удет». Вовсе не случаен совсем невеликий интонационный зазор между тюремными впечатлениями и детскими воспоминаниями.
И весьма принципиален главный конфликт и контраст: между хрупкостью героини, со всеми ее книжками, стихами, скрипочкой и свирепой неволей, уфсиновской машиной насилия, топливо которой – людская злоба, жестокость, равнодушие.
Из сильной мозаики выбивается случайным пазлом лишь концовка – явно сделанная наспех; так бывает, когда автор, по молодости, чувствовать спешит и не в силах дождаться отстоя жизненных впечатлений. Но и она не смазывает читательского впечатления и сопереживания.
О мастерстве. Мария пишет легко, смело, четко – ее портреты глубоки без пережима, детали красноречивы без аффектации, диалоги и реплики точны и пластичны. Работает аналогия с близким теме жанром – тату хорошего мастера. То есть искусство почти фольклорное, с традиционным набором сюжетов и приемов, небогатой цветовой гаммой, но которое в умелых руках может разогнаться от шаржа до икон и фресок.
Генезис такого стиля, очень личного и отличного, – на стыке и истории и географии, 20-х годов и Питера – мне почему-то припомнилась «Республика Шкид» двух веселых нищих – Григория Белых и Алексея Пантелеева. Встречаются даже текстуальные совпадения, для Панкевич, надо полагать, бессознательные. Эта школа не ленинградская, а именно Достоевского – никак «не матовый блеск асфальта после дождя», но преодоление всеобщей неволи не социальными надеждами, как было в перестройку, а только юмором, стилем, любовью не столько к самой жизни, сколько к ее наблюдению; трудным поиском человеческого в каждом встреченном человеке.
По ту сторону. О романе Антона Секисова «Кровь и почва»
Большинство противопоказаний к тому, чтобы вовсе не читать эту книгу, – соблюдены: главный герой – журналисто-пиарщик, ввязывающийся в очередной сомнительный политико-медийный проект. (Причем можно, не напрягаясь, угадать некоторые прототипы и подлинные реалии.) Love-story с роковой, любвеобильной и, как положено, отчасти безумной барышней Ритой. Ну и экшен, который легко пересказывается есенинской, а теперь уже и фольклорной строчкой: «Снова пьют здесь, дерутся и плачут».
Ну сколько можно; другое дело, что производственный роман подобного типа предполагает как бы «либеральный» антураж – в олигархическом или прокремлевском изводе (иногда вместе). У Антона Секисова, через оптику трипа, иронии и сарказма, показан проект «патриотический», агрессивный и выморочный – строительство и обживание некоей Слободы – заповедника православной Москвы XVII века, куда не должна массированно проникать похоть антихристова либерального вавилона. Своей похоти хватает. Аналогичное идейное и партстроительство под патронатом некоего отца Иллариона.
Это все да, но еще Антон Секисов знает, чем с первых строк увлечь если не широкого читателя, то узкого рецензента. Щеголеватая, эрегированная фраза. Не рубленая, но как будто искусно вырезанная. Энергичный стиль, меткая оригинальная метафора. И вообще отличный, пластичный, свежий язык. Оригинальный; хотя аналоги легко обнаруживаются в «южной школе» – Олеша, Ильф и Петров, пропущенные через примочку катаевского «мовизма», – у Секисова подвергнуты апгрейду по современным технологиям.
Для «Крови и почвы» хочется отменить абзацы и читать фразы лесенкой, как стихи. Прозой поэта рукопись от этого не станет, но качество прозы станет наглядней – ибо таким языком написана довольно объемная хроника: с бэкграундом персонажей, суицидальным зачином, сюжетом, портретами-шаржами и логичным, пусть и открытым финалом.
С самоценной материей языка вступает в конфликт как раз не банальная после «Generation «П» etc фабула, а приколы, столь же пелевинские, и типа фишки, которые вроде как должны усилить игру стиля и тотальную иронию. Так, в книжном магазине патриотического изобилия Гротов – главный герой «Крови и почвы» – замечает «сухощавого человека, еще моложавого, но целиком седого, в полицейской форме». Продавщица прикормленному клиенту рекомендует:
«– Еще вот Кожинова привезли, собрание сочинений.
– Нет, Кожинова не люблю. Занудствует много. Надо правду-матку рубить. Нечего тут эти сопли… – Полицейский задумался, словно не зная, что делать с соплями».
А зовут старого читателя-патриота Вадим Валерьевич.
Шансонного певца, который делает политическую карьеру по линии партии «Русь державная» и на которого работает весь пиар-аппарат партии, в свою очередь, зовут Арсений Северцев.
Как говорил другой певец, Высоцкий, «ну вот, и вам смешно, и даже мне».
Оно, конечно, ничего страшного, но эти застольные подмигивания как-то уменьшают сатирическое измерение повести Антона Секисова, заземляют гротеск якорьками фельетонности.
Впрочем, оставляя служебные придирки, можно даже восхититься, с каким изяществом и легкостью Антон переводит пошловатую бытовую драму в сатиру, экзистенциальное измерение и абсурд. Туда и обратно, как хоббит. Сам хоббит, впрочем, предпочел в финале не расставаться со своим комсомолом – патриотической идеей, оставшись в одиночестве и продуваемости всеми злыми ветрами.
