Такова реальная геополитика. Но она реализуется в силовом поле противоборства внутренних классов, партий, коалиций, людей, вплоть до разрыва семей. Из столкновения всех этих внутренних и внешних сил складывается катастрофа. Она теоретически способна уничтожить прежнюю системность социума. Но причина провала планов расчленения России была не только в том, что сама распавшаяся империя, её многонациональный народ смогли найти в себе силы, чтобы снова регенерировать — пусть и в новом качестве. Планы эти провалились и потому, что само достижение согласия между алчными игроками оказалось практически невозможным. Эта принципиальная невозможность согласовать интересы разных цивилизаций и их самых активных, самых агрессивных игроков — тоже служит определённым гарантом существования этого большого пространства в Евразии.
Александр ПРОХАНОВ: Когда говорится о модернизации и развитии, мы вкладываем в эти понятия сложный комплекс преобразований, хотя всё это является одним общим преобразованием, но оно распадается на чисто технократическую сферу, на информационную, на социальную. И, как правило, любая модернизация предполагает очень крупную перетряску социума. Устраняются одни элиты, появляются другие… Мне кажется, что переход с одного модернизационного или цивилизационного уровня на другой связан с переходом от одного типа общества к другому. Причем этот тип должен совершенствоваться, всё больше приближаться к идеальному обществу, то есть к обществу абсолютной, божественной справедливости. Хотя это кажется весьма сомнительным, потому что сама по себе модернизация — огромная несправедливость, огромное насилие, огромные жертвы, но все-таки движение человечества, в том числе и движение России по пути своего становления и развития, — это путь к более совершенному, благому, справедливому обществу. А пространство разве влияет на всё это? Разве нельзя, например, задаться созданием идеального бытия или, например, поставить идеалом Царствие Небесное, используя огромную территорию, не включая сюда такие понятия, как историческое опоздание или медленное прохождение цивилизационного сигнала?
Александр АГЕЕВ: Вы говорите фактически о том, что утопия возможна, что утопия может быть построена.
Александр ПРОХАНОВ: Я говорю о том, что утопия как путеводная звезда светит любому процессу.
Александр АГЕЕВ: Должен быть некий идеал, свет. Вливаясь в жизнь своего социума, каждый человек имеет свой ограниченный срок земной жизни. И этот срок он может использовать либо эгоистически, либо с неким социальным или социально-духовным функционалом. Можно посвятить свою жизнь науке, искусству, религиозному служению и тем самым свою земную жизнь продлить в этом варианте до масштабов вечности.
Для кого нужны такого рода идеалы, утопии, может быть, даже фикции? Очевидно, они нужны даже не для какого-то отдельного человека. Они нужны для социума в целом и для той когорты, которую, так или иначе, называют «солью земли». Это не обязательно формальная элита, это может быть и неформальная элита. Элита — это не что иное, как совокупность лучшего в рамках некой популяции.
Что модернизация совершает с социумом? Модернизация — это осовременивание. Фактически модернизация подразумевает преодоление отставания от какого-то образца, который уже эмпирически случился.
Александр ПРОХАНОВ: А почему не состоялась модернизация в 70-х — начале 80-х годов? Ведь страна была беременна этой модернизацией. Я не видел в стране групп, которые не были бы заинтересованы в модернизации, не было групп сознательного торможения. Но модернизация не состоялась. Причем был грандиозный технологический запас, технократический вектор не остановился и продолжал развиваться до последнего, до 1991 года — «Буран» и «Энергия», например. Было блестяще образованное население. Такая категория, как «общее дело», не покинула нас в 70-е годы — напротив, сама готова была объединиться ради общего положительного модернизационного дела. Было ощущение, что вот-вот модернизация должна произойти. И было понимание того, что если она не произойдет, это приведет к гигантским осложнениям.
Александр АГЕЕВ: Мне кажется, модернизация произошла, но произошла в достаточно извращённой и худшей форме. Если мы сравним две четверти века: до 1990 года и после, — то окажется, что последний период был худшим. Мы за последние 25 лет выросли на четыре процента. При этом за предыдущую четверть века мы выросли в 2,5 раза. Но тот отрезок времени почему-то теперь называется «застоем», а следующий, действительно «застойный», — «реформами».
Но, в любом случае, мы опять сталкиваемся с воспроизводимой очаговостью развития. Потому что возникли целые слои — почти треть населения, — которые живут в модернизированной по всем аспектам, которые характеризуют образ жизни, среде. Но это очень шаткая социально-демографическая конструкция. Потому что для двух третей населения страны эта модернизация состоялась в формате архаизации, примитивизации, деколлективизации, деградации, деиндустриализации, декоммунизации…
В итоге мы получили слишком расслоенное общество, хотя оно и так было ячеистым по принципу своего устроения. Это сейчас называют блочно-иерархическим устройством социума. Есть несколько категорий, экологических ниш, внутри каждой из которых действуют свои правила, институты. А у нас таких обособленных субобществ и субэкономик — несколько. Все эти слои сосуществуют, иногда соприкасаются в конфликте, но по большей части живут параллельно.
