[33] и католическим священником, то скажите мне, в чем она, потому что я, бля, сколько ни старался, так и не смог ее найти. Если святой отец возразит вам, что это не так, не позволяйте ему вас одурачить.
От вестибюля ризница отделена массивной дубовой дверью весом в добрую тысячу фунтов. Чем ближе к Богу, тем тяжелее двери. Вестибюль — это крест между квадратами археологических раскопов, это пещера и дом с привидениями. Здесь пахнет пылью, ладаном и вином. Куда ни глянь — везде католико-вудуистские страшилки: десятидюймовая статуя Христа, изгоняющего дьявола из пустыни; вощеные коробки с синими и красными свечами; кожаный с заклепками молитвенник; большие сломанные распятия; подушечки для коленопреклонения; приклеенные скотчем к стене изображения святых; старые священнические ризы; деревянные кафедры; какие-то длинные спичечные коробки; емкости с вином для алтаря; неосвященные просвиры в пластиковых упаковках по пятьдесят штук. Вестибюль охватывает алтарь дугой, почти как наушники голову: по узкому темному коридору с каждой стороны. Вниз из коридора ведет лестница в подвал, до отказа набитый костями священников и пингвинов: если хотите — поинтересуйтесь у Гарри Каррана, он вам расскажет, но лучше не стоит. Как бы там ни было, мы все равно не бываем в той части коридора. Вместо этого мы, бля, сейчас, впрочем, как и всегда, торчим здесь, в первой комнате перед вестибюлем, и ждем, когда начнется месса, а начнется она ровно через полчаса.
Я украдкой выглядываю в зал, где стоят скамьи. Пока никого нет, кроме Фрэнни, Сес и Сесилии: они всегда приходят в церковь первыми. Сесилия вся с головой ушла в молитву. После причастия она непременно осеняет себя крестным знамением и принимается горланить гимны. Фальшивит при том безбожно. Большинство других мамаш из нашего квартала делают в точности то же самое. Папаши, напротив: все побаиваются Бородатого Брата, который их просто на дух не переносит, как и они — мессу, и потому предпочитают толпиться при входе до последнего: оттягивать тугие воротнички на выходных рубашках и болтать друг с другом о спорте.
— Йоу, Генри, — кричит мне Сес через весь зал, заметив, что я выглядываю из двери.
Сесилия тут же шикает на нее, чтобы та замолчала. Помахав сестре в ответ, я возвращаюсь в вестибюль, где Гарри по-прежнему стоит в своем стихаре и трясется. Он кивает на бутылку с алтарным вином.
— Пил когда-нибудь эту бодягу до или сразу после мессы? — спрашивает он у меня.
— Не-а, — отвечаю я.
— Я тоже. Крэга Крамера знаешь? Так вот он однажды целую бутылку вылакал перед мессой.
— Да, он ничего, чувак нормальный, — смеюсь я в ответ. — Ты вчера далеко от свалки был?
— Я был в самом центре, — говорит он.
— Так, значит, видел, как их там избивали? — спрашиваю я.
— Да я в двух шагах был, конечно.
— Испугался?
— Нет вроде. Только сегодня страшно стало. А вчера так… смотрел, и все, — говорит он.
— Смотрел, и все? Просто стоял и спокойно смотрел?
— Будь я там сейчас, наверное, не стоял бы столбом, но в тот момент ничего не мог с собой поделать. Все раскрутилось слишком быстро. Не было времени.
— Да что ж ты такое говоришь?! Стоял там, смотрел, будто так и надо. Какого хрена. И даже не попытался никого от них оттащить, не побежал звать на помощь, просто стоял и смотрел! — кричу на него я.
— Спокойно, Генри, — говорит мне Гарри. — Ты сделал то же самое.
— Что? Да хрен там, то же самое, — говорю я уже тише.
— Чувак, успокойся. Ты не виноват. Стоял, не стоял — какая разница, все равно бы от этого ничего не изменилось, — говорит он. — Слушай, давай вообще о чем-нибудь другом. Ты вчера вечером с Грейс целовался?
Меня постепенно перестает трясти, я опускаю руки и улыбаюсь.
— Вижу, что целовался, — продолжает он. — Не иначе сегодня есть неплохой шанс повторить.
— Насчет своих шансов я был уверен еще до того, как мы поцеловались, — говорю ему я.
— У тебя это было в первый раз?
— Да, с Грейс в первый.
— Что, еще с кем-то успел попробовать?
— Нет, это был мой первый в жизни поцелуй с девушкой. Теперь доволен?
— Тяжело было? — спрашивает он.
— Что тяжело было? — переспрашиваю его я. — Ты, бля, вообще сейчас о чем?
— Сам знаешь. Целоваться тяжело было?
