Занятно, что в очень рубановском рассказе «Дом» Михаил Елизаров, повествуя о родном Харькове (и не только ему, Михаилу, родном), тоже весьма и неожиданно целомудрен в эротике и эрекции – последней атрибутировано свежее сравнение: «Он ощутил, как внизу загудела настойчивой басовой струною похоть». Потом, правда, с басовой струною начинают происходить вещи неприятные, но предсказуемые – возраст, стрессы, алкоголь…
Вообще, возвращаясь к Рубанову, «Стыдные подвиги» – книга замечательная, цельная и ровная, некоторые рассказы, особенно начальные (к финалу и в погоне за современностью Рубанов немного сдувается), – попадут в топы русской короткой прозы.
Однако феноменология в другом – помните у Мандельштама о Зощенко, из «Четвертой прозы»? Конечно, помните: про «Библию труда», города и местечки Советского Союза, памятник в Летнем саду.
«Стыдные подвиги» – такая вот мини-библия, даже скорей семейная библия труда. Тут не как у Зощенко (и Мандельштама) роем и гуртом что-то важнейшее созидают «средние люди». Работает, на производстве и на себя, сам Андрей Рубанов (работает солдатом, бизнесменом – криминальным и мелким коммерсом; работает каратистом над растяжкой – «Ногой в голову»; работает холостяком – «Новый год в Коломне»; а какая нежная песнь работяге-«газели» звучит в рассказе «Грузовик»!). Упоенно трудятся, подчас даже убедительнее героя, его близкие, поскольку его труды – предмет писательской рефлексии и нуждаются в оправдании, а их – нисколько.
«Можно, конечно, было представиться не студентом, а плотником-бетонщиком второго разряда (так записано в трудовой книжке) или, например, такелажником-стропальщиком, но я давно скрывал свою профессию. Почему-то никто не верил, когда я рекомендовался плотником-бетонщиком. Смеялись и даже обижались всерьез.
Видели б вы мою опалубку, мою обвязку, трогали бы вы сырую монолитную стену в тот момент, когда с нее едва содрали деревянные щиты! Это не смешно. Это, черт возьми, очень серьезно» («Под Микки Рурка»).
«Кстати, самая главная – олимпийская – дистанция для ходоков составляет пятьдесят километров. Обычно ближе к финалу спортсмен теряет чувство реальности, и на финише обязательно дежурят несколько карет скорой помощи: пройдя черту, впавший в прострацию ходок шагает дальше, никого не замечая, и в этот момент его, быстроногого, догоняют доктора, держа наготове шприцы.
Два или три года брат успешно «ходил», побеждая всех, кроме самых крепких. Сила воли считалась его самым главным козырем…» («Обыкновенный гений»).
Последняя цитата – не столько уже о труде, сколько о преодолении – постоянном мотиве у Рубанова, преодолении, которое почти всегда самоцельно. Как тут не вспомнить лимоновский вечный соблазн сверхчеловечности…
Мои любимые страницы романа «История его слуги» – именно о том, как Эдуард Лимонов работает слугой, хаус-кипером. Нет, когда он таскает девок в миллионерский особняк и разоряет хозяйский винный погреб или же общается с богатыми – отчасти из научного, отчасти из шкурного интереса, – это тоже замечательно, но куда вкусней и пластичней – покупка мяса в лавке братьев Отоманелли, зажарка стейков, да даже и поиск – с руганью и попреками – невыходных брюк хозяина…
В порноромане «Палач» – суть не в «любви с извращениями», а в буднях BDSM-профессионала, одно оборудование занимает не абзацы, а страницы. Там же, каково – «билль за электричество»!
В книге «Охота на Быкова» революционера Лимонова больше всего занимает, как его персонаж работал бандитом, а теперь трудится олигархом и политиком.
Специально беру у Эдуарда Вениаминовича не самые хрестоматийные примеры.
Впрочем, без хрестоматийного не обойтись: о том, как молодой Валентин Катаев приносит маститому Ивану Бунину новеллу с персонажем – декоратором, где есть несчастная любовь, кокаин, нету только… «Черт возьми, когда он будет у вас писать декорации!» – возмущается раздраженный классик.
Декорации – вечный дефицит в русской литературе, и потому для нее, нынешней, да и прежней, особенно ценно, что писатели Лимонов и Рубанов писать декорации умеют и любят.
Есть свои покушения на производственный роман и у младшего, Елизарова. Вплоть до прямых пересечений с рубановскими сюжетами. В заглавном рассказе «Мы вышли покурить на 17 лет…» герой (Мишаня, естественно) конструирует собственное тело в качалке, в рассказе «Дом» – не только, как я уже заметил, рубановском, но во многом параллельном Адольфычу, – со знанием дела рассказано о бизнесе. Есть деталь, логистика, точность, подчас виртуозная («В кулаках у Занозы резко потеплело – прихлынула кровь. Они, точно эрегированные, налились, увеличились в размерах – «встали» на Мозглявого»; «Заноза и Мозглявый») – но для библии труда мало прозы, нужна поэзия, другой словарь и темперамент, – одной технологией обойтись трудно.
И Елизаров добирает свое, чем умеет: портретами, речевыми характеристиками персонажей, то и дело ныряя в кладовку щедрой своей памяти, похожей не на рабочую бендежку, а уголок постмодерниста.
