«Реб Арье-Лейб, – сказал я старику, – поговорим о Бене Крике. Поговорим о молниеносном его начале и ужасном конце. Три тени загромождают пути моего воображения. Вот Фроим Грач. Сталь его поступков – разве не выдержит она сравнения с силой Короля? Вот Колька Паковский. Бешенство этого человека содержало в себе все, что нужно для того, чтобы властвовать. И неужели Хаим Дронг не сумел различить блеск новой звезды? Но почему же один Беня Крик взошел на вершину веревочной лестницы, а все остальные повисли внизу, на шатких ступенях» (Исаак Бабель. «Как это делалось в Одессе»).
Если бы Лев Данилкин видел свою задачу биографа только в «очистить» и «показать», с помощью мастерского коллажа цитат и тонких авторских ремарок; в портрете хорошего человека на фоне прекрасной эпохи, в медийном оживлении «человекобренда» – получилась бы, наверное, очень хорошая книга, недосягаемый образец для глянца («Караван историй» и пр.).
Но, исполняя задачу, автор выполнял миссию. Пожалуй, без особой надежды на успех. Понимая, насколько она сложней и глубже внешнего замысла.
Биограф видит сложность своей задачи в оппонировании не столько советско-официозному образу Гагарина (импульс к созданию и поддержанию которого сначала выдохся, а потом потерял смысл), сколько его двойнику – альтернативному гагаринскому мифу. Порожденному отчасти либеральным диссидентством, отчасти народным ревизионизмом, а в основном – идеологией обывательского цинизма. Которая овладела массовым сознанием в 70-х, и с тех пор мощно укрепилась и заматерела.
Более того, Данилкин имеет смелость назвать именно эту, а не советскую версию гагаринской биографии основной, «общепринятой»: «Чистый, светлый юноша, слетал в космос, – а потом, под давлением обстоятельств стал деградировать, – и деградировал бы, наверное, окончательно, но Бог дал погибнуть молодым. Это очень хорошая версия, если вы художник, расписывающий палехские подносы, – именно такой персонаж вам и нужен».
Горечь биографа здесь ощутима еще и потому, что он зримо представляет адептов «романтического», «палехского» ключа к гагаринской биографии, их силу и убедительность:
«Если бы он прожил дольше… обзавелся бы торсом, надел бы джемпер, генералом в отставке лопатил бы землю в Подмосковье на приусадебном. Распухал бы от комаров и от водки. Принял бы ГКЧП, но затем перешел бы на сторону Ельцина, как все служаки.
Слава богу, он гробанулся вместе с летчиком-испытателем Сергеевым (Серегиным. – А. К.), и остался нам только его рейд в космос» (Эдуард Лимонов. «Священные монстры»).
«Сейчас я думаю, что его великая судьба преподнесла ему и трагический финал лишь для того, чтобы ярче оттенить свой выбор: герои не должны доживать до старости, да и представить Гагарина в роли старика, десятки лет проводящего в президиумах торжественных собраний и, звеня сотней орденов, повествующего в тысячный раз о своем звездном часе… Это все равно что Сергея Есенина вообразить в роли престарелого, как Сергей Михалков, героя соцтруда» (Сергей Боровиков. «Хронос»).
Отметим здесь главный гагаринский парадокс – он, чей Полет воспринимался как триумф – в широком смысле – физики, утилитарного знания, познаваемости мира, вдруг становится совершенно (и безальтернативно! у самых разных комментаторов!) метафизической фигурой, инструментом и любимцем Творца.
В русле этой тенденции – многие штудии Льва Данилкина: поразительные по силе куски, где Полет метафорически интерпретируется как ремейк евангельского сюжета: «Православная Пасха в 1961 году праздновалась 9 апреля. 12 апреля, соответственно, было средой Пасхальной недели. Разумеется, важно не то, что была среда, а то, что была весна, что было утро, что он упал на пашню – ну да, как проросшее зерно, как вернувшееся солнце, как воскресшие Озирис, Адонис, как Христос; невозможно не обращать внимания на всю эту удивительным образом совпавшую символику, на то, как фантастически ловко он, среди прочего, вписался в календарный миф о возвращении-воскрешении. Во всем, что происходило под Смеловкой, была не только пронзительная новизна, но и присутствовало странное ощущение дежавю, чего-то уже однажды происходившего; слишком много совпадений. Полет был своего рода распятием, а возвращение – Пасхой. И все это движение растревоженных масс – тоже, некоторым образом, напоминает «явление Христа народу»; да даже запрет сразу после приземления на поцелуи – на что, в сущности, это было похоже? Правильно: где-то мы это уже слышали».
…Но вернемся к человеческому и гагаринскому. Данилкин отмахивается от мелких, как бесы, мифов (Гагарин и Серегин, положив на задание, полетели на матч «Пахтакор» – ЦСКА; пьянство, блядство), не обходя, впрочем, реальной первоосновы баек – вроде «форосского инцидента» с разбитой вдрызг экспортной гагаринской физиономией и китайской глицинией.
