Ветхое пальто выглядело еще более вытертым и жалким при дневном освещении. Пуговиц не хватало. Зельда пристально глядела на него. Заброшен, нищ, болен!
– Садись в машину! – сказала она отрывисто. Поднявшийся ветер трепал волосы Майкла, и было видно, как они поредели. Зельда взяла его растрескавшиеся, сухие руки в свои, затянутые в перчатки, – и он оказался в машине рядом с ней.
– Майкл, отчего ты не пришел и не написал?
Он моргал глазами, усмехался. Что-то страдальческое было в этой усмешке.
Зельда пытливо смотрела ему в глаза, словно силясь прочесть в них ответ раньше, чем Майкл заговорит.
– Почему ты избегаешь меня?
– Честное слово, я не избегаю… В тот день, когда я обещал прийти, меня вызвали в бюро на срочную работу. Я говорил с твоей горничной по телефону, разве она не передала? Я должен был засесть за срочную работу – честное слово, Зельда.
– А отчего ты не ответил на мое письмо?
– Я собирался написать…
– И ни разу не позвонил, не зашел!..
– Не хотел надоедать – вот и все.
– Ты не мог мне надоесть – и ты отлично это знаешь.
– Да, и потом я… Я простудился и лежал все время.
– Ты мог черкнуть мне два слова или попросить кого-нибудь позвонить.
Он начал двигать челюстью с самым несчастным видом. Зельда сжала губы: сердце в ней вдруг растаяло от жалости, ей захотелось обнять его.
– Ну, ладно, – сказала она. – Ты свободен?
– Да. Мне решительно нечего делать.
– Правда немного рановато, но я страшно хочу есть, – солгала она. – Знаешь что – едем к Бревуру.
– Отлично, – согласился Майкл.
И через полчаса, как раз, когда сирены и свистки возвестили полдень, они сидели за столом французского ресторана.
– Давай закажем белое вино avec du citron, – предложил Майкл, – это было моим любимым напитком в Париже. Мы его постоянно повсюду заказывали.
– А коктейли?
– Коктейль – непременно, – восторженно согласился он. Майкл залпом выпил свой бокал. Вино его разогрело, он повеселел, стал разговорчивее, легкая краска выступила на желтом лице. Слабый отзвук прежней радостной беззаботности слышался в его смехе, когда они заговорили о былом.
– Помнишь, как ты испугалась, когда мы встретили бродягу?
– Еще бы! Это на Холлидей-Холл. Тогда был туман, и я решила, что мы заблудились.
– Никогда не забуду, как ты испугалась!
– А помнишь ту историю в воскресной школе?
Оба хохочут, говорят наперебой. Майкл сиял, забыл все, забыл свою бедность, одиночество… Он ел, пил, смеялся – и кашлял надрывным, глубоким кашлем, который, казалось, отнимал у него все силы. Кашель этот острой болью отзывался в сердце Зельды, но она не хотела говорить о нем, боясь спугнуть радостное настроение Майкла.
– Майкл, а помнишь, как дворник швырнул бутылкой в котов и как они выли у вас во дворе, а один вскочил на крышу твоей «студии» и перепугал нас до смерти?
– Да. И мы дрожали, что мама услышит!
– Боже! Какие были удивительные дни!
Оба задумались и сидели молча. Время шло, ресторан наполнился посетителями, потом опустел снова, а они все сидели и разговаривали. Майкл заказал cafe diabolo и Зельда, никогда раньше не видевшая, как его готовят, с любопытством следила за действиями Майкла. Он спросил коньяк и показал ей, как кусок сахара тает в его пламени.
Майкл – и Париж. Она пыталась представить себе его жизнь там. В нем было что-то, напоминавшее француза, – может быть, его отношение к жизни?.. Зельда была очарована изяществом и беглостью его французской речи, когда он говорил с официантом – и вместе с тем грязные, обезображенные руки, пятна и пепел от папирос на пиджаке. Ей было так больно видеть это.
О Майкл, Майкл, счастливый, веселый Майкл, которого она знала когда-то! Сегодня что-то от Майкла прежних дней блеснуло в этом понуром, больном человеке. Но это слабое подобие тотчас исчезло.
После ресторана Тони помчал их в парк. Там они долго, медленно ездили по аллеям мимо облетевших деревьев. Прохожие спешили по своим делам, запахивая поплотнее пальто и поеживаясь от холода. А Майклу и Зельде было тепло и уютно в автомобиле. Он прислонился головой к ее пушистому меховому воротнику, и ее маленькая рука без перчатки лежала в его костлявой руке. Когда круглые фонари вдоль аллеи зажглись мягким светом, Зельда вспомнила о времени. Она шевельнулась, порывисто обняла Майкла и поцеловала его в потрескавшиеся синие губы, – ее горячая слеза обожгла щеку Майкла.
На следующий день, в субботу, ей предстояло слишком много дел, поэтому они уговорились встретиться в воскресенье и провести его вместе. Руки их снова встретились при прощании, и во второй раз за сегодня она поцеловала его. Автомобиль мягко остановился у отеля.
Войдя в ярко освещенный вестибюль отеля, Зельда вдруг нахмурилась, вспомнив, что обещала Тому и Джону пойти с ними в воскресенье в Метрополитен-Музей. Ну, ничего, она отговорится головной болью или придумает что-нибудь другое… Но только это не совсем хорошо по отношению к Тому…
«Нехорошо по отношению к Тому…» – твердила она мысленно, входя к себе и потом сидя за скромным обедом, принесенным Мирандой.
Господи! Все опять начинает запутываться и в ней самой и вокруг нее.