И, очевидно, на уровне интуиции — такая система не очень сильна, потому что это ослабленное, разорванное на слои и (вновь) на сословия общество. Это иная степень консолидации, чем та, которая нужна перед лицом вызовов, с которыми мы и весь мир сталкиваемся.
В этом смысле модернизация действительно состоялась — для части нашего социума. Но эта часть — малая, и характер модернизации — устаревший, бесперспективный, по колониальному принципу. Поэтому так ожесточённы и так бесплодны дискуссии.
Александр ПРОХАНОВ: А в чём дефектность нашего общества, та дефектность, которую надо преодолеть через модернизацию? В ней есть огромный запрос, запрос людей на развитие.
Александр АГЕЕВ: Есть, наверное, не дефекты, а слабости, потенциальные уязвимости нашего социума в нынешней и прогнозируемой мировой обстановке. Вопрос не о мелочах, а о том, что за жизнь сейчас, какая жизнь будет дальше, способен ли «постсоветский» российский социум сохранить те качества, которые воспроизводят в нем человечность. По крайней мере, сохранить хотя бы базовый цивилизационный код: код тех сказок, которые воспитывают, тех мифов, на осознании которых люди живут, того понимания счастья, благоустроения, благоукрашения жизни, — всего, что составляют нашу особенность. В принципе, можно всех перевести на один язык, тогда у всех будут примерно одинаковые сказки, но, очевидно, это разнообразие было зачем-то нужно природе, эволюции, раз у нас такое разнообразие языков, этносов, племен, разнообразие фауны и флоры. В этом разнообразии есть глубокая эволюционная значимость.
И с этой точки зрения можно оценить системные уязвимости нашего социума. Я бы назвал четыре такие уязвимости.
Первая уязвимость — это, конечно, лживость. Она нарушает обратные связи в системе управления. Если вы опираетесь на ложную информацию, на «фейки», то вы не можете управлять. Не случайно одним из первых указов Трампа был указ о фейковых новостях. Потому что та среда, которая сейчас генерирует информационные потоки, в том числе — новостные, ощутила, что может этим манипулировать. Это было и раньше, это называли пропагандой, но сейчас это достигло беспрецедентного размаха.
И это определяет сразу все наши уязвимости сверху донизу.
Вторая уязвимость — несправедливость. Она в системном смысле означает разбалансировку, нарушенный «сход-развал» между различными социальными силами. Несправедливость — это несоответствие реального положения имеющимся ожиданиям о том, как должно быть. Иначе говоря, сущее не отвечает долженствующему. В понятиях социально-экономических это совершенно очевидные вещи, но в более тонких моментах, скажем, таких, как перспективы жизни, — тоже несправедливо всё устроено. И эта дискуссия становится в нашем обществе очень острой. Это связано с упомянутой сословностью. В ячеистом, блочно-иерархическом обществе в предыдущие десятилетия родители создавали себе устойчивые, на века экономические позиции, соответственно — с передачей их детям. Отсюда возникает каскад последствий. 100 лет назад жестоко лечилась именно эта проблема. Способ лечения, как известно, может приводить к ухудшению заболевания.
Третья существенная проблема, третья уязвимость, связана со свободой. Мы по каким-то параметрам являемся суперсвободным социумом: свобода печати у нас есть, существует принцип нейтралитета Интернета, который сейчас подвергается изменениям даже в США. Принцип нейтралитета означает, что любая информация, появляющаяся в Сети, независимо от источника и контента, имеет равные права на присутствие там.
Но если посмотреть по глубинным вещам, то да, человек свободен, но в какие экономические условия он поставлен? Экономически он — раб. Если посмотреть его трудовой потенциал, он тоже окажется рабом — работодателя, хозяина, барина… Мы просто-напросто вошли в рабство. Рабство фактически всех перед немногими, но на самом деле перед всеми по разным основаниям.
И четвёртая уязвимость — это способность к изменениям без потери ориентира. Это можно назвать преображением. Потому что преображение — это качественное изменение, улучшающее состояние того, кто изменяется. Улучшение состояния проверяется через увеличение свободы выбора. Если свобода выбора уменьшается, то это было плохое изменение. Если мы посмотрим на изменения 1991 года: они вели к повышению свободы выбора или к ограничению? Ответ будет, к сожалению, однозначный.
Вот четыре критерия: правда, справедливость, свобода, преображение. Они отражают очень глубокие свойства, цивилизационный код нашего социума, нашей цивилизации, независимо от союзных республик, которые входят в это пространство. И в Казахстане мы его найдем, и на Украине, и в Литве, и в Беларуси свой национальный эпос, который все эти идеи утверждает через разного рода героев.