Кстати, этот набор персонажей, умеющих много гитик, весьма напоминает окружение булгаковского Сатаны, правда, без самого Воланда. Некто Филипп Красивый (он же северянин, он же фокусник и пр.), не то собака, не то шакал (а по самоаттестации – почти волк), кавайный Барбаросса, лесная фея – чайный куст Тайка…
В булгаковедении считается, будто Михаил Афанасьевич перелопатил сотни томов гностических и демонологических писаний, чтобы отыскать своих Коровьева, Бегемота, Азазелло, Геллу… Оно, конечно, так и было, однако мне представляется, будто семейку веселых и экзотичных для России демонов и саму схему их танцев вокруг грозного мага Булгаков позаимствовал гораздо ближе – в известной повести А. Н. Толстого 1921 года «Граф Калиостро».
(Вообще, штрихпунктирные, но регулярные, до самого «Батума», параллели «красного Толстого» и «белого Булгакова» – тема захватывающая, но я сейчас о Веронике Кунгурцевой.)
А она играет свою литературную игру, наполняя знакомые образы новыми смыслами – так, Филипп Красивый напоминает поэта и гражданина Дмитрия Быкова (кстати, антитеза Коровьеву – как раз Быков, ага) и внешне и внутренне, а уж когда прогоняет остроумную телегу про мессианство Пушкина в нашей культуре («Пушкин как русский Христос») – все сомнения развеиваются.
Это я так оттягиваю разговор о самом романе, поскольку впечатления двойственные. В «Девушке с веслом» есть ключевой эпизод – когда герои путешествуют во времени, переносятся в 1941 год, «белоснежные поля под Москвой», встречают там Зою Космодемьянскую и спасают от фашистской казни. (Правда, выясняется, что юная советская патриотка мученической своей смерти все же не избежала.) Здесь и философский месседж романа – невозможно что-то серьезно поправить в гнусной сегодняшней повестке, если не ощутить в себе великую историю своего народа, не осознать себя в качестве легитимного наследника святых, воинов и героев. А если встать на эту твердую почву, может, ничего уже и менять не надо – весь олимпийский гламур покажется болезненным наростом, пошлой галлюцинацией; проморгался – и нет его…
Только вот не покажется ли на фоне сей аскетичной идеи несколько излишним сам существующий вокруг яркий, быстрый, многолюдный и многоцветный роман с анимешными словечками и гоголевскими фамилиями?..
Опять же, Вероника подчас великолепно умеет написать скандал, побег, конфуз: «Только тут, после удара, судья заметила недостачу одежды на теле, взвизгнула и, резко развернувшись, рванула в свой кабинет, бросив молоточек за перила, в лестничный пролет (где он строго стукнулся об пол, отскочил и еще раз сердито стукнулся, прежде чем окончательно улечься), безуспешно прикрывая ромбообразной шапочкой, сорванной с головы, пудовые груди, помещенные в КПЗ несвежего лифчика».
Воля ваша, но «КПЗ несвежего лифчика» – это еще и социальный диагноз судейскому корпусу…
Однако странным образом множество карнавальных эпизодов, нанизанных на живую нитку, оборачиваются избыточным многословием, сюжет то сбивается в узелки, то обрывается, оставляя лакуны, персонажей, теряя логику и мотивации…
Но, собственно, если остро и внимательно посмотреть на общую историю последних лет пятидесяти и окружающую географию (к чему склоняет роман Вероники Кунгурцевой), станет очевидно, что и объективная как бы реальность страдает теми же литературными хворями. И это существенно повышает возможности сказки как жанра. А любители сказок – народ не самый взыскательный.
«Авиатор»: под крылом из фанеры. О романе Евгения Водолазкина
Писатель Евгений Водолазкин поверил в маркетинг вокруг собственного имени. Как известно, глянцевая критика нарекла его «русским Умберто Эко». Именно в русле подобного ложного отождествления сочинен, после прошумевшего «Лавра», роман «Авиатор».
Без таких аттестаций, конечно, никак не осуществим российский издательский бизнес. Русский бизнес-Маркес-Борхес-Генис…
Вообще-то в самом статусе «русского Эко» (как и любого другого, хоть китайского Умберто, хоть нигерийского) нет ничего страшного, равно как и сложного – он применим к любому писателю, загипнотизированному темой времени (и тем, «что оно делает с человеком» – Иосиф Бродский); художнику, озабоченному проблемой создания пузырей многозначительности и умеющему много гитик в имитации стилей.
Хотя вот Водолазкину я бы патриотично поискал предшественника поближе – и назвал бы Евгения Германовича современным аналогом, а то и прямым наследником советского сказочника Лазаря Лагина, который придумал джинна Гассана Абдурахмана ибн Хоттаба. Прославленный и увенчанный «Лавр» весьма напоминает «Старика Хоттабыча». (Хотя бы на уровне чересполосицы реальностей: у Лагина чародей причудливо микширует ветхозаветные хроники и демонологию раннего ислама, а финальную прописку получает в позднесталинской имперской гармонии. У Водолазкина аналогичный прием магистрален на уровне стиля – Светлана Друговейко-Должанская отмечала, что герой «Лавра» «на протяжении едва ли не одного буквально монолога» говорит то на «чистейшем древнерусском, то на среднесоветском, то на раннепостинтеллигентском».)
