Джеймс выходит из дома с мокрой головой и банкой пива в руке. Его оранжевый велосипед с переключателем на пять скоростей — предмет всеобщей зависти — сияет как летнее солнышко.
2.10 Мистер Мерфи хлопочет над только что купленным голубым детским велосипедом Марджи. Миссис Мерфи предупреждает его, чтобы он перестал носиться с дочерью как с писаной торбой. Мистер Мерфи советует Тухи и Каррану никогда не жениться.
2.14 Грейс Макклейн вылетает из дому на горном велике, перепрыгивает на нем через перила, потом через табличку «Мондейл-Ферраро», затем резко тормозит у статуи Франциска Ассизского и тушит бычок об его мудрую лысую голову. Господи Боже.
2.14.30 Тухи, без объяснения причин, заставляет всех себя ждать тридцать секунд, пока у него не перестанет стоять.
2.15 Компания покидает улицу Святого Патрика.
Всемером мы пересекаем Ав около церкви. Едем сплоченной группой: впереди — Гарри и Арчи. За ними молча следует Марджи Мерфи. Бобби Джеймс едет за ней и, я просто уверен, пялится на ее задницу. Грейс едет за Бобби Джеймсом, курит и, насколько я могу видеть, не пялится на задницу Бобби Джеймса. Я держусь позади Грейс и конечно же пялюсь на ее задницу. За мной едет Сес, которая, я так надеюсь, не пялится на мою. Мы пересекаем Ав и въезжаем на кладбище, которое нужно преодолеть перед тем, как выехать на велосипедную дорожку.
Широкая бетонная дорога разрезает аккуратную, поросшую травой землю и опоясывает кладбище плавной дугой, чтобы господа могли навещать своих дорогих покойников не покидая машин с кондиционерами, покуда не приблизятся к могилам на расстояние в десять шагов. Возле каждого ряда из десяти памятников припарковано по машине, и тут же кто-нибудь кладет цветы на могилу, или зажигает красную свечу, или дергает сорняки у надписей. Здесь нет деревьев, и солнце бьет прямо в траву, вечно зеленую траву, ведь ее поливают могильщики, да и удобрений внизу хватает. Мы со свистом несемся мимо вереницы могил, смеясь и болтая, перекликаясь друг с дружкой. Никакого неуважения к умершим: люди, стоящие там и сям над могилами, не обращают на нас внимания, наверное потому, что не замечают солнечного света и их мысли блуждают где-то далеко в тумане. Краем глаза смутно успеваешь разобрать надписи на камнях: Венциале, Мерта, Кейн, Гинтер, Маккэн, Макклоски, Салливан, Фуди. Внизу надписи, вроде ДА ПРЕБУДЕТ ОН В СВЕТЕ ГОСПОДНЕЙ ЛЮБВИ, ВСЕМИ ЛЮБИМЫЙ И ЛЮБОВНО СОХРАНЯЕМЫЙ В ПАМЯТИ. Слово любовь встречается на кладбище через каждые пять футов, в сто раз чаще, чем слышишь или видишь его в жизни, и вот чего я никак не могу понять: какого хрена все ждут смерти человека, чтобы потом признаться ему в любви.
После пяти минут энергичной езды на запад от Ав с ее автомобильным ревом мы сворачиваем влево во внутреннюю часть кладбища. Здесь уже пострашнее. Отсюда по-прежнему видно Ав и приходскую школу с прилегающим двором, расположенные непосредственно на территории кладбища, но тут мы уже на пороге другого мира. Могильные плиты здесь настолько древние, что при их виде невольно бросает в дрожь. Впереди, ближе к Ав, даты жизни колеблются от 1910 до 1978 или там от 1915 до 1981, примерно так. Трава хранит гладкие серые камни, на которых всегда свежие цветы. А вон тут одни сплошные склепы, каждый размером чуть не с весь наш дом, а над входами — с размахом выгравированные имена вроде Макмануса. Внутри там забавно пахнет, если, конечно, кишка не тонка просунуть голову между досок, закрывающих оконные, по всей видимости, отверстия. Сегодня у нас тонка, поэтому мы продолжаем двигаться дальше, как хорошие солдаты на плохих — несмотря на звонки на рулях, флаги на сиденьях и фотки бейсболистов на спицах — велосипедах.
После склепов начинаются плиты уже скорее коричневого, чем серого оттенка, с датами вроде 1808–1848 и с овальными фотографиями покойников, больше смахивающих на бандитов с Дикого Запада. Есть могилы и без плит — просто ряды торчащих из земли во все стороны серебристых крестов да стершиеся от времени статуи, больше смахивающие на адовых демонов, нежели на святых. Кругом полно битых пивных бутылок, оставленных подростками, которые курят здесь травку и пьют пиво, пока копы всех не разгонят. Сейчас здесь хоронят только тех, у кого нет денег на место поближе к дому, к Ав да и вообще к жизни.
В их числе Мэган О’Дрейн, чье надгробие тоже находится тут, в углу кладбища, как раз у поворота налево, назад к Ав, к злобным звукам жизни. Стивен здесь, он приходит сюда каждый день и сидит вот так, на траве, скрестив ноги, а рядом с ним скрючился на корточках, как бейсбольный кетчер, отец С. Томас Альминде, OSFS[14], — молодой священник с аккуратной короткой стрижкой, который бьет детей в приходе и муштрует церковных служек. Он лепил что-то Стивену в правое ухо, но потом оба услышали звук приближающихся велосипедов. Теперь они наблюдают, как мы подъезжаем. Арчи посылает воздушный поцелуй могиле сестры, но больше никак своих чувств не проявляет. Священник одобрительно кивает и продолжает смотреть на нас, не говоря ни слова. Стивен смотрит на меня и на Сес в хвосте компании своими большими глазами, в которых давно поселилась боль. Кажется, вот-вот улыбнется, но тут он вновь переводит взгляд на могильную плиту, и мы поворачиваем налево к Ав.
— Эй, красотка, — поворачиваюсь я к Сес, которая несется вперед, грустная-прегрустная, глядя прямо перед собой. Маленькие ножки работают так, будто она взбирается на гору в «Тур де Франс». Я замедляюсь, чтобы она могла со мной поравняться.
— Да, это я, чем могу помочь? — спрашивает она, все еще глядя перед собой.
— Нет, я, — говорю я ей. — Я увидел себя в твоем зеркале на руле.
— Ах, ну да, — говорит она, и на ее серьезном личике уже готова снова появиться улыбка, обнажая прогалины между зубами, через которые спокойно пролетит теннисный мяч. — У меня что, зеркало не в порядке?
— Хрена там, не в порядке, — сообщаю я ей. — Сес, сколько ставишь, если я сделаю стойку на руках на велосипеде, потом перекувырнусь на твой, а потом кульбитом к Джеймси на голову и к Арчи на колени, и все это не сбавляя скорости?
— Ставлю сто миллионов миллиардов долларов, что не сможешь, — хихикает она, — но у тебя столько денег нет, и у меня тоже. Так что езжай-ка спокойно, приятель. Мне нравится, когда ты рядом, особенно в целом виде.
— Да, мне тоже, — отвечаю я, мы улыбаемся друг другу, я выжидаю момент, чтобы ее обнять. Велосипедные шины шуршат дальше в сторону Ав, в сторону Никльбэк-парка, прочь от гнетущего мертвого кладбища.
Парк начинается сразу за кладбищем и дальше переходит в лес. Велосипедная дорожка пересекает тротуар, и ты мчишься по ней с пятидесятифутового холма прямо в гущу деревьев. Как только мы выезжаем на тропу, Гарри останавливается и вытягивает руку, указывая нам на ручей, бегущий у подножья холма слева от нас.
— Смотрите, как солнце отражается в воде от тележки наверху, — говорит он.
Мы любуемся на отражение магазинной тележки на колесах, сверкающее, словно алмаз.
— Вы только посмотрите на эти шины с левого боку, — говорит Арчи. — На вид им лет десять, а в воде выглядят как новенькие. Вот бы мне на кресло такие.
Мы дружно охаем и ахаем от восхищения.
— Природу надо любить, — говорит Грейс, щелчком отправляя окурок на дорожку. — Нет желающих вернуться и погулять по улице Святого Патрика?
Мы оглядываемся туда, где гудят машины и искрят троллейбусы, а потом со смехом несемся дальше по тропе. Поначалу здесь шумно и небезопасно. После первого поворота у водопада тусуются пуэрториканцы. Они курят травку, расписывают граффити стволы деревьев, жарят ребрышки на мангалах и слушают оглушительную музыку, где ничего не разберешь из-за обилия всевозможных рожков и барабанов. Они прыгают в воду прямо в одежде, а иногда метлами сбрасывают белых с велосипедов и крадут колеса. Мимо пуэрториканцев нужно ехать быстро и смотреть прямо перед собой, не забывая при этом украдкой поглядывать по сторонам, чтобы вовремя заметить голову, высовывающуюся из-за дерева с метлой, и успеть развернуться. Летишь мимо них, потом по деревянному мосту через ручей, где от тряски приятно вибрирует в ушах.
Когда едешь под деревьями, светотень играет на лице. Обычно белые дальше не суются. Сюда быки в футболках «Харлей» ходят выгуливать без поводков своих псин. Еще здесь бегают разные тощие лысые лохи в коротеньких шортиках и без верха; если повезет, можно увидеть, как на такого нападает немецкая овчарка — очень забавное зрелище.
Дальше долгий подъем, приходится сильнее работать педалями. Потом круто направо, вниз по холму, мимо большой эстрады, где плохие фолк-исполнители поют песни Вуди Гатри и Пита Сигера под жидкие аплодисменты трех десятков безработных синяков, сидящих на траве поблизости. Дальше идет длинный и солнечный прямой участок, который заканчивается еще одним вибрирующим в ушах мостом, потом поворот налево, и сразу же второй водопад и новая партия травокурящих, велокрадущих, древорасписывающих пуэрториканцев, мимо которых нужно опять-таки пролететь на скорости до того места, где тропа вновь ныряет в тень и начинает виться между деревьев. Под бетонной аркой хорошее эхо, и можно, проезжая под ней, крикнуть йоу или жопа — получится смешно.
После арки лес начинает сгущаться, постепенно людей вокруг становится меньше, потом они исчезают вовсе. Остаешься только ты сам, шестеро твоих лучших приятелей да Мать-Природа. Здесь кора у деревьев твердая и коричневая, и на ней нет никаких сердец с надписями вроде ХУЛИО ЛЮБИТ МАРИЮ. В воздухе пахнет жимолостью. По обеим сторонам тропы сквозь широкий травяной ковер пробиваются желтые и фиолетовые лесные цветы. Деревья расступаются — солнце пригревает нам спины и головы, — затем вновь начинают толпиться у тропы, нависая над нами, словно плакучие ивы, словно в танце. Заслышав звон побрякушек на наших велосипедах, олени перестают жевать ягоды и несутся к воде. Мы зовем их, нежно, с любовью. Просим не пугаться. Сегодня здесь нечего бояться. Сес говорит мне: «Смотри, Генри, я еду с одной рукой и ко мне на корзинку приземлился листочек». Марджи Мерфи в целях безопасности показывает руками сигналы поворотов. Бобби Джеймс на ходу рвет ягоды с кустов и кидаетс