С сугубо положительными тоже туго – и «гений» Евгений, и красавица Светлана – при всем умении пробуждать в окружающих чувства добрые персонажи объективно разрушительные, и не в силу каких-то свойств и качеств, а по причине выпадения из общности. Тут мы подходим к главному, к феномену прозаика Слаповского периода «Гения», – трудно назвать писателя, так точно и легко умеющего передать атмосферу этой самой общности, человеческого роя, его пчелиной плотности и собранности, когда каждый живет, казалось бы, собственными делами и страстями, по свою сторону границы… Однако главная жизнь всегда подчиняется интересам улья и планам небесного пчеловода.
(Писательской цены бы Алексею Ивановичу Слаповскому не было в великую и страшную эпоху конца 20-х – начала 30-х. Как бы мог он, со своими ролевыми играми, описать индустриализацию и коллективизацию! Реакцию тогдашних, весьма озабоченных литературным делом, властей, впрочем, предсказать не берусь.)
Слаповский показывает целый сонм «средних» людей – и в зощенковском смысле, и в плане социальном – тут тот самый Middle class, в подобном если не виде, то концентрации взыскуемый поколениями либеральных публицистов. Однако в грежинском обывателе буржуазного мало, он для этого слишком, с одной стороны, патриархален (несколько пар современных «старосветских помещиков» автором любовно представлено), с другой – живет в четком осознании стыка, а затем и разлома двух больших миров и себя на этой передовой. Население поселка больше, таким образом, напоминает не гоголевских героев, а советских людей – в том, пожалуй, идеальном варианте, который виделся кремлевским мечтателям.
И тогда хроника сползания Грежина в долгую войну своих со своими может быть интерпретирована как притча о финальных надеждах и судорогах СССР…
(Кстати, неизбежен вопрос, по сути, лишний при оценке художественного текста – за луну или за солнце? То есть кому писатель в этой, почти мировой, заварухе больше сочувствует – России или Украине, ополчению Новороссии или ВС и СБУ незалежной. На самом деле – никому, для этого и придумана форма «исторического романа из будущего», равно как целая система сносок, не без иронии разъясняющая смысл происходящего, ныне всем очевидный, даже при полярности позиций. Слаповского интересует ситуация пограничья, а не мотивации (сколь угодно справедливые) нарушения и разрушения границ. Однако есть важный нюанс – автор явно предпочитает процесс исторического творчества, пусть буксующий, – хаосу и цивилизационной инерции).
Отдельно стоит остановиться на фигуре Евгения – случайного командира поселкового воинства, чье талантливо разыгранное и, таким образом, превращенное в социальное творчество юродство – один из главных моторов сюжета. Евгений – традиционная для прозы Слаповского фигура писателя, соавтора реальности, и финальное выздоровление Евгения – возглавив ополченцев, он перестает записывать происходящее и тем самым активно влиять на него, сам становится игрушкой стихий – следует воспринимать как довольно прямолинейную публицистическую метафору. Дескать, писатель и оружие – две вещи несовместные. Не будем, пожалуй, этот намек расшифровывать далее.
Ну, и несколько слов о чисто литературных проблемах «Гения». Слаповский, экспериментатор и смельчак, который терпеть не может инерции и шаблона, тем не менее целенаправленно портит хороший замысел инерционным исполнением. Слишком очевидна установка на киношно-сериальное воплощение книги; для успешного и опытного сценариста – это нормально. Однако что сериалу хорошо, для масштабной прозы – если не смерть, то заземление и статика. Бросается в глаза ограниченный композиционный и повествовательный инструментарий – слишком линейно развивается фабула, слишком заметны персонажи, просто путающиеся под ногами и утомительно топающие скопом в закрытой комнате (автор-то видит хороших актеров второго плана и соответствующие премиальные номинации, а мы – нет). Утомительны подчас монологи, не оживленные исполнительской харизмой, очень уж шахматно чередуются флешбэки в прошлое и будущее (местами, да, блестящие; Слаповский – большой мастер конструирования свежих сюжетов из любого подручного материала)… Снова инерция, определяющая всю долгую уже писательскую судьбу Алексея Слаповского, – опять до шедевра не хватило совсем немного, но это расстояние – принципиально, как пограничье.
Часть третья. Страна сближений
Соавторы пространств. Василий Аксенов и Виктор Пелевин глазами современников
Эпитет «культовый» придумали, чтобы не платить критикам.
Впервые я его услышал применительно к Pulp Fiction Тарантино. То есть в 1994 году. С тех пор он превратился в ярлык, легко приклеиваемый кому угодно, в том числе русским писателям. Любая попытка рационально объяснить феномен культовости неизбежно сводится к известному пассажу из одесских рассказов:
«Поговорим о Бене Крике. Поговорим о молниеносном его начале и ужасном конце. Три тени загромождают пути моего воображения. Вот Фроим Грач. Сталь его поступков – разве не выдержит она сравнения с силой Короля? Вот Колька Паковский. Бешенство этого человека содержало в себе все, что нужно для того, чтобы властвовать. И неужели Хаим Дронг не сумел различить блеск новой звезды? Но почему же один Беня Крик взошел на вершину веревочной лестницы, а все остальные повисли внизу, на шатких ступенях?» (Исаак Бабель. «Как это делалось в Одессе»).