Отмечу только, что Лазарь Иосифович Лагин, участник Гражданской и Великой Отечественной войн и член РКП(б) с 1920 года первую редакцию «Хоттабыча» сделал задолго до изысков Набокова и тем паче Саши Соколова, а именно в 1938 году. Зато, как подчеркивает Дмитрий Быков, в один год с «Мастером и Маргаритой» Булгакова и «Пирамидой» Леонова (в последнем случае Дмитрий Львович все же позволяет себе некоторый концептуальный произвол, как раз в духе упомянутого смешения временных пластов).
«Авиатор» же похож на забытый ныне, но хороший, мастерский роман Лагина «Голубой человек» (не ухмыляйтесь, тогда известных коннотаций и близко не было). Даже отрезок времени, через который перескакивают герои, одинаков и для фантастики не особо типичен – шесть десятков лет с копейками. Обычно литературные «машины времени» оперируют расстояниями, превышающими человеческую жизнь.
Поздний роман Лагина – «Авиатор» наоборот: в «Голубом человеке» молодой рабочий из конца 1950-х, москвич, эдакий шестидесятник в проекции, неведомым образом попадает в Москву 1894 года и обустраивает тогдашнюю реальность как марксист-практик, но полный идеалист во всем, что касается морали и человеческих отношений. Круче его только молодой Ленин, с которым он, кстати, тоже встречается и разговаривает.
В центре нового романа Водолазкина – начинающий художник, петербуржец из интеллигентной семьи Иннокентий Платонов (лень говорить о чеховском герое в варианте «Неоконченной пьесы для механического пианино» и, собственно, Андрее Платонове, но, надо думать, доктор филологии Водолазкин их тоже имел в виду, придумывая своего героя). Платонов, в 1932 году на Соловках, куда, в СЛОН (на все круги ада – тринадцатая рота, Секирка), попадает по обвинению в убийстве и, доведенный до края, подвергается эксперименту академика Муровцева – заморозке. «Воскрешен» (отобранных для эксперимента лагерников на Анзере звали «лазарями» – коннотация очевидна) Иннокентий в 1999 году, и нету для него других забот (то есть существуют, конечно, – семья, заработок, но сугубо на втором жизненном плане), как – не столько восстановить, сколько упорядочить «дней связующую нить». Эдакий Гамлет и Робинзон в одном лице. (Первый у Водолазкина не проговаривается, второй активно присутствует.) Вообще, гамлетовские и робинзоновские мотивы чередуются в романе с шахматной точностью.
Вот «случай Гамлета», одно из сильнейших в «Авиаторе» мест:
«Я подошел к гробу вплотную. Одна из боковых досок гроба отвалилась, но свет прожектора в образовавшуюся выемку не попадал. Ничего сквозь нее не было видно. Без того, чтобы открыть крышку, не убедиться было, что это Терентий Осипович. Только как это сделаешь?
(…) Все, словно завороженные, смотрели, как, обеспечив водоснабжением живых, городские власти принялись за усопших. Незаметно для других я сделал шаг к гробу и положил руку на полуистлевшее дерево крышки. Ощупал ее. Там, где крышка соединялась с гробом, оказалась небольшая щель. Запустив в нее пальцы, с усилием потянул крышку вверх. Усилия не понадобилось: крышка легко поднималась. Я еще раз бросил взгляд на окружающих – все по-прежнему наблюдали за укладкой трубы. Одним движением приподнял крышку и сдвинул ее на край гроба. В бьющем сверху луче прожектора стали видны останки человека. Этим человеком был Терентий Осипович. Я узнал его сразу. Прилипшие к черепу седые волосы. Торжественный мундир, почти не тронутый тлением. Таким, собственно, он был и при жизни. Отсутствовал, правда, нос, и на месте глаз зияли две черные дыры, но в остальном Терентий Осипович был похож на себя. Какое-то мгновение я ждал, что он призовет меня идти бестрепетно, но потом заметил, что у него нет и рта».
А вот – робинзоновский; «Робинзон Крузо» у Водолазкина – вообще квинтэссенция христианской морали, что для русского (и взрослого) читателя неожиданно: «Я теряю силы, память, но не испытываю боли – и в этом вижу явленную мне милость. Я ведь знаю, что такое страдание. Оно ужасно не мучением тела, а тем, что ты уже не мечтаешь избавиться от боли: ты готов избавиться от тела. Умереть. Ты просто не в состоянии думать о таких вещах, как смысл жизни, а единственный смысл смерти видишь в избавлении от страдания. Когда же болезнь тиха, она дает возможность все обдумать и ко всему подготовиться. И тогда те месяцы или даже недели, что тебе отпущены, становятся маленькой вечностью, ты перестаешь считать их малым сроком. Прекращаешь их сравнивать со средней продолжительностью жизни и прочими глупостями. Начинаешь понимать, что для каждого человека существует свой план».
Чтобы дальше не спотыкаться на филологических святцах Евгения Германовича, отмечу, для иллюстрации их щедрости, и вовсе неожиданного здесь Александра Галича (хотя почему неожиданного? контекст вполне чекистский, а значит, инфернальный: «Тут черт потрогал мизинцем бровь… / И придвинул ко мне флакон, / И я спросил его: «Это кровь?» / «Чернила», – ответил он…»). Платонов идет с визитом к выжившему, столетнему соловецкому начальнику: