Настоящий репортер – тем паче определившийся в политических пристрастиях, дает картинку цельную, без внутренних противоречий. Непогодин же восхищенно описывает лагерь русских патриотов на Куликовом поле в Одессе:
«В городке были армейская дисциплина и строгий распорядок дня. Койки отбивались по кантику, как в казармах. (…)
– Заявится сюда хоть один хорошо обученный отряд «Правого сектора», и от Куликова поля ничего не останется. Мало у нас народа и оружия, – сказал тогда Небеседину руководитель палаточного городка, выводя его с огороженной территории лагеря».
После всего, что произошло, у Непогодина – несколько коротких рыданий о мирных патриотах с Куликова поля, принявших мученическую смерть.
Мы, разумеется, в тех же мыслях, благородный порыв ценим, скорбь разделяем, но и некоторую разорванность сознания отметить вынуждены.
Как и в тех случаях, когда автор вдруг вспоминает, что в жизненное варево надо погуще добавить специй художественности, а горький журналистский хлеб украсить кремовыми розочками.
«Я хочу жить в мирной стране! Хочу, чтобы все устаканилось в Одессе. (…) А курить траву я категорически не хочу! – импульсивно выкрикнул Небеседин» (в ответ на предложение дернуть «пару хапок»).
«Бандеровцы хаяли Россию и Януковича, восхваляли Майдан и Европу. Он набил десяток шишек, освоил сноуборд и вернулся в Одессу, поняв, что диалог с бандеровцами бесполезен» (о поездке в Львовскую область).
«Небеседин жевал блины».
«Лавочка с видом на портовые краны и остатки судоремонтного завода приютила на время два одиночества».
И т. д., и оно бы ладно; глухота, чисто у токующего тетерева, и неряшливость письма, похоже, общее свойство молодых русских писателей, проживающих (или проживавших до известных событий) на Украине.
Куда хуже, когда репортаж взыскует аллюзий и культурных кодов.
«Перед окном, где скрывался Небеседин, сидел инвалид-колясочник и просил милостыню. Первые несколько минут бойни он был совершенно невозмутим, но когда услышал выстрелы, с неимоверными муками встал с коляски без посторонней помощи и, весь искривленный, с гримасой страшной боли на лице, пошел прочь. Инвалид сделал шагов пятнадцать, пока сердобольные тетушки не подхватили его под руки. Глядя на него, Вениамин вспомнил знаменитую сцену из фильма Сергея Эйзенштейна «Броненосец «Потемкин», где безногий инвалид, спасаясь от белогвардейцев, в панике спускается по Потемкинской лестнице на маленькой квадратной коляске с колесиками. Художественный образ, к превеликому сожалению, стал реальностью тем жарким пятничным днем».
Откуда, спрашивается, белогвардейцы в 1905 году? Пожалуй, «царские бандеровцы» были бы даже уместнее…
Интересны порой политологические открытия, основанные на метеорологии: «Будь тогда пасмурно и дождь, то ничего бы серьезного не случилось, но солнышко сильно напекло голову бойцам, быстро потерявшим рассудок».
Тем не менее определенных успехов в журнализме Всеволод достигает. В ином жанре – памфлета. Тут сатирический дар, клокочущие «личняки» и прицельно избранный объект насмешек сообщают простодушной непогодинской прозе фельетонную лихость. Отмечу коллективный портрет московских и одесских журналисток (первые виноваты перед Всеволодом своим богатым происхождением, вторые – бедным). И два портрета (точнее, злобных шаржа) – индивидуальных: на одесского стихотворца «Берла Херсонимского» и крымского коллегу «Антона Соседина». Вот она, генетика южнорусской литературной школы – совсем как большие одесские старшие ребята (Валентин Катаев, например), Всеволод обзавелся собственным «тягостным спутником». И даже протагонисту своему в «Девяти днях» дал сигнальную фамилию, «Небеседин». Дескать, я – это не он.
Ценны «Девять дней в мае» и как материал для чьей-нибудь будущей диссертации. Не столько по новейшей истории, сколько по социологии. Или – бери выше – антропологии.
Вот захочет какой-то ученый, надев очки-велосипед, присмотреться к непогодинскому поколению. Двадцатилетним в нулевые и тридцатилетним в десятые. Для определения у «младого, незнакомого» морального облика и ценностного ряда «Девять дней» станут незаменимым подспорьем.
«Возле районного отдела милиции четверо тинейджеров-фашистов тащили за волосы женщину. Им не понравилось, что она ответила на русском языке. Милиционеры стояли на пороге райотдела, трусливо покуривали и боялись заступиться за нее».
Менты, натурально, позорники и сволочь, ну а сам автор-герой, наблюдающий безобразие с близкого расстояния? Ясно, что он «худенький и непрожорливый» (тем не менее любит заказать четыре порции вареников с разной начинкой и проглотить за считаные минуты), однако тинейджеры – тоже не все ведь качки и тяжеловесы… Важен порыв. Глядишь, и мужики бы следом набежали, и менты бы, загасив окурки, решились порядок навести…
«Вениамину не раз предлагали поставить свою подпись под требованием реформ (речь о федерализации и придании русскому языку статуса государственного. – А. К.), но он все время вежливо отказывался. Знал, что в Украине оставлять автограф можно лишь в ведомости на получение зарплаты».
Или вот такой романтический щебет:
«– Ариш, у нас гранаты, стрельба, камнеметание и лужи крови, – отправил в личку возлюбленной.
