Участник якутского похода Пепеляева, полковник Эдуард Кронье де Поль, «военный инженер, варшавянин, ветрами Гражданской войны занесенный в Приморье», поклонник Метерлинка, сгинул в Александровском изоляторе.
Командир РККА Степан Вострецов, полный кавалер орденов Боевого Красного Знамени, родился в Уфимской губернии, воевал в Первую мировую, этапы большого пути в Гражданскую – Челябинск, Омск, Минск, Кронштадт, Спасск («штурмовые ночи Спасска, волочаевские дни»). Затем КВЖД, Маньчжурия. Застрелился в 1932 году в Новочеркасске, где командовал корпусом, на старом кладбище… Еще жив сдавшийся ему Пепеляев, еще ходит в красных героях Иван Строд…
Надо бы остановиться, удержавшись от прямого и косвенного воспроизведения героической нон-фикшн. Хотя соблазн велик – чеканно-строгая, безоценочная и неэмоциональная манера Юзефовича, в то же время с глубоким пониманием и сопереживанием сделанная хроника, провоцируют как на пересказ, так и на публичное обсуждение – «передай товарищу».
Кто знает, может, именно подобными благородными мотивами вдохновлялись популяризаторы литературных находок и персонажей Леонида Юзефовича среди широких читательских масс. Борис Акунин, переименовавший исторически достоверного сыщика Ивана Путилина в придуманного Эраста Фандорина. Виктор Пелевин, назначивший «Самодержца пустыни» смотрящим над буддистским филиалом Валгаллы, под фамилией Юнгерна. Впрочем, в этом случае не Пелевиным единым – именно после выхода книги Юзефовича увлекся «черным бароном» Александр Дугин, объявив Романа Федоровича Унгерна пророком консервативной революции. По тем же причинам, плюс авантюризм и лютость, «маньячество» Унгерна, Эдуард Лимонов, сидя в камере Лефортовской тюрьмы, вставляет его в книжку «Священные монстры».
Что-то мне подсказывает, что феномен русского (и не только) самозванчества, осмысленный Юзефовичем в «Журавлях и карликах», еще сделается модной темой, подхваченной ловкими перелагателями, не исключаю – сериально и глянцево модной.
Но вернемся на «Зимнюю дорогу». Леонид Абрамович историю тщательно документирует, подробнейше комментирует уцелевшие визуальные артефакты (в архиве УФСБ РФ по Новосибирской области он разыскал записи упомянутого Кронье де Поля: «пять-шесть листочков испещрены мастерскими карандашными рисунками лошадей и птиц. Между ними вложена фотография толстогубой девушки с глазами навыкате. На обороте надпись: «На память дорогому мужу. Пусть не забывает свою жену, которой дал имя Мимка». Ох!). Равно как их отсутствие – Якутский поход не запечатлен в фотографиях по ряду причин, снаряжение у пепеляевцев было.
При нынешнем повальном увлечении реконструкциями Юзефович прибегает к ним бережно и немного нервно – как бы боясь навредить стихиям, которые говорят сами за себя. Сторонится лобовых мифологических интерпретаций, хотя они неизбежно прорываются, миф вырастает непосредственно из документа: «Все это можно прочесть как историю овладения богом забытой деревней на краю Якутии, которая и сама была краем света, а можно – как вечный сюжет о поиске ключа к бессмертию или к замку спящей царевны. Герой плывет по морю, идет через заколдованный лес, где не жужжат насекомые и не поют птицы, восходит на ледяную гору, отделяющую мир живых от царства мертвых, вязнет в трясине, теряет коня, становится жертвой предательства и, с честью выдержав все испытания, обретает искомое, чтобы с ужасом обнаружить: этот ключ не подходит к нужной двери, и над теми, кому он достанется, тяготеет проклятие».
Никак не избежать аллюзий на Одиссею (Итака для сибирского областника Пепеляева – автономная Сибирь, куда удается успеть только к собственному расстрелу, а не к Пенелопе) с Илиадой (сюжет которой, осада Сасыл-Сысы, тоже не завершился как надо). И тут необходимо сказать самое главное – серьезный, непредвзятый, без тенденций и агитпропа, в документальной манере Юзефовича, рассказ о любом крупном сюжете Гражданской войны в России наилучшим образом будет реализован в мифологическом, а то и космогоническом эпосе. Со стихиями и светилами, сиренами и титанами. Близкий, в контексте масскультуры, аналог – эпопея Толкиена о Среднеземье, разве что у нас, вместо эльфийской и хоббитской засахаренности, потоки крови и глыбы навоза, из которых бойцы Строда в Сасыл-Сысы строили неприступные бастионы…
У Толкиена, впрочем, с ходу определено, где здесь силы добра и света, а кто – отвратительный Мордор. Разве что единицы – Саруман и наместник Гондора становятся ренегатами. У Юзефовича одна из магистральных идей: люди, волей судеб оказавшиеся по разные линии бессмысленных и беспощадных фронтов, легко могли бы заменить друг друга. Поэтому их всегда возможно понять – не потому, что Леонид Абрамович самый беспристрастный историк или запоздавший миротворец, который, подобно Максимилиану Волошину, молится «за тех и за других». А лишь оттого, что у Бога всего много – и в обстоятельствах того катаклизма все были одновременно героями и жертвами, и цвет знамен в этом огненном и ледяном переплясе был только на самое короткое время принципиален.