Сильная концовка. И знаковая. Подозреваю, пророческая даже.
Наждачное сердце. Дмитрий Филиппов, «Я – русский»
У Валентина Распутина, в поздней повести «Мать Ивана, дочь Ивана» (сюжетная матрица которой воспроизведена в романе Д. Филиппова почти без изменений – изнасилование русской девушки «чужаком», самосуд, обрез; все это – на фоне публицистики, переходящей в сухомятку дидактики; впрочем, Филиппов как бы уводит Валентина Григорьевича от лубочной кинематографичности «Ворошиловского стрелка», воспроизводя вечный сюжет уже для другой эпохи: повесть Распутина была опубликована в 2003 году, действие романа «Я – русский» приходится на 2012 год. Другое дело, что сюжет и прежде обкатывали в патриотических водах: мне, например, в середине 90-х в одном провинциальном альманахе попалась повесть о советском космонавте, запущенном на орбиту еще до перестройки, а вернувшемся после, в реальность сникерсов, ларьков и прочих менатепов – жена ушла к олигарху, предварительно продав дочку в элитный публичный дом, который посещают богатые иностранцы, негры по преимуществу. Если и был там треш, то реализованный, естественно, помимо авторской воли).
Так вот, там, в распутинской повести есть точное замечание: «Встречаешь иной раз человека, с которым во всем согласен, который делает тебе добро и оказывает услуги, а подружиться с ним не тянет. Душа не пускает. Сблизился – узнал бы лучше, а не хочешь узнавать лучше. Боишься его нутра, его чужести. Или это всего лишь отговорки, чтобы остаться чистеньким и не мазаться в грязи?..»
Подобные мысли посетили где-то на середине романа «Я – русский», а вначале хотелось даже попенять его примиальному номинатору и моему товарищу Андрею Рудалеву: дескать, одолела Андрея тенденция, да так, что уже литература побоку, очевидной слабости текста не замечает.
Однако ближе к сильной и глубокой концовке обнаружилось, что у критика Рудалева никуда не пропало художественное чутье, а Дмитрий Филиппов оказался вовсе не прост и однозначен.
Хотя бы потому, что форма и сама конструкция идеологического романа восходит к «Запискам из подполья» Достоевского. Правда, парадоксов, из которых, спустя век без малого, выросла философия экзистенциализма, у Филиппова негусто – так, привычные уже идеологемы левого толка в миксе с имперским национализмом и радикальными местами антикавказкими и – шире – антимигрантскими выпадами. Все это, конечно, далеко не первый ряд и не цветение направления, но продукт вторичный – компот, а то и компост.
Филиппов, однако, конструирует не идеологию, а героя (себя отодвигая на скромную роль публикатора и расшивателя некоторых сюжетных узлов; прием достоевский, но в данном случае пропущенный через традицию Леонида Леонова «заветные мысли надо вкладывать в уста отрицательных персонажей»; ну да, проклинать капитализм и миграционную политику – дело привычное, а вот от антиеврейских пассажей лучше абстрагироваться).
Меня смутила как раз не идеология – свой брат, ватник, – а какая-то неточность формулировок и приблизительность аргументации, неряшливый произвол в хронотопе – ну чего ради было переносить мартовские, 2012 года президентские выборы Путина (в романе он безвкусно назван «Царем») на май? Чтобы не только пьянка и изнасилование происходили? Или такой вот детский сад: «В Дагестане живут кавказцы». Притом что страницей спустя перечисляются и даргинцы, и кумыки… Ну ясно, что тут закос под Данилу Багрова, который в «Я – русском», естественно, упоминается и цитируется, и вообще это модная и нужная тема – попасть в тень Балабанова хоть краешком. Но так ведь и шкатулку с аллюзиями можно спутать с мусорным контейнером.
…Андрей Вознесенский (зовут героя), тридцатилетний интеллектуал и писатель – с таким именем-фамилией стихов он, понятно, не пишет, с прозой тоже не очень получается, служит в студенческом профсоюзе при вузе; временами тяжело пьет, хотя клеймит спаивание народа, конфликтует с отцом (бывшим офицером-подводником, отлично прописанный образ) и нежно любит покойную маму, но ни разу не побывал на ее могиле; привычно и разнообразно клеймит режим и даже участвует в белоленточном протесте, однако следом выполняет поручение ректора по «организации голосования»; ради высокой, как ему представляется, цели возмездия занимает деньги у самых близких, зная, что никогда не отдаст; раскольниковская претензия на «право имею» при полной подчиненности обстоятельствам.
Добавьте, что эти обстоятельства давно должны были закалить сердце Андрея Вознесенского, превратив в подобие наждачной шкурки, однако он сохранил его какую-то плюшевую мягкость, простреливаемость и несворачиваемость крови: это странное свойство передается читателю – последний не то чтобы переполняется сочувствием к герою, но стремительно теряет иммунитет к социальным хворям…
Сильно сделанный в таком диапазоне противоречий герой программирует и основной конфликт романа: между прямолинейной вторичной публицистикой и отсутствием каких бы то ни было внятных ответов на художественном уровне. Между нервной, неточной, мучительной рефлексией – и силой в умении не просто поделиться болью – «подсадить» на нее.