– Жесть какая! Украина, любимая, сошла с ума! – ответила Астафьева».
Однако стоп! Хватит уже, как говаривали митьки, «есть с говном» надежду руслита Всеволода – парня бесспорных взглядов, прозаика способного, интересного, по-своему оригинального и, как мы только что выяснили, весьма полезного. В плане изучения времен и нравов определенного куска географии. Ставшего в последние сезоны едва ли не главным на всем земном шаре.
Не знаю, как премию, а пропуск в будущее Всеволод себе добыл – пусть и несколько шулерским способом. Ну так Одесса остается Одессой.
Во всяком случае, на фоне «украинского текста» русской литературы, который сделан и будет, конечно, делаться еще, у Непогодина есть важная фишка – механическая увлекательность чтения. Его хочется читать и дочитывать. А механика этого явления мне непонятна.
Точно не обаяние. Может, ожидание.
Подельницы жизни. О романе Марии Панкевич «Гормон радости»
Юлия Беломлинская называет «Гормон радости» Марии Панкевич «автобиографическим романом». Скромнее, да и точнее было бы назвать эту книгу сборником новелл. Объединенных не столько штрихпунктирной сюжетной канвой (которая, в неравных пропорциях, охватывает «тюрьму» и «волю»; тюрьма – женская, воля – аналогичная), сколько образом и опытом героини.
Довлеет, конечно, сама тема: места заключения женщин – «терра инкогнита» в русской литературе и даже журналистике. В отличие от «мужской» тюремной прозы, традиции тут практически нет – вспоминается с ходу классический «Крутой маршрут» (который тем не менее по другому, гулаговскому, ведомству). Еще – пьеса Алексея Слаповского «Инна» – где мордовская зона скорее необязательный фон, а в фокусе – лагерные труды и дни девушки, явно напоминающей Надежду Толоконникову.
Между тем тюрьма, как «мэ», так и «жо» – одна из главных констант русской жизни, и если здесь что-то меняется в нюансах, то только с метаморфозами общественно-политического строя.
У группы «Алиса» в непростом 1989 году вышел альбом песен «Ст. 206, ч. 2».
Все, кто тогда жил, в курсе, насколько это было актуально и национально. Будь я группой «Алиса» и гонясь за актуальным, очень российским и универсальным, сегодня бы назвал новый альбом песен «Ст. 159, ч. 4». Джентльменский, «бизнесменский» набор. Кому надо, снова в курсе.
Панкевич, никак специально не обозначая, фиксирует подобную тенденцию – ее «портреты в колючей раме» появляются благодаря столь же универсальной ст. 228. И бытовым убийствам по пьянке.
«Проститутки, торговки, монашки / Окружением станут твоим», – писал Ярослав Смеляков в знаменитом стихотворении. Если перефразировать «наркоманки, убийцы, алкашки» – будет точно, хотя и не так поэтично.
Появление книги Марии Панкевич – знак времени. Которое вновь взыскует не так злобы дня, как вообще злобы российского бытия. Невесть по какому кругу, и предпоследний круг начал вращение в год рождения Марии Панкевич, смерти генсека К. У. Черненко и апрельского пленума ЦК КПСС, давшего, робкий поначалу, старт гласности и перестройки.
На перестроечном искусстве (кино главным образом) знатно в свое время оттоптались, заклеймив «чернухой», попрекая прямоговорением, притворно морща нос, щуря глаз и затыкая ухо от аромата помоек, звуков мата и сцен секса.
Но когда, и в наши дни, появился запрос на социальную драму из русской жизни, именно перестроечное искусство оказалось хранилищем сюжетов, типажей, градусов напряжения и умения делать «хлесть» по глазам.
Что немаловажно – небольшими бюджетами.
Еще немаловажней – признаваться в распатронивании энзэ не обязательно, как там дети говорят – «заиграли». Другой век на дворе – и информационный, и календарный. Корчи капитализма, а не агония социализма.
Про перестроечные корни тамары-пары из «Дурака» и «Левиафана» я писал, и, кажется, одним из первых, но Звягинцев еще в «Елене» сделал ремейк фильма 90-го года «Любовь с привилегиями» (Вячеслав Тихонов, Любовь Полищук).
Или вот «Комбинат «Надежда» 2014 года (режиссер Наталья Мещанинова). Кино и впрямь сильное, чрезвычайно аутентичное, но и оно – ремейк знаменитой «Маленькой Веры». Даже с намеренным пережимом ремейкнутый – в «Вере», кажется и кстати, дело происходит в Мариуполе (в любом случае на Юге), в «Комбинате» – Север, Норильск.
Раз пошла такая пьянка, интересно будет взглянуть на перепевы соловьевской «Асса»-трилогии. И в этом месте («Асса» заканчивается арестом Друбич, а значит – женской тюрьмой и зоной) попрошу прощения за отступление и вернусь к литературе.
Нельзя сказать, что в минувшие десятилетия «чернуха» растворилась вовсе, однако почти всегда была амбиция показать нечто, среднему читателю неведомое, претензия на диггерство, – автор, как правило, позиционировал себя сталкером маргинального ада. У Панкевич – вектор принципиально иной: экзистенциальный подтекст «Гормона радости» без истерики и надрыва подводит к мысли: тюремный опыт сегодня вовсе не маргинален, еще немного – и он может сделаться всеобщим. «Кто был – не забудет, кто не был – тот б