Ситуация легко переносится в литературу. Порнохроника Лизы Готфрик «Красавица» – попавшая в длинный список «Национального бестселлера» и доступная в Интернете – ближе к Тинто Брассу, чем Ларсу фон Триеру и его эпигонам (правда, не знаю, как поменяются акценты в – случись она – экранизации). Это делает ее вещью симпатичной и вполне весело читаемой. Впрочем, полностью разделить восторгов товарищей (а среди них люди, хорошо понимающие в литературе и умеющие ее, отличную, делать) – тоже не могу.
Сами подобного рода сочинения, конечно, ловушка для рецензента – отреагируешь кисло – станешь навеки ханжа и тот самый фрик, что призывает запретить наконец порнографию, а то руки болят. Если кислый рецензент – дама, легко угадать и диагноз, который ей будет поставлен. И глупо возражать, что ты, как Красная Шапочка (из другого анекдота), – лес знаешь, а секс любишь…
Есть же, однако, чисто литературные критерии. Согласно Эдуарду Лимонову (о котором, раннем, в связи с «Красавицей» упоминали и будут еще упоминать), Иосиф Бродский, прочитав «Эдичку» в рукописи, сочувственно сообщил: понимаешь, старик, ты опоздал. Их чуваки уже давно об этом написали…
Принято считать, будто Иосиф Александрович под «чуваками» имел в виду Генри Миллера и Чарльза Буковски, однако мне представляется, что речь скорее шла о неконкретизированных битниках. Которые прописали в литературе триаду «секс, наркотики, рок-н-ролл», добавив туда политики, всяческих «на дороге», а классический секс уравняв в правах с нетрадиционным. Лимонов, сделавшийся с тех пор русским классиком, конечно, шире «битнических» рамок, но в нашей литературе давно на собственный, как правило, прыщеватый манер пересказываются и Керуак, и Берроуз, и – чаще остальных – Буковски.
«Тут в комнату заглянул папа. Он был в дачной одежде, зашел в дом после того, как что-то делал в поле.
– У вас тут прямо как Америка шестидесятых, – вдруг засмеялся он.
Мне непривычно было видеть папу веселым».
Ну да, киевлянка Лиза Готфрик дает этакий обобщенно-женский вариант битничества, с учетом, впрочем, и других лекал – припоминается изданный в свое время «Лимбус-прессом» французский нон-фикшн «Сексуальная жизнь Катрин М.» – авторства, собственно, Катрин Милле.
Есть у Лизы для собственного творчества и другой маячок и дефиниция – «женский «Кровосток». Общего и впрямь немало – помимо набора из секса и наркоты (криминала у Готфрик, по понятным причинам, почти нету), эдакое ощущение ненатуральности, концептуальности, «проектности» бытия. В лучших, однако, вещах «Кровостока» – классической «Биографии» или медитативном «Куртеце» – весомо и гулко звучит экзистенциальная глубина, а у Лизы с этим – совершенно глухо.
Из полуоригинального – манерный стилек («морько», «книжечки», «Таничка», «Достик» в смысле Достоевский и пр.), не вульгарный, а как бы естественный мат (что особо ценно на фоне общей вульгарности текста), зарисовки весенне-летне-осеннего Киева и тамошних персонажей, вроде некоего А., «грузного мужчины с криминальным прошлым и еще не состоявшимся тогда литературным будущим».
Любопытно, кстати, что большинство романов «про это» (и, понятно, дневников) сделаны в простецкой линейной композиции, хроникально; видимо, при переносе на бумагу и в календарные координаты от возвратно-поступательных движений остаются одни поступательные. «Красавица», конечно, не исключение – однако в хронику совокуплений и потреблений веществ вписан дополнительный сюжет, притворившийся основным. История отношений героини с неким Эдиком (он-то и есть «Красавица»), виртуальным коммерсантом и кривоватым адептом Кастанеды. Она имеет начало и конец, но болельщицких эмоций не вызывает. То есть мы вроде должны сочувствовать Лизе, «после разъезда, драк и литров моих слез», убившей кусок молодой жизни на бесчувственную мужскую скотину, – а не получается. Эдик – эгоист, жадина, извращенец? Ну, так вся немудрящая интеллектуальная составляющая порноповести сводится к слогану братков из первого «Бумера» – «не мы такие, жизнь такая».
Намечался здесь, впрочем, сюжет куда более убедительный, про встретившиеся одиночества: «Мы регулярно трахались втроем, совершенно разные, но при этом одинаково потерянные». Но Лизе Готфрик, похоже, не захотелось и его прописывать – увлек иной и привычный экшн.
Тем не менее из «Красавицы» можно почерпнуть любопытные сведения политологического скорее толка. А может, чем черт не шутит, использовать как свидетельские показания на каком-нибудь грядущем процессе. Политическая жизнь Украины последней дюжины лет, с первым и вторым Майданами и всем, что случилось позже и еще случится, давно казалась слишком, избыточно, неправдоподобно насыщенной страстями и энергиями, извращениями и безумием, свойства вполне пограничного. А то и вовсе иноприродного. Все эти картонные месопотамии явно не могли устоять без, как выражаются наркологи, «химического костыля». Проще говоря – веществ и трипов. В «Красавице» есть намек на аналогичные персонажам приключения «Юлии Владимировны», имеется и ностальгический пассаж: «…я хотела, чтобы «Красавица» получилась повестью о поколении, которому посчастливилось пожить в настоящей свободе, когда доступ к информации уже был, а полного контроля еще не было. Мир без чипов, вольготная жизнь, которой больше не будет».
