Мне показалось, будто в галерее упрятан какой-то тайный код – настолько странным выглядел принцип отбора. Если речь идет о первом отряде космонавтов, почему отсутствуют Андриян Николаев и Валерий Быковский? Если о всех последующих отрядах – почему они представлены так куце? Впрочем, к одной из разгадок кода я, похоже, приблизился, заметив очевидное портретное сходство Королева с бывшим нашим губернатором Дмитрием Аяцковым, а космонавта Кубасова – с тогдашним, Павлом Ипатовым…
Впрочем, все это – лишь продолжение традиции абсурда, укоренившегося в местной исторической географии полвека назад. Ибо то, что называют «Местом приземления Гагарина» – микс потемкинской деревни с довлатовским заповедником.
Лев Данилкин дает убедительные аргументы в пользу альтернативной географии приземления. Объясняет, как и почему сложилась мифология (точнее – искажение фактов) вокруг села Смеловка.
Данилкин: «Космос был пространством тотальной неизвестности – после входа же в атмосферу Гагарин очутился не просто на планете Земля и даже не просто в СССР, а – надо же, как будто Бог ему ладонь подставил – под Саратовом, в хорошо знакомой ему местности… спланировал над Волгой…»
Гагарин: «Случилось, как в хорошем романе: мое возвращение из космоса произошло в тех самых местах, где я впервые в жизни летал на самолете».
В. Кац, биограф Гагарина: «Занимаясь краеведением, я, в свое время, решил во что бы то ни стало отыскать документ, указывающий подлинный район приземления Юрия Гагарина. В конце концов пути привели в ту самую часть, что располагалась в населенном пункте Подгорное. Командир дивизиона подтвердил, что в Историческом формуляре части об этом имеется запись. Выглядела она следующим образом: «12.04.1961 г. в 10 час. 55 мин. 2 км юго-восточнее н. п. Подгорное приземлился летчик-космонавт майор Гагарин Юрий Алексеевич, совершивший первый космический полет на космическом корабле «Восток». Первый заметил ефрейтор Сапельцев В. Г.». Насколько известно, эта запись в Историческом формуляре в/ч 40218 вообще является единственным официальным подтверждением факта завершения Гагариным космического полета. Ложное место приземления, у села Смеловка, начиная с шестидесятых годов было признано одним из символов Саратовской области».
Сайт администрации Энгельсского муниципального района: «Ракетный дивизион был режимным объектом, вокруг которого простиралась «закрытая зона». (…) В дивизионе базировалось шесть передвижных пусковых ракетных установок С-75М, находилась радиотехническая батарея со станцией наведения и обнаружения (дальность действия – 110 км) и станцией разведки целеуказания (деятельность действия – 150 км). Там служили 17 офицеров и порядка 90 солдат. В 1993 году военные покинули это место, сейчас сооружения дивизиона бесхозны».
В. Кац: «Раскрытие района дислокации действующей зенитно-ракетной части было недопустимо. Должностные лица, отвечавшие за охрану государственных и военных секретов, понимали, что со дня на день к месту посадки космического корабля хлынут массы людей, включая журналистов. Они мгновенно разберутся, где космонавт Гагарин находился первое время после приземления. К тому же для регистрации мировых рекордов, установленных в ходе полета Гагарина, требовалось представить в Международную авиационную федерацию (FAI) соответствующие документы, с указанием в них точных сведений относительно места старта и места приземления космического корабля «Восток». Чтобы как-то выйти из щекотливой ситуации, пошли на подлог».
А самое для меня интересное, что в этом самом Подгорном располагалось родовое имение (тогда – ветхий деревянный дом со скрипами и шорохами почти на волжском обрыве), моего приятеля Сергея Трунева, ныне поэта и гуманитарного ученого. Я нередко гостил у него – одно из лучших было мест на свете для стихов, рыбалки и портвейна «Арпачай» (как-то потребили за вечер привезенную мной дюжину бутылок с кривыми этикетками и надписями «креплеННое»).
Трунев, сам тогда мачо не из последних – фуфайка, разбитые тренировками кисти рук – гордился брутальностью отчих мест, которые в народе именовались Подгорным Карабахом.
Помню и бесхозную воинскую часть – осевшие ворота со ржавыми звездами, и заброшенный храм, и – на рассветной рыбалке – волшебное ощущение одновременно бесконечности и познаваемости Господнего мира и понимания, что если где-то сходятся земля, вода и небо – то именно здесь.
Наши немцы. О романе Александра Терехова
В свое время мне попались на глаза сразу несколько материалов о Фридрихе Горенштейне, с общим и весьма предсказуемым пафосом, подкрепленным не столько аргументами, сколько эмоциями – о крупнейшем, но, увы, почти незамеченном русском писателе, классике XX века, который до сих пор в святцах не значится.
В те же дни я читал объемную нацбестовскую рукопись – роман Александра Терехова «Немцы». Терехова с Горенштейном роднит многое, и прежде всего – тотально насмешливый взгляд на человеческую природу во всех ее подробностях, деталях и нюансах. При глубоком уважении, почти ветхозаветном поклонении движению жизни вообще.