«Что я знал о дачах? Туда съезжаются гости. Там спорят, похожие на русалок, девки: – У кого лохмаче? – и неизменно побеждает Хозяйка дачи – у нее, как у героини фильма Тинто Брасса, Миранды…» («Дача»).
Воспоминания о прошлом, которого не было, – главный конек, да, пожалуй, и жанр прозаика Елизарова; самое сильное в сборнике – мотивы его лучшего романа – сектантского боевика «Библиотекарь»: «Рассветная Феодосия выглядела как город детства, который однажды напрочь позабыл. Точно много лет назад кто-то выкрал мою прежнюю жизнь, обесточил память, а сейчас она пробуждается болезненными всполохами узнавания – вот здесь, во двориках, играл в казаки-разбойники, тут из колонки тянул пересохшим горлом воду, по этой улице спешил в школу, помахивая портфелем. Вспомнились иные отец и мать, стены детской комнаты в цветочных обоях, сиреневые шторы, письменный стол…» («Зной»).
…А Катаев, Бунин и Мандельштам с Зощенкой тут вот при чем. Кажется, об этом еще никто не говорил – Эдуард Лимонов не заметил советской литературы, как Есенин в ранних 20-х – сухого закона. Оригинальнейшего поэта Лимонова сделал причудливый микс Блока и Хлебникова. Генезис прозаика Лимонова – сколько он яростно ни возражай – в советских 20-х, с их сплавом жестокости и сентиментальности, жгучим интересом к бойцам и дальним пограничьям. Великая эпоха.
Критик Роман Арбитман, рецензируя елизаровский сборник (Право на труп // Профиль. № 783), не поленился переписать с дюжину забойных метафор, но почему-то не определил их стилистическое происхождение. Вернее, определил, но не очень точно – приписав Елизарова в бастарды к русским символистам.
Елизаров: «Сердце лопнуло и потекло». Ну, разумеется, Исаак Бабель и его первый гусь: «…и только сердце мое, обагренное убийством, скрипело и текло».
Дальше, у Елизарова: «Маша, сложив брезгливой гузкой рот, виляла им во все стороны, точно обрубком хвоста»; «липкие пассажиры, скользкие и белые, как личинки»; «пылесос храпел, точно конь, пока давился резиновой падалью»; «маячили подъемные краны, похожие на виселицы из стрелецкого бреда»…
Это же Юрий Олеша, его краса и гордость – местами визгливая, самозаводящаяся метафора. Интересней как раз другое – там, где Елизаров твердо ведет сюжет и понимает труды персонажей, он легко и демонстративно обходится без физиологической и культурологической метафорики. Расчетливо скуп в средствах. Где фабулы – на пятачок, а персонаж один, и понятно кто, – разгоняет текст самоподзаводом. Порою да, на грани вкусовых провалов. Но и мастерства не пропивает, скорее наоборот…
Известно, отчего мучился и распадался писатель Олеша.
Главное впечатление от сборника Михаила Елизарова – писать он стал замечательно, и тут выяснилось, что писать ему уже особо не о чем.
В этом смысле «Мы вышли покурить на 17 лет…» – и впрямь книга перекура, и плохо, пожалуй, будет, ежели кокетливо-понтовое название станет хронологически пророческим. Проблема еще в том, что в писательском диапазоне Елизаров заметно уступает литературной родне. Андрей Рубанов умеет уходить в чистую беллетристику и даже фантастику (не всегда удачно, но умея не терять лица и уровня); Эдуард Лимонов давно предпочитает литературе политику. И даже не ее, но – само бремя русского сврехчеловека.
Оптимизм тем не менее запрограммирован – в последние годы в нашей литературе новеллистика делает уже не робкие попытки угнаться за романистикой (прежде всего в издательских и премиальных проектах). Обширный корпус рассказов Эдуарда Лимонова – в большинстве шедевров короткой прозы – задает планку; Михаил Елизаров и Андрей Рубанов каждый по-своему стараются до нее дотянуться.
Они, возможно, не первые, но уж точно не последние.
Итак, итог. Журналистика Александра Гарроса и Александра Гениса
Просто поразительно, сколько сходств открывается у двух писателей разных поколений – Александра Гениса и Александра Гарроса.
Они тезки, но это ладно, у них и фамилии почти одинаковые, а то, что у младшего подавил мягкие звуки грозный сдвоенный р-раскат, так это знак посуровевшего времени: сравните некогда воспетые Генисом (в соавторстве с Петром Вайлем) 60-е с 90-ми (реактивное топливо псевдо-тарантиновских романов Гарроса, написанных в соавторстве с Алексеем Евдокимовым).
И кстати, о соавторствах. Оба наших героя начинали писательскую карьеру в тандемах, однако еще любопытнее, что с распадом дуэтов и Гаррос, и Генис убедительно доказали свою литературную индивидуальность. По сути, их писательскую продукцию можно разделить поровну – на сделанное в соавторстве и созданное самостоятельно, и если не количественно, то в смысле качества результат будет примерно равным. Во всяком случае, никому не придет в голову шутить про орден покойника, как это бывало после награждения Евгения Петрова в конце 30-х.
Генис и Гаррос – рижане, Ригу они заявляют как единственную малую родину, без оглядки на место рождения и сегодняшнего проживания. Столица независимой ныне Латвии в воспоминаниях двух Александров – территория не ностальгического, но метафизического трипа.