И многое становится ясно: как всякий наркоман, украинская политика брала с перебором энергию и страсть у самой себя, в неслучившемся будущем.
Нераспознанные «Сигналы». Случаи Дмитрия Быкова
Вокруг романа Быкова «Сигналы» (М.: Эксмо, 2013) складывается своеобразный заговор молчания.
Казалось бы, о чем писать журналистам и рецензентам, как не о новой прозе популярнейшего литератора?
Тем не менее как раз ничего парадоксального в этой гробовой тишине нет. Она рациональна и легко объяснима.
Во-первых, потенциальных рецензентов может смущать проблема авторства. Обложка, сразу под фамилией Быкова, презентует читателям и Валерию Жарову, шрифтом, впрочем, помельче. Если предположить, что авторство представлено в пропорциях и третях, получается, что Быкова/Жаровой в «Сигналах» – два к одному.
Однако сам Дмитрий Львович предпочел другой вариант литературного подельничества: на форзаце указано «автор выражает искреннюю благодарность Валерии Жаровой за помощь в создании книги».
Я же буду упрямо называть «Сигналы» романом Дмитрия Быкова, поскольку он – стопроцентно быковский.
Во-вторых, тот же Дмитрий Львович, на обложке же, только задней, высказался о своей книжке почти исчерпывающе, искусно маскируя точную рецензию под анонсирование: «История пропавшего в 2012 году и найденного год спустя самолета «Ан-2», а также таинственные сигналы с него, оказавшиеся обычными помехами, дали мне толчок к сочинению этого романа, и глупо было бы от этого открещиваться. Некоторые из первых читателей заметили, что в «Сигналах» прослеживается сходство с моим первым романом «Оправдание». Очень может быть, поскольку герои обеих книг идут не знаю куда, чтобы обрести не пойми что. Такой сюжет предоставляет наилучшие возможности для инвентаризации страны, которую, кажется, не зазорно проводить раз в 15 лет».
Тут добавить особо нечего, остается разве что полемизировать. Сходство с «Оправданием» и впрямь прослеживается, но гораздо больше «Сигналы» напоминают фантастический роман «Эвакуатор». Как на уровне фабулы – ритуальными плясками вокруг мифических летательных аппаратов и братско-стругацких могил. Так и общей торопливостью и некоторой небрежностью исполнения – все-таки «Оправдание» было несравненно лучше прописано.
И пафос его – возвышающий, а не уничижительный.
В «Сигналах» же на каждую загадку, способную хоть немного приподнять над собой и равниной, обнаруживается скучный и объективно постыдный ответ: строитель пасторального рая оказывается перекрывающимся должником. Закрытый город – не осуществленной мечтой или хотя бы памятником славным временам, а дырявой ловушкой. И даже позывные бедствия, «сигналы» – трансляцией бытового и неопрятного российского безумия.
Третья причина молчания – сам Дмитрий Быков как индустрия. Его собственный кризис перепроизводства. На быковское многописание прежде реагировали восхищенно, потом восхищение сменялось скептически-завистливым «он из каждого утюга», откуда один шажок – к обвинению этого литературного бизнеса в инфляции.
Дмитрий Львович, надо полагать, подобно герою его будущей ЖЗЛ, и сам чувствует себя заводом, вырабатывающим… Не счастье, разумеется, но некую продукцию, прежде всего для внутреннего потребления, способную остановить энтропию и депрессию.
Потому образ закрытого комбината в романе «Сигналы», чья производственная цепочка замкнута сама на себя, – символичен и автобиографичен. Один из флагманов социалистической индустрии, не покинувший советского измерения, но ушедший в потустороннее состояние, описан Быковым весьма амбивалентно, на грани сатиры, не социальной, впрочем, а метафизической. Завод из «Сигналов» – довольно точный индикатор отношения Дмитрия Быкова к самому себе, нынешнему.
Максима о том, что это литература для Быкова, а уж затем – Быков для литературы, работает по-прежнему, но героя ее совершенно уже не удовлетворяет.
Любопытно, что бренд «Дмитрий Быков» сделался индикатором общественных настроений. Именно Быков, а не Навальный и Собчак был для рассерженных горожан сезона 2011/12 наиболее крупной – во многих смыслах – фигурой митингов-шествий. Трубадуром протеста – его стихотворные сатиры из «Новых и новейших писем счастья», равно как из проекта «Гражданин поэт», во многом определили стилистику тогдашнего гуманитарного карнавала…
Синусоида читательского отношения двинулась вниз вместе с угасанием болотных настроений.
Быков, как художник чрезвычайно чуткий, во многом и творчески подпитываемый подобной интерактивностью, на мой взгляд, остро переживает эти (вполне естественные в любой писательской судьбе) процессы. И пребывает ныне, по-есенински выражаясь, в неустойчивом периоде, поиске новых форм, импульсов и площадок.