еизменном восхищении ими, добродушно сетовал: ну, и когда же у него народ-то появится? «Все-таки вождь предполагаемой революции должен чуть больше писать о народе. Лимонов вот в «Титанах» упрекает Ленина за то, что тот был оторванным эмигрантом – но сам Лимонов тоже во многом эмигрант: он, кроме Фифи и нацболов, живых людей толком не видит лет десять».
Но, собственно, новая манера Эдуарда – агрессивно-насмешливый гон старого пролетария, чуть усталый, но по-прежнему полный жизнью и собой, и есть этот уход в народ. Где русский язык и песня остаются родиной, праздником, оружием.
Место Гагарина. О ЖЗЛ первого космонавта от Льва Данилкина
Вполне тривиальная идея о том, что литературный критик Лев Данилкин и Лев Данилкин – биограф как будто не знакомы друг с другом, посетила меня еще при чтении монументального «Человека с яйцом». Герой этой книги – Александр Проханов, который, конечно, ближе к нынешнему герою Данилкина – Юрию Гагарину, чем к объектам данилкинского профессионально-критического интереса – отечественным литераторам.
Наверное, для критика Проханов бы как раз оставался именно что литератором, поотечественней многих. Но для Данилкина – историка и биографа, постфактум оценившего мощь и неповторимость советско-имперского расцвета, энергично признававшегося в любви к одному из самых последовательных его певцов – Владимиру Бушину, Гагарин и Проханов фигуры если не общего ряда, то одного романа идей.
Выражусь точнее – оба Данилкиных, может, и знакомы, но на публике этого стараются не демонстрировать. Видимо, в силу каких-то скрытых оперативно-тактических соображений.
С первым Данилкиным все ясно. Книжный обозреватель популярной «Афиши», полпред отечественной литературы в журнальном глянце, заслуживший сравнение, пусть ироническое, но ведь с Белинским, единственный в своем роде современный критик, в чьей книге «Парфянская стрела» сегодняшняя русская литература стала не столько поводом, сколько самостоятельным сюжетом.
Подробней нам предстоит разобраться со вторым Данилкиным.
В книге о Гагарине. Серия ЖЗЛ («Похоже, тут есть о чем поговорить; и да, 50 лет со дня полета – хороший повод взяться за биографию Гагарина: пора не только очистить памятник, но и показать, что у истукана был оригинал – который, как мы увидим, весьма существенно отличался от монументального образа», – просто и прямо объясняет свою концепцию автор). Я только в эпилоге на ткнулся на эпизодически-личное в связке «субъект-объект». В скобках, призванных подчеркнуть несерьезность опыта, – подчеркивания непосредственно в тексте скромному биографу показалось мало.
(«Даже автор этой книги начал свои окологагаринские исследования с того, что зачем-то поехал на Киржачский аэродром и прыгнул с парашютом. Та же мотивация (ранее Данилкин говорит о «курьезных попытках имитации». – А. К.) – и тоже, надо полагать, «жалкое зрелище».)
Оригинальной фишкой нынешнего, и очень динамичного, периода ЖЗЛ представляется вслух непроговариваемое, но как бы подразумеваемое равенство весовых категорий автора и героя. Не в исторической, разумеется, перспективе, не по гамбургскому, но в определенном, корпоративно-тусовочном изводе.
Дмитрий Быков – «Пастернак», «Окуджава», Захар Прилепин – «Леонид Леонов. Игра его была огромна». В известном смысле в этот ряд встают биографии классиков авторства Алексея Варламова, «Иосиф Бродский» Льва Лосева, жизнеописание Нестора Махно Василия Голованова и даже бестселлер «Ельцин» Бориса Минаева, где биографа предсказуемо и медийно заслонил автор предисловия Владимир Путин… До анекдота и скандала добралась данная тенденция в жалком и неряшливом опыте Валерия Попова «Довлатов».
Многим читателям интересней не то, что на сей раз сказано о герое, но кем сказано и как.
В этом смысле модный Данилкин тренд не нарушает, но разрушает, упрятав себя в самую глубокую гагаринскую тень. Возвращаясь если не к классическим образцам, то к позднесоветским традициям, когда серия курировалась активистами патриотического лагеря.
Вот что пишет Сергей Боровиков в остроумных, интонационно неподражаемых «Рассказах старого книжника», повествуя о литературных нравах 70-х, о «русской партии» и тогдашней жэзээловской практике: «Самыми желанными авторами были писатели и критики патриотического направления. Критикам отдавалось предпочтение, поскольку они умели работать с документами, понимали специфику жанра, тогда как прозаик или поэт более полагались на интуицию, вдохновение и воображение».
Кстати, об источниках. Как и положено добросовестному исследователю, Данилкин, предваряя основные главы, много говорит о свидетельствах и свидетельствующих; методологии работы с документами. А детективную, ошарашивающую всех, кто не в теме, развязку приберегает напоследок: «И вообще, почему те, кому интересен Гагарин, должны узнавать о нем практически исключительно из мемуаров? Ведь странно: на 99 процентов источниковая база гагаринской биографии – мемуары, архивы-то – закрыты. Почему надо быть Ю. Батуриным или А. Леоновым, чтобы получить доступ к ним? Почему мы должны зависеть от персональных версий истории? Почему мы должны ждать, пока о своих встречах с Юрием Гагариным выскажутся Виталий Хрисанфович Тохтамыш, Аарон Израилевич Резников, Августа Костюченко и профессор Биби, – а не просто пойти в архив и узнать о Гагарине то, что хотим?»
Эта эмоциональная сноска в «Эпилоге» – своеобразный аналог кисти мастера, запекаемой в красках под шедевром. Данилкин так выстраивает структуру текста, вырабатывая особую технологию повествования, что даже самый внимательный читатель ощущает «источниковый дефицит» далеко не сразу.
(Надо сказать, что автора рецензии поначалу испугало даже не количество мемуаристов, но авторская их нумерология, в каждой главе – отдельная подборка цитат и цифири, однако в процессе чтения сложность уходит – расфасованная информация приобретает ценность отдельно от носителей, да и последних начинаешь различать.)
Однако – к тексту.
Данилкин – первый из гагаринских биографов, кому удалось свести в адекватной пропорции Гагарина – космонавта, Гагарина – человека и Гагарина – бренд. Поместить в один аудиоряд «Поехали!», «Опустела без тебя земля» и «Гагарин, я вас любила, о-о» (обошлось, пожалуй, лишь без Лаэртского, «Шел Гагарин по деревне…»). Соединить надпись «СССР» на шлемофоне с названием ночного клуба «Гагарин». Передать аромат 60-х (не только советских) так, будто он достался ему запаянным в капсулу, а капсула была передана в эстафете.
Советские же 60-е – с их человеческим лицом и ленинскими нормами, щенячьим желанием нравиться взрослым, утопизмом и прожектерством – в книге «Гагарин» не фон, а почва – и в этом смысле Данилкин стилистически и концептуально наследует не только Проханову, но книжке Вайля и Гениса «Шестидесятые. Мир советского человека».
Бывают странные сближенья…
Любопытно, как Данилкин всего этого добивается. Новых источников он почти не раскопал (их и нет, как выяснилось), авторских домыслов не допускает, но выстраивает даже не монтаж, а коллаж цитат, где статусные мемуаристы соседствуют с Пелевиным («Омон Ра»), Николаем Носовым («Незнайка на Луне»), Томом Вулфом, бытописателем американских астронавтов, есть даже Василий Аксенов и Сергей Довлатов. Эффект великолепен.
Данилкин указывает на основоположника метода – Вересаев о Пушкине, но идет гораздо дальше – из свидетелей в соучастники, из реализма в поп-арт.
Монтаж предполагает последовательное разворачивание сюжета, тогда как коллаж – сюжет, собранный воедино, закольцованный, рассчитанный на мгновенный удар по зрению и сознанию, равноправное объединение в одном кадре центральных и маргинальных фигур.
Забавно, что именно в коллаже богатейшее литературное подсознание биографа проявляется ярче всего. Каждая внешне посторонняя цитата – сосуд с двойным дном, а не просто бантик к монументу Гагарина.
Пелевин? Ну, ясно, что «Омон Ра», однако есть еще высказывание Данилкина в одном из интервью: «Я бы с удовольствием взялся за биографическую книгу о Пелевине, там столько материала, мне самому страшно интересно… но он… – однажды совершенно явственно дал понять, что книга о нем – табу, и я слишком уважительно отношусь к этому человеку, чтобы пренебречь его мнением».
Носов, «Незнайка на Луне»; оказывается, интерес аналогичного рода: «Кто меня на самом деле волнует, так это давным-давно умерший Носов, Николай Носов со своей Луной, вот уж кто, без всякой иронии, заслуживает персональной ЖЗЛ, совершенно уникальная фигура».
Сергей Довлатов представлен необязательной цитатой по теме всеобщего воодушевления 12 апреля 61-го. И только, дескать, фарцовщик Белуга демонстрировал угрюмый скепсис… О массовых восторгах, да и о скепсисе (знаменитое стихотворение Наума Коржавина «Мне жаль вас, майор Гагарин») мы бы знали как-нибудь без Сергея Донатовича, но фишка в том, что на самом деле в коллаж просится другое его высказывание: «Антр ну! Между нами! Соберите по тридцать копеек. Я укажу вам истинную могилу Пушкина, которую большевики скрывают от народа!» И т. д., «Заповедник».
Нынешний мемориал, так называемое «Место приземления Гагарина» – на самом деле действительно фальшивка. О причинах и обстоятельствах подлога – ниже.
Представителем «шестидесятнической» квоты выглядит в общем хоре и Василий Аксенов, но вот история взаимоотношений Юрия Гагарина и Евгения Евтушенко, пересказанная Данилкиным, смотрелась бы как родная в последнем романе Василия Павловича «Таинственная страсть».
Фиксируются и совсем причудливые шалости литературной подсознанки:
«И с какой, собственно, стати мы проявляем интерес именно к Гагарину? Ну да, он первым побывал там, где никто не был, и увидел нечто такое, что никто до него не видел, – нечто, предположительно, очень важное. Однако очевидно ведь, что «первый» и «лучший» – совершенно не одно и то же. Владимир Джанибеков, вручную, без подсказок, пристыковавший корабль к мертвой, неуправляемой станции «Салют-7», был безусловно более искусным пилотом, чем Гагарин. Инженер-конструктор Константин Феоктистов был гораздо более компетентен в том, что касается устройства корабля. (…) Валерий Поляков, просидевший в космосе 437 суток безвылазно, был более выносливым, работоспособным и самоотверженным, и вообще такого рода пребывание на орбите в качестве подвига выглядит гораздо более внушительно, чем полуторачасовой пикник. (…) Да чего уж далеко ходить: все гагаринские рекорды были меньше чем через полгода вчистую побиты его собственным дублером Титовым – который летал дольше, дальше, быстрее, опаснее…».