Нашел я два нумера «Юности» за 62-й год в родительских фотоальбомах и бумагах, двадцать лет спустя после их выхода, и до сих пор помню (едва ли не первый опыт подобного рода) пронзительное ощущение вдребезги разбежавшихся эпох. Выразившееся даже не столько в повести (хотя и в ней, конечно), сколько в самих журналах – цветом, звездочками, треугольничками, сюжетцами плохеньких фельетонов и темами глуповатых стихов, прическами (у персонажей карикатур!).
У Балтера упоминался и цитировался Бабель – я знать о нем не знал. В Крыму, где жили балтеровские герои, ни разу не был, моря не видел, только криминальные ребята показались очень похожими на наших, с района, уркаганов. Все это раздвинуло подростковый мир на целую галактику… Оказаться бы снова в той полутемной квартире и под бормотание проводного радио провести рукой по шершавой странице, ощутить ладонью буквы вперемешку с пылью…
Кстати, вот у Балтера были регулярны флешбэки наоборот – «что с кем стало» – гибель на фронте, тюрьма и пр., и, повторюсь, таких разрывов в линейной композиции «Трубача» явно не хватает, тем паче музыкальная тема и тональность рукописи предполагают импровизацию.
А раз мы добрались до техники и нюансов – внутренние монологи, обильно усеянные восклицательными и вопросительными знаками, как радикальная неформалка пирсингом, – явно избыточны. Совершенно ненужный в литературном тэге «возвращенная молодость» инфантилизм.
На самом деле терпимые огрехи «Трубача» – обратная сторона писательских игр Романа Богословского. Просто хорошо писать ему мало, и хочется придумать себе полосу препятствий. Курс молодого прозаика; вериги, вроде тех, которыми обременял себя Сергей Довлатов, добивавшийся, чтобы слова в его фразе не начинались с одинаковых букв.
У Богословского так и посложнее епитимья: в объемном тексте полностью отсутствует глагол «был». Во всех его формах. Убить to be. Получилось – я проверял. Круто, хотя непонятно, зачем такая аскеза – разве что вместе с «быть» и «не быть» ампутировать у своих героев всякий гамлетизм. Ну, так ведь и без Шекспира понятно, что у панков из «Трубача» no future, зато у автора и читателей была эта солнечная, жалкая и шумная, нежная, бедная, неумолимая юность в русской провинции.
И другой не будет. Точнее, не было – поразительно, но главное достоинство романа именно здесь – в отсутствии ностальгического и романтического флера, неизменно юность эту накрывающего. Вот это по-настоящему честно, смело и ново – показать «молодые годы мои» без сюсюканья и прикрас, равно как без восхищенья и отвращенья. А просто с благодарностью.
Здесь грязные панк-аккорды и пинк-флойдовский титл романа незаметно уплывают к высокой поэзии. Очень схоже говорил о подобном опыте Иосиф Бродский в стихах «От окраины к центру», джазовых по ритму и дыханию:
…и кирпичных оград
просветлела внезапно угрюмость.
Добрый день, вот мы встретились, бедная юность.
Джаз предместий приветствует нас,
слышишь трубы предместий,
золотой диксиленд
в черных кепках прекрасный, прелестный,
не душа и не плоть —
чья-то тень над родным патефоном,
словно платье твое вдруг подброшено вверх саксофоном.
Гражданская война и русский космос. О «Зимней дороге» Леонида Юзефовича
Документальный роман Леонида Юзефовича «Зимняя дорога» (М.: АСТ, 2015) снабжен концептуальным подзаголовком «Генерал А. Н. Пепеляев и анархист И. Я. Строд в Якутии. 1922–1923 годы».
Автор с порога устанавливает границы, вешает на себя навигаторы и вериги, зимняя дорога его героев определена и географически, и хронологически. Другое дело, что Якутия, даже обнесенная флажками, скорее не территория, а отдельная планета. «На юге Якутии сеяли пшеницу, на севере разводили оленей и добывали песцов», – мимоходом сообщает Юзефович, но лишь после того, как процитировал ссыльного Владимира Короленко, измерявшего здешние расстояния не верстами и не сроками пути из одного населенного пункта в другой, а жизненными вехами, на примере якутских священников с прихожанами: «Эти бродячие пастыри постоянно объезжают свое стадо, рассеянное на невообразимых пространствах, венчая супругов, у которых давно бегают дети, крестя подростков и отпевая умерших, кости которых истлели в земле».
Космическим холодом веет от этих строк, и главное тут не якутские холода, а русский космос, ибо на этой зимней дороге сошлись люди, в жизненном пути которых Якутия ранних двадцатых – пусть значительный, но только эпизод. Такие биографии лучше всего поверяются географией.
Анатолий Пепеляев – самый молодой, самый успешный, самый «мужицкий» из колчаковских генералов – генеральский же сын, родившийся в 1891 году в Томске, обучавшийся военной науке в Омске и Санкт-Петербурге. Женитьба в Верхнеудинске (Улан-Удэ), фронты Первой мировой: восемь орденов и Георгиевское оружие; руководил томским восстанием против большевиков, привел к власти «Сибирское правительство», взял Красноярск, Иркутск, Верхнеудинск. В конце 1918 года признавший Колчака Анатолий Пепеляев освободил Пермь (вершина военной карьеры, прозвище «сибирский Суворов»), продвинулся к Глазову. Дальше фронт Колчака трещит, Пепеляев удерживает его прочнее прочих, но стихий не остановить, бегство по Транссибу, сыпной тиф; выздоровев, собрал из остатков своей армии Сибирский партизанский отряд, но, не желая иметь ничего общего с атаманом Семеновым, эмигрировал в Харбин.
После Якутского похода – суд во Владивостоке, замена высшей меры заключением в Ярославском политизоляторе, где Анатолий Николаевич отбыл 12 лет. Внезапный перевод в Бутырку, а затем во внутреннюю тюрьму НКВД – чекисты готовили для генерала роль в очередном спектакле про заговоры, но для этого необходимо было его освободить (резолюция, рукой Поскребышева: «Тов. Сталин – за»).
Тут не откажу себе в удовольствии процитировать сюжет, реконструированный Леонидом Юзефовичем:
«В разговоре Пепеляева с Кононовичем и подошедшим чуть позже Гаем случайно выяснилось, что белый генерал, в 1919 ближе всех других колчаковских военоначальников подошедший к Москве, сам ни разу в ней не бывал. (…)
Вне зависимости от конкретной цели, которую преследовал НКВД, выпуская Пепеляева на свободу, Гаю захотелось поразить его обликом современной социалистической Москвы в блеске солнечного июльского дня. Это было тщеславное, не без примеси злорадства и все же естественное желание похвалиться своими сокровищами перед тем, кто тоже имел шанс ими обладать, но упустил его из-за собственной глупости. Гай вызвал машину с шофером, приставил к Пепеляеву какого-то «сержанта», крымского татарина по национальности (такие детали убеждают в правдивости рассказа), и тот прокатил его по центральным улицам, показал Кремль и метро».
Короткая свобода в определенном для проживания Воронеже, вновь арест, этап в Новосибирск, где Анатолий Николаевич расстрелян в январе 1938 года. Сыновья Пепеляева, Всеволод и Лавр, выросли в Харбине, а после Великой войны оказались в СССР и лагерях (Всеволод – на Колыме, такая вот рифма к северному походу отца). Всеволод Анатольевич после заключения жил на юге, в Гагре, во время грузино-абхазской войны перебрался в Черкесск. «Мы переписывались почти до самой его смерти в 2002 году» – ремарка Леонида Юзефовича. Лавр Анатольевич умер в Ташкенте в 1991 году. Какой разброс, какие планетарные расстояния…
Место рождения Ивана Строда – уездный город Люцин Витебской губернии, ныне Лудза в Латвии; мать – полька, отец латыш, точнее – латгалец. В 1914 году, на год раньше призыва, – тут проявилась направлявшая его по жизни кипучая энергия, пассионарность, скорее не от Льва, а Николая Гумилева, – добровольно уходит в армию. «Он воевал на Западном фронте – в пехоте, потом в разведке, как Пепеляев. Дважды был тяжело ранен, контужен. При Керенском, вслед за четвертым солдатским Георгием, получил чин прапорщика», – прямо Григорий Мелехов, не с Тихого Дона, а из совсем тихой Латгалии… О чем прямо говорит Юзефович: «На тихой уездной родине ему совершенно нечего было делать, и весной 1918 года он очутился за тысячи верст от дома, в Иркутске».
Это через Москву и Казань, а путь тогда Строд наметил себе во Владивосток, а дальше – в Америку! Но примкнул к анархистам-коммунистам Нестора Каландаришвили, партизанил, скитался в тайге, сражался с Семеновым, преследовал Унгерна, командир в народно-освободительной армии ДВР. После якутского мятежа, беспримерно героической обороны урочища Сасыл-Сысы от пепеляевцев, по-прежнему усмирял повстанцев, учился в Академии имени Фрунзе, уволен из РККА, писал (и бестселлеры – «В тайге», «В якутской тайге»), много пил. Репрессирован, расстрелян в феврале 1938 года, хочется снова, вслед за Леонидом Абрамовичем, добавить «как Пепеляев». Ну да, почти как, двадцать дней разницы.
Кстати, такие вот тандемы, где один как будто примагничен к другому силовыми линиями сходства/вражды, в ту единственную в своем роде Гражданскую встречались часто. Скажем, географически и хронологически близкая пара – юный краском Аркадий Гайдар и казачий атаман Иван Соловьев в Хакасии в 1922 году. Или – несколько иной вариант – анархисты и боевики Григорий Котовский и Нестор Махно, иллюстрирующие одну из главных загадок России, когда молодой разбойник начинает как Робин Гуд, а заканчивает либо пугачевщиной всех со всеми, либо переквалификацией даже не в управдомы, а в шерифы…
Персонажи, попавшие в орбиту Пепеляева и Строда, поражают схожим жизненным размахом (даром что корнет у Юзефовича не Оболенский, а Коробейников; поручик – не Голицын, но Малышев). Вот «дедушка Нестор» (Каладаришвили), восточный аналог Махно, тезки и единомышленника, «облик благородного шиллеровского разбойника» – Кутаисская губерния, Тифлис, Иркутск, граница с Монголией, командование корейскими отрядами Дальнего Востока, убит в январе 1922 года якутскими повстанцами. Похоронен в Якутске, перезахоронен в Иркутске – процедура заняла более полугода. Леонид Юзефович останавливается на этом затянувшемся ритуале весьма подробно.