Еще подумалось: Терехов – дай бог ему здоровья, всяческого благополучия и настоящей писательской славы – при всех своих больших и «Больших» книгах, верных и влиятельных поклонниках – рискует повторить Горенштейнову судьбу. Литературного слона, которого по близорукости и якобы наивности взяли да и не приметили.
Будет неправильно и несправедливо, если именно так произойдет.
Итак, «Немцы». На первый и даже не сильно поверхностный читательский взгляд, это социально-психологический, вполне традиционный роман, о быте и нравах московского чиновничества лужковского призыва. С густыми вкраплениями семейной драмы. Вполне адекватными будут и поэтические дефиниции, траченные восторгом, вроде: притча о власти. Или – сага о коррупции.
В таком случае на поверхности и расшифровка названия – автор, предвкушая убойность фактуры, неоригинально хеджируется – вроде как не здесь и не сейчас; не наши, а немцы.
Прием хоть и впрямь не уникален, но причудлив – и герой романа Эбергард, и его бывшая жена Сигилд с дочкой Эрной, и нынешняя супруга Улрике, и партнеры по трудному бизнесу выживания во власти – Фриц, Хассо, Хериберт – существуют в исторически и географически (разве что минимальный произвол в топонимике) достоверной Москве 2007–2008 годов (выборы Медведева, смерть Ельцина) и образуют диаспору лишь по принципу взаимодействия, более-менее тесного, с главным героем. Ничем не отличаясь от туземного населения во главе с мэром Григорием Захаровичем и его супругой Лидой, за которой маячит могучий и всепожирающий семейный бизнес-спрут – ООО «Добротолюбие».
Даже если Терехов кого-то и скрывал под «немцами», для романа это уже непринципиально, ибо здешняя реальность обустроилась по собственным законам. Может быть, из Гоголя. «Немцем у нас называют всякого, кто из чужой земли, хоть будь он француз, или цесарец, или швед – все немец». Писательская оптика Терехова – для которой своих вообще не существует, чужие все – подобную версию усиливает, но, думается, проблема еще глубже. Терехов – антрополог, то и дело переквалифицирующийся в энтомолога, который по-своему влюблен в предмет исследования, но ничуть не готов при этом поступаться академической бесстрастностью и жестоким лабораторным юмором (прошу прощения за длинную цитату, но Терехова вообще трудно цитировать, а коротко – так и невозможно): «Новые люди – они смеялись вместе с прежними в буфетных очередях, поздравляли равных по должности с днями рождения, показывали фотографии детей и собак и выглядели обычными, единокровными, теплокровными млекопитающими, потомством живородящих матерей – как все, но никого это не обманывало: упаковывались они отдельно, между собой говорили иначе (или казалось испуганным глазам?), улыбались друг другу особо, уединялись, припоминая общее прошлое (где это прошлое происходило? когда?), отстраненно замолкали, как только речь заходила про монстра; владели будущим, жили уверенно, они – «на этом» свете, а префектурные старожилы оставались «на том»; новые знали «как»: не поднимали на префекта глаз, вступали в его кабинет на цыпочках (Марианна показывала желающим – как), крались до ближайшего стула, неслышно присаживались и глядели в стол, помалкивали (и все теперь старались так же), когда префект спрашивал, быстро переходя на мат и бросание подручных предметов. Новых объединяло происхождение, не дающее себя для определения уловить, несводимое к буквам ФСБ, к слову «органы», что-то более глубокое, близкое к человеческой сути, наличие каких-то избранных, меченых клеток в многоклеточном организме, позволивших оказаться в восходящем потоке».
Естественная среда обитания персонажей-подопечных Терехова – коррупция. Здесь своя система отношений, собственный язык (помимо хрестоматийного уже «откатить», есть еще «занести», «порешать вопросы», «работать через такого-то»). Писатель сей феномен не живописует, он дает привычный фон, подмалевок, двигает читателя к пониманию метафизической природы российской коррупции.
По Терехову (ну, и согласно национальной традиции), коррупция сродни искусству или духовной практике, поскольку требует от своих адептов служения полного, без остатка. Это явление, пребывающее как бы вне закона, но являющееся непременным правилом игры. И условием существования (да и развития) государства в его нынешнем виде.
И условием пребывания во власти; принять этот парадокс как должное, то есть вовсе не замечая, но при иных обстоятельствах сделать безошибочный выбор в пользу закона или правил игры – это и есть главное качество не идеального, а просто профессионального человека власти. Своеобразная начальственная йога, идеальный последователь которой должен даже не практиковаться по часам, согласно графику, но существовать внутри ее, не замечая посторонних людей, идей, предметов и явлений.
Эбергард отвлекается на постороннее – семейные дела, необязательный романчик, разборки с бывшей – и закономерно выпадает из своей небольшой, но единственной власти. Религиозная практика эта еще и языческая – возмездие нагоняет отступника без промедления. Впрочем, открытый финал романа превращает житейскую катастрофу в призрак свободы, который догоняет Эбергарда алкогольным весенним ветром и несильно толкает в грудь. Оптимизма, впрочем, ноль – просто именно так бывает, когда выходишь на улицу после долгих часов в лаборатории, переполненной многая химией и печалью.