Декларируемая парность идеалиста-народника Пепеляева и анархиста Строда не только поэтическая и политическая, они и в военном отношении скорее близнецы, чем антиподы, – обоюдное неприятие палачества и мародерства, своеобразный кодекс чести, уважение и милосердие к поверженному противнику. И где-нибудь в альтернативной реальности – если бы освобождение Пепеляева не было фрагментом чекистской игры, а Строд пережил бы нетронутым большую чистку – легко представить их сражающимися бок о бок в другой, справедливой и великой, войне…
Мне не раз приходилось говорить, что вся современная Россия, себя мало-мальски осознающая, – это Россия послевоенная, и чем дальше Великая Отечественная, тем сильней ощущение смертной и кровной с ней связи, протекающей, в общем-то, параллельно пропагандистскому мейнстриму. (Рискну высказать спорную версию: эту новую хронологию в массовый оборот запустил знаменитый советский акын, а ныне самый харизматичный мертвец страны – Владимир Высоцкий. История его России и, следовательно, России сегодняшней, построенной его слушателями и персонажами, начиналась с ВОВ, и в бэкграунде имела 37—38-й годы. Гражданскую войну Высоцкий не воспел практически никак.) Ей и в массовом сознании сегодня нет адекватного места – так, очередная русская Смута, с Романовыми и поляками, казаками и крестьянскими войнами, разрешившаяся «Собачьим сердцем».
А значит, Леонид Юзефович делает значительное и важное дело – понемногу, как ментальный хирург, приращивает стране ценное вещество исторической памяти. Экологически чистое, без красных, белых, да и зеленых красителей. И если Пепеляев и Строд уйдут со своей «Зимней дороги» в бестселлеры и сериалы, подобно Унгерну и Путилину, думаю, возражать Леонид Абрамович не станет.
Триумф моли. О романе Кристины Хуцишвили
Кристина Хуцишвили прислала мне свой роман «Триумф» (М.: РИПОЛ-Классик, 2013), написав в самопрезентации – «молодой автор». Поэтому ей должно польстить сравнение с автором сильно взрослым и прославленным, к тому же вдруг оказавшимся последнее время в устойчивой моде.
Известный эпизод из «Травы забвения» – молодой автор Валентин Катаев приносит мэтру Ивану Бунину очередной рассказ. Про молодого же человека. В этой прозе есть многое: несчастная любовь, кокаин в подозрительной компании, розовые голуби… И даже профессия героя – декоратор. Иван Алексеевич слушает – сначала благожелательно, но к финалу наливается фирменной бунинской желчью:
– Какого вы черта битых сорок пять минут морочили нам голову! Мы с Верой сидим как на иголках и ждем, когда же ваш декоратор наконец начнет писать декорации, а оказывается, ничего подобного: уже все.
Героиня романа «Триумф» Анита – почти коллега катаевского декоратора: она художник. Архитектор по образованию.
В тексте тоже есть немало чего: несколько романов Аниты (выделены два – первый и главный, длиною в жизнь; второй покороче, в перерыве), посиделки в кофейнях, заказы, которые нехотя берутся и делаются левой ногой; детали гардероба (акцент на маленькие черные платья), фильмы на французском (а не французские, почувствуйте разницу), зеленый чай; «многаденег», как выражается одна моя знакомая, принадлежа к тому же, что автор и героиня, поколению.
Косметика, обувь в Столешниковом и «Кофемания» близ консерватории; мохито, нескончаемые рефлексии и депрессии, малокровные сплетни о рок– и поп-звездах и продюсерах, внезапно появившийся сын с польским именем, постель – чаще не в качестве ложа страсти, а гнезда болезней; богатые родители, истории «про жизнь» на сайте, профилактирующем суициды и меланхолию.
Немало, но и негусто; нет живописи, графики, мастерских, эскизов и пленэров. Иногда Анита, отвлекаясь от сложной внутренней жизни, пытается встать и порисовать, как на дежурство, – описано даже без минимального погружения в детали процесса. Характерно, что все триумфы художницы остались за пределами текста, в романе мелькнула одна-единственная выставка, в ходе которой Анита напилась и привычно разочаровалась в арт-индустрии.
Впрочем, героиня отвлекается не только на творчество, но и на своеобразный дауншифтинг, а точнее, пробует разные форматы самозанятости – моет в какой-то конторе полы, чисто гастарбайтерша из стран СНГ (архаичная аббревиатура забавляет), стоит за прилавком в музыкальном магазине, создает и раскручивает сайт психологической помощи.
Но и тут без особых подробностей: мытье полов – повод повысить самооценку (ага, как в советском слогане: «Уважайте труд убощиц»); карьера продавца дисков обогащает разве только упомянутыми сплетнями и страхом перед наркотой.
Исключение, пожалуй, амплуа интернет-сталкера – исповеди пользователей, своеобразные short-story – самое живое и подлинное, что есть в романе, хотя бы на уровне языка и стиля.
Композиция вещи автору наверняка казалась новаторской и волнующей: пролог – интервью 60-летней Аниты, признанной и спокойной («Я утих, годы сделали дело»). Надо сказать, цепляет – впрочем, не желанием узнать, как там раньше будет, а эрегированными индикаторами пошлости.