Любая книжка, биографическая ли, мемуарная, литературоведческая или зависшая между жанрами, о покойном Василии Аксенове и Викторе Пелевине будет попыткой ответить на поставленные Бабелем вопросы. Независимо от того, какие задачи ставили перед собой авторы.
Попробуем именно под таким углом разобрать сразу три книги: «Аксенов» Дмитрия Петрова в серии ЖЗЛ (М.: Молодая гвардия, 2012), «Аксенов» же Александра Кабакова и Евгения Попова (М.: АСТ, Астрель, 2011) и «Пелевин и поколение пустоты» Сергея Полотовского и Романа Козака (М.: Манн, Иванов и Фербер, 2012). Ну, и позаниматься на этом щедром фоне, как водится и пользуясь случаем, размашистой отсебятиной.
Авторы, решившиеся всерьез и подолгу говорить о писателях подобного склада и масштаба, в любом случае достойны уважения. Как вызвавшие на себя нешуточный огонь. Поскольку вот вам один из основных признаков «культовости» – едва ли не каждый поклонник полагает писателя своей личной собственностью и на любую попытку биографической приватизации отвечает приступом ревности и обвинениями в рейдерском захвате. Не скачиванием в личный архив, а качанием прав. Не развитием дискуссии, а разлитием желчи.
Дмитрий Быков что-то подобное говорил о пелевинских фанатах, но тот же градус страстей определяет многих аксеновских. По этому нерядовому критерию они, пожалуй, первые писатели второй половины XX века. И начала XXI.
И вообще слоган-однострок «Пелевин – это Аксенов сегодня» таит в себе не только формулу литературного ребрендинга. Еще, как ни крути, преемственность: вспомним, что генезис причудливого (и судьбообразующего) имени – Вавилен – пелевинского биографического альтер эго и героя его главного романа, короля пиарщиков Татарского, наполовину – из инициалов Аксенова.
…Я как-то в шутку сравнил Аксенова с Майклом Джексоном, хотя повод был печальным и календарным – смерти, случившиеся в один год.
У обоих были большие и небесталанные семьи. Поп-король еще в детстве сделался главной надеждой, а потом и надежей своего негритянского рода. Наш главный стиляга сам вошел в семейку эстрадных «шестидесятников» и сразу стал в ней первым авторитетом. Псевдогусарская лжевенгерка Джексона легко рифмуется с джинсовой курткой Аксенова, из которой, сказал Евгений Попов, вышла, как из «Шинели» Гоголя, вся современная русская проза. Обоих тянуло к групповщине пограничного толка – Майкл записывался с хором настоящих полицейских, Аксенов придумал «Метрополь». Почти совпадают даже даты создания главных шедевров – альбома Thriller и романа «Ост ров Крым». Певец, с его сериалом пластических операций и обретением белого цвета кожи, может считаться основоположником гламура в мировом масштабе. Писатель-стиляга, который ввел в русский устный слово «джинсы», а в письменный – «чувак» и лабавший в советских журналах на джазовой фене (читать невозможно), есть полновесный предтеча гламура отечественного…
Сопоставление это тогда шокировало моих читателей. Одна девушка-филологиня написала: «Майкл Джексон – это бабочка, яркая и с недолгой жизнью, и никогда бы в жизни не рискнула провести параллель с Аксеновым, хотя разные рискованные параллели люблю».
Пришлось объяснять: дескать, не вижу смысла в сотый раз писать о Василии Палыче все эти стиляжье-джазовые банальности, а не сказать их нельзя, Аксенов из них состоит наполовину. Можно посвятить им один абзац, сравнив с Джексоном. Вы возмущаетесь, но образ писателя-стиляги остается.
И продолжает довлеть: с аксеновским портняжьим сантиметром примериваются к другому писателю, который с одежей (маяковское словцо) никак не ассоциируется: все его герои кажутся нагими, ибо существуют в ситуации вечного грехопадения. Евгений Попов: «Потом Фридрих (Горенштейн. – А. К.) разбогател как сценарист, он очень хорошо сценарии писал – и построил себе мечту детства и голодной юности: пальто с шалевым воротником из хорошего меха. Шапку купил, как у Брежнева, и золотые перстни. Ну, такие у него были желания…» (Кстати, похожий эпизод – с пальто, золотой цепью, а главное – словечком «построил» – есть в аксеновском романе «Скажи изюм» и атрибутирован некоему мастеру Цукеру.)
Виктор Пелевин снялся для своей биографии на фоне зарослей плюща. В неизменных темных очках. А еще в рубашке в синюю клетку и джинсах мягко-бордового оттенка. Плюс синяя футболка и темные кеды. Но взгляд приковывают руки классика – с аккуратными ногтями, длинными и чуткими пальцами, в ассоциацию просится не джаз, а целая аппассионата… (Характерно, что отрывки из изящно изданной книжицы публиковались в журнале «Сноб».)