Но занимают и угнетают его, конечно, не истории, а История. Вот этот назойливый мотив «Если бы». Биографу в этой тяжелой игре – полемики с массовым сознанием приходится по-борхесовски нырять в сад расходящихся тропок (ага, «на пыльных тропинках далеких планет») альтернативной истории, осуществлять подмену «общепринятого» мифа своим собственным.
«Гагарин – НЕСОСТОЯВШАЯСЯ ключевая фигура русской истории». И далее, вплоть до политических перспектив Гагарина в партийном и советском руководстве, многовариантности судеб бывшего СССР, геополитики. «Заматеревший – набравший вес, подобрюзгший, максимально мимикрироваший под образ кремлевского старца – он становится министром обороны вместо умершего Устинова, возможно – председателем Верховного Совета СССР».
Очевидно, подобные забавы увлекательны и заразительны, на них подсаживаешься, но мне представляется все это если не лишним, то избыточным.
(Здесь же отмечу, что альтернативные истории иногда развиваются в ущерб реальным – Данилкин упоминает, скажем, о встречах Гагарина с собратьями по кумирне – Че Геварой и Владимиром Высоцким, но подробности остаются за кадром.)
Биограф – если брать его текст не фрагментарно, а целиком – ответил на все «если бы» задолго до эпилога. Снял с повестки дня эту мифологическую параболу: рост – Полет – приземление, сиречь деградация. Поэтому биография Гагарина дана сюжетно и последовательно, где Полет – если и золотая, но середина, а Гагарин – чаще человек (анекдотчик, бильярдист, растерянный обыватель в микросюжете «Гагарин и Хрущев», после снятия последнего; хоть и специфический, но светский персонаж, не теряющий индивидуальности даже в амплуа экспортного пропагандиста), нежели военный, летчик, командир отряда космонавтов.
А контрапунктами романа воспитания (да, помимо прочего, книга Данилкина – еще и отличный роман воспитания) становятся вовсе не триумфы, но два, на мой взгляд, ключевых эпизода с явно негативной окраской. Первый – «темная», устроенная Гагарину товарищами-курсантами в казарме Оренбургского летного училища. Второй – форосский загул, с густым запахом коньяка и адюльтера, едва не стоивший Юрию Алексеевичу если не всей советской карьеры, то участия в XXII съезде КПСС. Энергия преодоления этих эпизодов показывает, что говорить в случае Гагарина о «деградации» – как минимум спорно.
Восхищение не только героем, но и советским космическим проектом – еще один сюжет книги. Хотя, пожалуй, подавляющему большинству читателей предстоит впервые узнать, что:
– Полет Гагарина, в завершающей его части, прошел вовсе не по букве сценария: достаточно сказать, что наземные службы, ответственные за встречу, а при необходимости и за спасательные работы, Гагарина элементарно проспали.
– Космическая программа СССР регулярно встречала непонимание верховной власти, бюрократические препоны даже среднего уровня для штурмовавших небо оказывались подчас непреодолимы; уже Королев сталкивался с урезанием бюджетов, а после его гибели партийное начальство стало видеть в проекте лишь средство пропаганды.
– Даже в первом отряде космонавтов наличествовала конкуренция и чуть ли не дедовщина, нравы напоминали современные офисные войны; «летчики» конфликтовали с «конструкторами», и те и другие противились «женской квоте»…
Все как у людей.
Но Данилкин – человек своего поколения, равно далекий от либерального мейнстрима и патриотических комплексов, для него «скрытый космос» (как назвал свои ценнейшие свидетельства инструктор первого отряда космонавтов генерал Каманин), так же как затухание проекта – вовсе не повод для заклинаний «все расхищено, предано, продано» и «насмешки горькой обманутого сына над промотавшимся отцом».
Данилкин бодр, он знает, что ничего не было зря, а «у нас была великая эпоха» – не предмет полемики, а простая констатация.
Автор данной рецензии – саратовец, и потому «саратовский текст» биографии Юрия Гагарина – важный для меня и, пожалуй, самый живой, здесь и сейчас, из сюжетов книги.
Наши областные власти (special thanks to губернатор Павел Ипатов) слили в выгребную яму безвременья полувековой гагаринский юбилей, отметив дату 7 апреля, на пять календарных единиц раньше Дня космонавтики.
Злые языки поговаривали, что Гагарина угораздило слетать в день рождения саратовского губернатора, который он предпочитает отмечать за пределами региона.
Как бы то ни было, но и 7 апреля на месте приземления Гагарина получилось организовать некое официозное действо, зазвав нескольких космонавтов и спикера Совета Федерации Миронова. Плюс непременный Кобзон. Народ саратовско-энгельсский безмолвствовал и вообще был не в курсе. Открыли так называемую «галерею космонавтики», ее-то мы и поехали смотреть в Пасху, 24 апреля.
Галерея в чем-то тоже копирует евангельские мотивы – учителя и предтечи (Циолковский и Королев), барельефы под металлическими ромбиками; отдельно – апостолы – космонавты.
Художник явно обнаружил знакомство не только с фотографиями персонажей (причем сделанными не на момент совершения ими полетов, а много позже – космонавты выглядят взрослыми, минимум за сорок, военными дядьками и тетками), но и с эстетикой «Звездных войн» и покемон-серий. Квадратные физиономии, мощные надбровные дуги, чужие инопланетные взгляды.