Элитная бригада, танки, даги
В сортире чей-то головой вытирали сапоги
Задроты заполняли в ленинской бумаги
Пока в сушилке пробивали лося с ноги.
И уж вовсе пронзительно звучит имажинистская поступь Мариенгофа в упомянутой мной вещи «Тепло»: «Ночь, как слеза, вышла из глаза. / По крышам сползла, как по ресницам. / А я будто снова родился, как Лазарь. / И мертвый поэт красив на страницах» – грифельная зарисовка, портрет Анатолия Борисовича.
Отмечаем еще одно соединение стихий, на поверхностный взгляд несоединимых: интеллектуализма и «ватничества». Мой товарищ, журналист Алексей Иванов, молодой человек с куда более чутким, нежели у меня, к рэп-культуре ухом, прослушав альбом, обнаружил уровень троллинга, восходящий чуть ли не к блоковским «Скифам»: «Кстати, программная первая песня, «Тебе понравится». Там, где «наша идея – икона, бердана, кагор и топор». Все вот это заветное евразийство: да, мы дикие скифы, у нас тут свой сельский панк. Ну, то есть продолжение истории с «пора валить» и линией ватников. Сознательное снижение образа».
Переклички знаковые. Мне приходилось говорить, что Захар Прилепин, этот имперец, патриот, символ «ватничества», он, по стилю существования – вполне западный тип художника: the artist.
Этот его магистральный парадокс ускользает от отечественной интеллигенции, а наиболее проницательных оппонентов Прилепина неизменно обескураживает. Но ведь и действительно – прорывы Захара из литературы и политики в музыку, будь то карнавальный рок «Элефанка» или социальный рэп, – явно вне русской традиции, однако убедительно рифмуются с американским битничеством и вообще имеют штрихпунктирный голливудский контекст.
Но из этого парадокса вытекает следующий, и маятник опять возвращается. Почти весь заметный русский рэп патриотичен по определению, невзирая на географию, – тут и бакинский «Каспийский груз», и Типси Тип с Украины, и даже живший в Лондоне Oxxxymiron. Но патриотизм этот, надо сказать, статичен – рэперы любят Россию по-розановски, за сам факт ее существования, как крестьянские поэты есенинского круга, – со всеми ее тяготами и несовершенствами. В этом смысле русские рэперы – публика, как ни странно, весьма архаичная; «утром в газете – вечером в куплете» – это не про них, если мы имеем в виду газету «Известия», а не газету «Жизнь». Актуального политического высказывания от этих ребят дождаться трудно; впрочем, подобная история не только про рэп.
В альбоме «На океан» метафизическая Россия приведена в соответствие с физическим, прямым действием. Тут начинают забывать, как заводятся танки:
Впуская чужеродных выправлять наши осанки
лай собак, вой сирен наши ставки: или – или.
если нас не взяли в плен, ждите новостей в эфире.
Но, собственно, герой, живший в мегаполисах и казармах, готовый мотаться (и мы знаем, что в случае Захара, да и Рича, эта готовность легко переходила в «пацан ответил») по фронтам и задымленным пограничьям, всегда помнит, что основная работа впереди, дома:
Нас не пригласили в момент дележа, и
странно, но правда: мы зла не держали,
в том же году я оставил рифмовку
и выбрал иную стезю и сноровку,
железо и тир, где душа опростилась,
но знал: пригодится, и, да, пригодилось,
кого обвинить – на всяком вина ведь,
но знаешь, что здесь особенно скверно,
целую жизнь изведешь, чтоб исправить
то, что пришло в девяносто первом.
А не менее программный трек «Серьезные люди» (которые «испортили мир») – это не только антикапиталистический, нонконформистский манифест, но и сигнал опасности для некоторых. Поэтическая чуйка – куда более чуткий камертон времени, чем задницы миллионов обывателей.
P. S. Пару слов о клипах («Столица», «Серьезные люди», «На океан»), мини-сериале, снятом к презентации альбома. Энергичный и бодрый, хотя несколько разорванный сюжет, об охотниках за головами, сделавшихся добычей. Не обошлось без влияния «Русского подорожника» группы 25/17 – цикла сюжетных клипов, в чем-то авангардных, в чем-то содержательно традиционных, сопровождавших все треки уже ставшего эпохальным альбома. Плюс совсем недурное следование традициям Тарантино, балабановского «Брата» и лучших образцов современной документальной драмы. Операторская работа и монтаж (Влад Звиздок) – вполне на уровне, а некоторым находкам Влада я искренне аплодировал: персонажу с папиросами, похожему на Промокашку из «Места встречи». Или героям, наблюдающим кровавые дела рук своих через лобовое и заднее стекла раритетной «Волги», ГАЗ-24… Но главное даже не это – за довольно, при всем бутафорстве, зловещим содержанием такого кина, просматривается атмосфера дружества, злого веселья, молодой силы – чрезвычайно соприродные духу самой пластинки «На океан».
