— Ну что, нравится тебе у меня? — спросила Лиза, когда они уселись на краю дубового стола, занимающего половину огромной столовой.
— Ну конечно! Я никогда еще не видела такой роскоши!
— Да, мне удалось сделать почти все, что я хотела. Жаль только, нам нечасто придется жить здесь. Петрограду Макс предпочитает Париж.
Элеоноре стало грустно. Она не была очень близка с Лизой, но все-таки всегда имела возможность поделиться с ней своими переживаниями. Вскоре она будет лишена этого.
— Не завидуй! — Лиза по-своему истолковала грусть в глазах Элеоноры. — Если ты выйдешь за Ростоцкого, сможешь иметь квартиру не хуже этой.
— Ах, Лиза, давай хоть сегодня не будем о Ростоцком. Я устала и хотела бы лечь.
Петр Иванович был заранее предупрежден, что девушки останутся ночевать в новой квартире.
— Как знаешь. — Лиза поднялась из-за стола и проводила Элеонору в гостевую спальню.
Элеоноре никогда не приходилось спать в такой большой кровати под шелковым балдахином. Едва коснувшись головой подушки, благоухавшей лавандой, она заснула.
Ночью девушка проснулась оттого, что услышала стоны. Спросонья она не сразу сообразила, где находится, и, лишь разглядев в предрассветных сумерках роскошный балдахин с тяжелыми кистями, нависавший над ней, вспомнила: они же вдвоем с Лизой в ее новой квартире!
Сев на кровати, Элеонора прислушалась. Может быть, ей показалось? Нет, со стороны спальни отчетливо доносились Лизины стоны. Но если Лиза заболела, почему она не зовет ее? Подумав, что сестра, может быть, лежит без сознания, Элеонора вскочила и побежала по анфиладе. Стоны стали тише, и Элеонора сообразила, что бежит не в ту сторону — напугавшие ее звуки доносились из «восточного кабинета». Как Лиза оказалась там?
…За выходящими на Мойку окнами анфилады уже начинало светать, но электрическая лампочка, помещенная внутрь обтянутого розовым шелком фонаря, тускло освещала «восточный кабинет», вазы, ковры и диваны. На одном из диванов лежала обнаженная Лиза, а над ней, совершая какие-то странные движения, нависал Воинов…
Стараясь не дышать, на негнущихся ногах Элеонора вернулась в гостевую спальню и упала на кровать. Увиденное показалось ей настолько отвратительным, что никак не удавалось собраться с мыслями.
Любовники не заметили ее. Так вот что значит это слово — любовники!.. Неужели и с нею когда-нибудь случится такое? Нет, нет и еще раз нет!
Но Лиза, Лиза! Как могла она позвать Воинова в эту квартиру, купленную на деньги жениха и предназначенную для семейной жизни? Как могла она осквернить свое будущее супружество развратом?
А Воинов? Почему он согласился прийти сюда? Элеонора вспомнила, как делилась с ним своими переживаниями, и почувствовала, что не может сдерживать слезы. Этот человек называл себя ее другом, а сам думал только о том, как провести ночь с ее сестрой, зная, что она, Элеонора, тоже находится здесь! Да он ни капельки не уважает ее, если способен совершать свои мерзости с Лизой в ее присутствии. Как хорошо, что он скоро уедет!
Но ведь он уедет не завтра, а значит, Элеоноре придется встречаться с ним, разговаривать…
О том, чтобы снова уснуть, не могло быть и речи. Когда из-за окна донеслись первые звуки просыпающегося города, Элеонора быстро оделась и, стараясь ступать еле слышно, выскользнула из квартиры.
Дворник, открывший ворота, проводил ее презрительным взглядом. Ее, смолянку, он принял за падшую женщину!.. Вот она, последняя капля в чаше унижений этой белой июльской ночи.
Следующие дни прошли как в бреду. Как ни молилась Элеонора, как ни старалась она выкинуть из памяти ужасную картину с голыми телами на обитом шелком диване, ничего не получалось. В институте она избегала Воинова — к счастью, он, занятый подготовкой к отъезду, теперь появлялся здесь редко. Она не знала, как посмотрит в глаза Лизе, но и тут судьба смилостивилась над ней — сестра объявила родителям, что окончательно переезжает в новую квартиру. Ксения Михайловна запротестовала было, что это неприлично, но на этот раз Лиза ее не послушалась.
А Элеонора запретила себе думать о том, что происходит ночами в роскошной квартире на Мойке.
Однажды вечером, закончив работу, она спускалась по ступеням института и вдруг увидела Ланского. Он пришел, чтобы проводить ее на курсы. Радость встречи моментально затопила сердце девушки теплой волной. Ланской нежно улыбался ей… Разве могла она представить его делающим с ней то же самое, что Воинов делал с Лизой? Нет, у них, конечно, все будет по-другому! Никакая грязь не коснется их отношений, уж она, Элеонора, об этом позаботится.
Проводив ее до дверей, Алексей Владимирович склонил голову в вежливом поклоне. Входя в учебный класс, Элеонора неожиданно поймала себя на мысли, что злится на него. Ну почему, почему он молчит?!
