редко. А откуда приходит, не знаю. Тогда, после выстрела, ходил я за ним, но найти не смог. И кровь рядом со следом была, правда, немного крови — легко так капала, с боку. С этим зверем теперь не сговоришься. Моя вина. А приходить будет. Зачем, не знаю, но ходит, будто ждет чего. Или за мной охотится...
48-й километр пути
Дальше тридцатого километра дороги нет — дальше тяжелое грязное болото, заросшее крапивой и ольшаником. Кругом сырость и все те же несметные полчища комаров-кровососов.
Из гнилого болота я выбрался уже в сумерках.
Еле отмылся от дорожной грязи в неглубоком быстром ручье, переночевал в теплой избе, позавтракал и разговорился с девчушкой, дочерью хозяина.
— Дядя, а у вас ружье есть?
— Есть.
— А сильное?
— Сильное.
— И медведя стрелит?
— И медведя... А зачем в него стрелять?
— А у нас медведя стрелили. Недавно совсем. Великого-великого! Большинский такой медведь — пудов на десять...
Медведя здесь убили все-таки не недавно, а давно. И больше о медведях здесь пока ничего не слышно. Есть лоси, есть выдра, куница, но медведь сюда давно не заглядывает.
Выходит, что тот медведь, который «охотится» за дорожным сторожем Андреем, в эти места дороги не знает.
56-й километр пути
По северным местам есть много озер с простыми и очень точными именами. Если озеро называется Круглым, оно обязательно круглое. А если Долгое, то действительно больше походит на широкую тихую реку. А если Глубокое, то есть в таком озере тайная неизведанная глубина, и там, на глубине, обязательно живут огромные щуки.
Второе озеро, которое встретил я на своем пути, показалось мне еще более приветливым, светлым и тихим. И я не удивился, узнав, что называют это озеро именно Светлым. Здесь, почти у самой воды, и поставил я свою палатку.
В озере водились те же окуни, те же щуки. Здесь, как и в Глубоком озере, по вечерам поднимались к самой поверхности несметные стаи сороги. И так же, как на Глубоком озере, опускалась на воду озера Светлого тихая и задумчивая белая ночь.
Белая ночь опускалась на воду Светлого озера так же медленно и незаметно. Небо из желтого становилось малиновым, потом малиновые краски густели, догорали, появлялись бурые и сиреневые тона, и только над самым лесом, под темными облаками оставалась на всю ночь светлая, желтая полоска нетающей зари. Эта полоска медленно плыла над лесом с запада на восток, потом будто останавливалась на востоке, разгоралась, расходилась шире, поднималась вверх, уступая место первым мягким лучам летнего северного солнца.
С солнцем на берег озера приходили коровы. Коровы приходили на водопой после ночной кормежки в лесу.
В летнее время стадо на Севере пасут обычно ночами. Днем скот донимают слепни. Слепни появляются с восходом солнца. Коровы сначала отмахиваются от них хвостами, подергиваются всем телом. Но когда слепней много, ни хвосты, ни подергивания не помогают, и стадо устремляется к воде и заходит в воду так, что из воды торчат только рогатые головы. Если воды поблизости нет, а слепни заедают совсем, то стадо может «сбеситься». «Сбесившиеся» коровы высоко поднимают хвосты и несутся бог знает куда, безумно вытаращив глаза.
Ночью коровам спокойней — в это время слепней нет. Но ночью к стаду могут подойти звери. Не успел я поставить палатку на берегу Светлого озера, как пастухи рассказали мне, что два дня назад пестрая телушка вернулась с ночного пастбища с ободранным боком.
Кто мог напасть на телушку? Волки? Нет. Пастух клянется, что во всем виноват медведь. Это от его лапы остались на пегом боку телушки глубокие борозды когтей. А ведь медведя в этих местах не слышно было давно.
Нет, медведь здесь постоянно не живет. Он здесь ходовой, редкий зверь — только заглядывает в эти места. Да и как жить медведю в этих краях, когда кругом грохочут узкоколейки, вывозящие лес, когда по лесным дорогам-лежневкам день и ночь носятся рычащие лесовозы. Нет, места эти уже не медвежьи.
На берегу Светлого озера я задержался, и задержался только потому, что очень хотел найти себе друга. От пастухов я узнал, что в деревне не так давно ощенилась хорошая охотничья собака и что от этой собаки можно заполучить щенка.
Но щенок еще был слишком мал, отнимать его тут же от матери я не решился, а потому стал ждать, когда мой маленький друг немного подрастет.
Но вот наконец черный, смешной, беспокойный щенок-кутенок у меня за пазухой. Я принес его в палатку, уложил рядом с собой на одеяло. Но мой новый друг лежать на одеяле категорически отказался. Урча и фырча, набрасываясь на мои пальцы и больно кусая их острыми, тоненькими зубами, он стал пятиться назад до тех пор, пока не оказался у меня в ногах, и только там, у выхода из палатки, присмирел и, свернувшись в пушистый комочек, успокоился и заснул.