P. S. S. Захар стал лучше читать рэп – свободней и убедительней.
Дети Лимонова. Андрей Рубанов и Михаил Елизаров в малой прозе
«Я знал одно семейство – всех их звали Буратино: отец – Буратино, мать – Буратино, дети – тоже Буратино… Все они жили весело и беспечно…»
У Эдуарда Вениаминовича Лимонова (Савенко) детей двое, мальчик и девочка, Богдан и Александра. Оба пока в том возрасте, когда трудно понять, станут ли они в будущем русскими литераторами или выберут иное поприще.
Литературных отпрысков у классика много больше – и сегодня мы поговорим также о двоих. Может, здесь количественная рифма к Богдану-Александре, а может, и потому, что у них вышло по книге, во многом похожих одна на другую, и – куда больше – повторяющих писательский дао и приемы Лимонова, ретранслирующих саму личность прославленного папаши.
Речь идет о сборниках Михаила Елизарова «Мы вышли покурить на 17 лет…» (М.: Астрель, 2012) и Андрея Рубанова «Стыдные подвиги» (М.: Астрель, 2012). Уже на этапе выходных данных Лимонов вспоминается, в его текстах издательские хлопоты – вполне художественный материал; литературные авторитеты и друзья чаще определяются не поколением и направлением, а «нашим общим издательством».
Из авторских предуведомлений: «В книге нет ни слова правды» – Елизаров, кокетливо. «Герои и события не вымышлены. Все совпадения не случайны» – прямодушный Рубанов. Воля ваша: но в таком анонсировании, хоть в ту, хоть в другую сторону, последнее время становится все больше дурного тона. Ну да, есть в современной русской прозе такая магистраль (проложенная, в первую голову, тем же Лимоновым) – автобиографическая, или, проще говоря, «про себя».
Это вот «про себя» на обложках было бы честнее и стилистически безупречней.
Впрочем, наши авторы – ребята искушенные, умеющие разбавить прием и вывернуть форму. В сборнике Михаила Елизарова восемь штук рассказов можно маркировать как автобиографические и только три – как беллетристику. Рассказ «Рафаэль» – серединка на половинку, там о себе – в третьем лице и как бы со стороны (прием, распространенный среди писателей и неформалов определенного типа; у того же Лимонова, скажем, «Укрощение тигра в Париже»: там герой представлен Эдвардом в первом и Писателем в третьем лице).
Аналогично – у Андрея Рубанова – там корпус рассказов внушительней, а чистой беллетристики, без участия Андрея Рубанова – всего два – «Гад» и «Яшка», последний и вовсе не про людей, а из жизни одноименного воробья.
Наследник по прямой – конечно, Рубанов – у него и опыт почти лимоновский (работа, война и тюрьма, пока без политики, но какие Андрея годы), и ценностный ряд от Эдуарда Вениаминовича – скорее позднего, нежели раннего, плюс важная категория литературной плодовитости. Фраза его порой непобедимо лимоновская, в концентрации, близкой иногда к пародии, но странным образом исключающая мысль о заемности и эпигонстве: поскольку живая, рождается в самом читательском сознании, подталкиваемая неумолимой логикой жизнестроительства, оппонирующего жизнеподобию.
Тут чуть ли не с любого места: «Главное – обязательное наличие юных визжащих девок. В начале истории девки неприступны, красиво одеты и ярко накрашены. Во второй половине фильма они должны орать и размазывать тушь по щекам, и мокрые фуфайки обязательно должны облеплять обильные сиськи с твердыми сосцами» («Пятница, 13-е»).
«Физиология разладилась; я посещал туалет по пять-шесть раз в день, оставляя после себя жидкие цыплячьи испражнения. (…) В машине все время орал Мик Джаггер – он знает, что такое истерика, и я, сам взвинченный, спасался взвинченными песнями взвинченного певца» («В бегах»).
«Конечно, если бы эта Эммануэль вылезла, ногами вперед, из телевизора и предложила мне себя – я бы не отказался. Но Эммануэли не приходят к двадцатилетним дембелям из фабричных городов…» («Под Микки Рурка»).
Кстати, вот и отличие богатого наследника от литературного родителя – Рубанов во всем, что касается секса, суров и целомудрен, как дон Корлеоне. Дело даже не в том, что герой «Стыдных подвигов» – Андрей Рубанов – сбивчиво декларирует, какой он примерный семьянин. Но, опять же, в самой природе его писательства. В рассказе «Под Микки Рурка» он добивается нешуточного эротического напряжения скупыми средствами – детали одежды (важен цветовой набор), диалоги, смысловые пустоты в нужных местах… Но эротика эта явно не достигает даже приграничных областей софт-порно…
Порнография хороша как метафора; литературные рубановские сверстники и отчасти родственники (по Лимонову), в своих знаковых вещах – «Черная обезьяна» (Захар Прилепин), «Информация» (Роман Сенчин) дают вводные эссе о порно – дабы замерить уровень распада в сознании героев – кормящихся от журнализма хипстеров (см. мою статью «Порнография со смыслом»).
У рубановского же протагониста – битого жизнью не мачо, но мужика, которому, при любых обстоятельствах трудного бизнеса жизни, до распада далеко – задача иная: в каждом рассказе он себя вновь и вновь собирает. Конструктор, а не деконструктор.