Все равно: хорош ли, плох ли ее поступок по отношению к Тому, она не может и не хочет отказываться от свидания с Майклом. Она ему нужна, она ему очень нужна! Еще один день подарить ему – разве это означает много отнять у Тома?.. Нет, Том ничего не будет иметь против…
«Боже, боже, – шептала она. – Что я делаю?!»
В воскресенье стол был накрыт наверху, в ее маленькой гостиной. Она заказала все, что любил Майкл, не забыла и сотери, и его парижский sirop de citron. Миранда еще накануне купила у кондитера с полдюжины разных пирогов и тортов для этого Лукуллова пира. Зельда, украшая комнату, не устояла перед искушением поставить на видное место целый ряд своих новых фотографий. На столе в вазе благоухали фиалки.
Фарфоровые часы пробили час, но не было ни мистера Кирка, ни его телефонного звонка. Холодная тоска и тревога постучались в душу Зельды. Она уже знала, что он не придет. Ни извинения, ни словечка!.. Не придет, не придет… не придет!
Появился Дмитрий, лакей с подносом в руках и стал расставлять блюда. Зельде было нестерпимо видеть его. Она отошла к окну. Сердце ее падало, падало, ей казалось, что что-то умирает в ней. Вспомнилась библиотека в Сан-Франциско. Вот также ждала она его там когда-то, следя за стрелкой больших стенных часов… Черные мысли нахлынули снова.
– Прикажете смешать коктейли, мисс? – спросил Дмитрий за ее спиной.
– Нет, подождем еще. Мой гость опоздал, вы можете идти, Дмитрий, я позвоню, когда нужно будет убрать.
– Слушаю, мисс. – Она подписала счет, дала ему на чай, и он ушел.
Теперь она была одна. Прошло четверть часа, полчаса. Она потушила спирт под блюдами, оглядела накрытый для двоих нарядный стол… И вдруг в порыве исступления схватила вазу с фиалками… и все – цветы, вода, стекло – полетело на пол.
– Он не заслужил всего этого, он ничего не заслужил! – кричала она обрывающимся голосом. – Ему ни в чем нельзя верить! Пустой, никуда не годный человек!
«Дорогой! Я пишу, потому что у меня острая потребность поговорить с вами и облегчить душу и, кроме того, я хочу, чтобы вы имели время обдумать свой ответ раньше, чем дать его.
Помните, две недели назад я просила вас остановить и привести ко мне одного жалкого малого, смотревшего у театра мои фотографии? Я познакомила вас, но, может быть, вы не расслышали, что его зовут Майкл? Во всяком случае, я хочу быть уверенной, что вы знаете, кто это. Это – тот мальчик, которого я любила когда-то в Сан-Франциско, из-за которого мой дядя хотел поместить меня в исправительный приют. Он – художник, живет случайной работой и, по-видимому, часто голодает. Я была рада вновь увидеться с ним, боюсь, что чересчур рада, потому что это грозит внести разлад в мою душу. Мы с ним после той ночи встречались еще два раза. Он мне рассказал о своей жизни. Меня мучит, что он болен и несчастлив. Не знаю, насколько он талантлив, но это все равно дела не меняет. Он из тех людей, что легко опускаются и не способны бороться и прокладывать себе дорогу в жизни.
Вчера я к вам позвонила и сказала, что я не могу идти в музей, потому что у меня болит голова. Это была ложь. Я не пошла, так как ждала Майкла к завтраку. Но он не явился и даже не извинился и не предупредил меня. Это меня больно поразило…
Мне казалось, что я умираю от боли, когда я убедилась, что жду его напрасно. Не знаю, что это было со мной? Я встала, чтобы подойти к телефону и вызвать вас. Я чувствовала, что должна увидеть вас непременно! Меня соединили с вашим отелем и, пока я ожидала, мне вдруг пришло в голову, что нечестно, нехорошо говорить с вами, притворяясь, что все благополучно и не рассказывая вам всей правды о Майкле. Я хотела пойти к Джону, но не посмела: я знаю, он сказал бы мне, что я нехорошо поступаю с вами, и он был бы прав.
Я промучалась весь день, мне казалось, я схожу с ума. Я чувствовала ненависть к себе, потом – к вам… Ах, Том, не знаю, что это нашло на меня. Я возненавидела свою жизнь, все в ней! Я казалась себе презренной, злой, недостойной вашей дружбы, ничьей дружбы и уважения…
Я не могу разобраться в своих чувствах к Майклу. Я не знаю, люблю ли я его. Может быть, это только вспышка былой нежности. Но я не могу не думать о нем. Можно ли быть так всецело занятой человеком, не любя его? Не знаю. Если я и люблю Майкла, то совсем по-другому, не так, как вас. Не думаю, впрочем, чтобы это была любовь. Но я считаю долгом сказать вам, что с того дня, как мы с ним расстались, и до той минуты, когда вы привели его ко мне на улице у театра, душа моя не переставала тосковать о старом друге.
Но все это теперь позади. Он показал, что не нуждается ни в моей дружбе, ни в моей нежности. Я вычеркну его из своей жизни. Я не хочу больше никогда ни видеть его, ни слышать о нем. Тяжелое то было испытание – но все время я не забывала о вас, Том. Эта встреча с Майклом помогла мне понять, как я ценю ваше доверие и дружбу. Я вас уважаю, Том. „Уважение“ – неуклюжее слово. И оно не включает понятие любви. Но в эти последние дни я ясно увидела, что любовь без уважения не может существовать, и что в жизни ценны только такие отношения, где оба эти чувства сливаются вместе.