Назавтра Ланской навестил Архангельских. Когда Элеонора пришла домой, он опять сидел за шахматами с Петром Ивановичем. В отсутствие Ксении Михайловны, все еще жившей на даче, приличия соблюдались не столь строго, и девушке вновь выпало остаться наедине с возлюбленным. Оглянувшись на дверь, за которой скрылся Петр Иванович, Ланской подошел к Элеоноре и заглянул ей в глаза. Дело закончилось длительным поцелуем…
Подошло время отъезда Воинова. Зайдя утром в кабинет, где Титова обсуждала с Элеонорой назначения профессора Крестовоздвиженского, Константин Георгиевич поздоровался и объявил:
— Сегодня у меня последняя операция. Ночью я отбываю к месту службы.
Улыбнувшись, он оглядел притихших женщин. Представив, что уже завтра ей придется работать с другим хирургом, Элеонора почувствовала, что на ее глаза наворачиваются невольные слезы. Похоже, что-то подобное переживала и Титова.
Начали готовиться к операции. Оперируя, Воинов весело насвистывал. Казалось, его совсем не огорчает предстоящий отъезд и не пугает фронт.
— Счет тампонов и инструментов верен, — произнесла Элеонора обычную фразу в конце операции.
— Что это вы там пищите? — сказал Воинов. — Так не годится, Элеонора Сергеевна. Операция прошла успешно, вы прекрасно отработали и можете гордиться собой. Пожалуйста, повторите еще раз, но так, чтобы все это поняли.
— Счет тампонов и инструментов верен, — громко сказала она и действительно почувствовала гордость.
— Другое дело! — одобрил Воинов. — Обещайте, что всегда будете так говорить. И вспоминайте меня, произнося эту фразу, — грустно добавил он.
Она молча кивнула.
Пока Элеонора мыла инструменты, он успел попрощаться с коллегами, переодеться в черный морской мундир и теперь ждал только ее.
— Мы с вами хорошо работали, Элеонора Сергеевна, спасибо вам за это. Бог даст, еще свидимся.
— Спасибо и вам, Константин Георгиевич. Возвращайтесь живым и здоровым.
— Благодарю за добрые слова. Прощайте.
Она стояла у окна и наблюдала, как он выходит из здания операционной и направляется к воротам института. Сегодня он уедет на фронт, откуда, может быть, не вернется…
Повинуясь внезапному порыву, девушка выбежала на лестницу и понеслась вниз. Только бы не оглянулся, стучало у нее в голове, плохая примета, только бы не оглянулся!
Догнав Воинова, Элеонора молча обняла его и уткнулась лицом в его плечо. Едва уловимо пахло мужским потом, и она подумала, что этот запах был жизнью, которой Константин Георгиевич так скоро мог лишиться.
Она отстранилась, вглядываясь в его растерянное лицо.
— Храни вас Господь. Я буду молиться за вас. Идите, пора. И пожалуйста, не оборачивайтесь.
Он улыбнулся:
— И вы, Элеонора Сергеевна, не стойте, не глядите мне вслед. Иначе я обязательно обернусь.
Элеонора не думала, что будет скучать по Воинову. Оказалось, она успела привязаться к нему, к его манере оперировать, к тем прозвищам, которыми он ее награждал, к его шуткам. Теперь она работала с разными врачами, в череде хирургов попадались очень интересные личности, но ей уже казалось, что Воинов был лучше всех. Сравнивая его с другими, Элеонора в полной мере смогла оценить его аккуратность, способность всегда сохранять хладнокровие и контроль над ситуацией. Она знала, что хирургическая техника Константина Георгиевича считалась в Клиническом институте эталоном.
Теперь чаще всего ей приходилось подавать Ивану Демидовичу Федосееву, пожилому хирургу, нередко приходившему в операционную «под градусом». Все в институте называли Федосеева Демидычем или попросту дедом. Оперировал он так, что у Элеоноры дух захватывало.
Аппендэктомию Демидыч выполнял минут за семь, а то и быстрее. Так же лихо он расправлялся с другими органами, Элеонора едва успевала подавать инструменты. Если больной был под наркозом, во время операции Демидыч непрерывно матерился, а если работали под местной анестезией, страдал от вынужденного молчания. Несмотря на такие манеры деда, между ним и Элеонорой все же наметилось какое-то взаимопонимание, которому очень радовалась Титова: с другими сестрами у Федосеева получалось гораздо хуже.
И правда, Элеонора почти всегда знала, какой инструмент вложить в его нетерпеливо протянутую руку. Другие сестры, привыкшие подавать то, что просит хирург, терялись, когда Демидыч говорил: «Дай-ка мне эту штуковину». Мог он выразиться и гораздо грубее.
При малейшей задержке со стороны сестры Федосеев разражался криками, от которых в окнах операционной дрожали стекла. Не дай Бог, если сестра продолжала собирать свой столик, когда дед был уже готов к операции!
Титова требовала от сестер мыться на операцию раньше хирургов, а не одновременно с ними. Воспитанная в старых медицинских традициях, она считала недопустимым, чтобы врач ждал, когда ему подадут стерильный халат, йод и спирт для обработки рук и операционного поля. Чтобы не тратить время на внушения, медлительных сестер она отдавала Демидычу на воспитание.
Но в последнее время стало ясно, что с дедом следует держать ухо востро: он много пил. Пока это не сказывалось на качестве операций, но Демидыч стал горазд на всякие хулиганские выходки.