— А, не знаю. Не могу сказать. Грейс все сделала сама. На вкус как сигарета.
— Ну и как было? Потрясающе? — спрашивает Гарри.
— He-а, к тому же еще и невкусно, — отвечаю я. — Но я уговорю ее бросить. А то вдруг забеременеет — тогда бросать будет поздно.
— Ты прав, черт возьми, — соглашается Гарри.
Вот мы стоим, два взрослых ублюдка, и обсуждаем беременных телок.
— Генри, посмотри, сколько народу уже собралось?
Я снова выглядываю из двери. За двадцать минут до мессы заведение начинает заполняться народом. Фрэнсис Младший присоединяется к остальным — теперь все Тухи в сборе, кроме Стивена. Сзади у входа стоит Бобби Джеймс в смокинге и помогает рассаживаться старушкам. Он надувает пузырь и машет мне рукой, а сам тем временем тащит за собой полудохлую старушенцию, которая еще вдобавок и лупит его сумочкой по руке за то, что он идет слишком быстро. Грейс пока не видно.
Сес снова кричит мне. Йоу, Генри, мы здесь.
Тухи дружно наклоняются к ней, стараясь заткнуть, и неловко улыбаются соседям. Извините, что вас напугали. Остальные наши дети ведут себя намного лучше. Посмотрите: вон тот служка — это наш сын.
— Уже толпа народу, — отступив от двери, сообщаю я Гарри.
— Черт. Почему я всегда нервничаю перед мессой? — говорит Гарри.
В вестибюль заходит Эйс, жених. Я приятно удивлен состоянием его шевелюры: волосы хорошо расчесаны и уложены гелем. С ним свидетель и еще двое парней: оба стрижены под ежик и от этого смахивают на бульдогов; группу замыкает Бобби Джеймс, не иначе в качестве подружки невесты.
— Генри, Гарри, нате, глотните, — призывает нас Эйс, слишком крепко пожимая нам руки и утирая платком лоб, а его друзья тем временем моментально разыгрывают бутылку алтарного вина. Заходит Бобби Джеймс, но ему достается уже пустая бутылка. У него из-за спины появляется святой отец.
— Прошу прощения, сеньорита Джеймс, не осталось ли в бутылке глотка и для меня тоже? — спрашивает он.
— He-а, уже все вылакали, святой отец, — констатирует Бобби.
— Ну тогда сгоняй, принеси мне еще одну. Не могу же я с пустым баком идти служить мессу. Кто у нас тут жених? Ага, вижу, наверное, вон тот, что свисает со стула, будто словил пулю в живот. А ты что думал — дальше только хуже будет. Дай только срок, поживи подольше в браке. Вот именно поэтому я и пошел в священники. Ага, спасибо, Джеймси. Так, теперь мне двадцать пять баксов за венчание и еще три по столько сверху.
— Вот, падре, держите, — говорит свидетель и протягивает ему пять двадцаток.
— Чувак, ты перепутал, я тебе не падре. Работаю к северу от границы. Слышите? Коротышка заиграл на органе. Это нам сигнал. Надеюсь, подружки невесты на этот раз будут получше. А то в прошлый раз были одни сплошные шалавы малолетние и старые ведьмы, никакой тебе золотой середины. Соберись, сын мой. Не стоит так нервничать. Не успеешь оглянуться, как уже разведен.
— Ну, спасибо, святой отец, — говорит Эйс.
— Да я ж тебе на очке играю, а ты, идиот, ведешься.
— Тьфу.
— Кстати, об очке, — говорит святой отец. — Не знаю, у кого как, а мое скоро в этом наряде изжарится окончательно. Давайте, двигать пора.
Эйс нервно сглатывает. Свидетель поправляет галстук. Выходим в зал. Шоу начинается.
Леди и джентльмены, добро пожаловать в темную пещеру церкви Святого Игнатия, что стоит в самом центре Холмсбурга в солнечной Филадельфии. Итак, все приготовились: скоро начнется служба. Температура снаружи –28 градусов и продолжает повышаться, относительная влажность воздуха значительно превышает норму. Температура внутри –37 градусов, относительная влажность воздуха превышает норму еще больше, тем не менее в аду все равно жарче, а посему просим сбавить тон и не очень-то возмущаться, не сметь никому расстегивать верхние пуговицы. И ну-ка все разом заткнулись. И не вешать носы. А теперь откроем же наши сердца и бумажники. Не забываем склонить головы перед картинами, вон теми, за алтарем, на которых изображены святые Джулиус Ирвинг, Роберт Кларк и Ричард Эшберн. Вот так, хорошо, а теперь возожжем свечу у ног изваяний Христа и Марии, корчащихся в страшных муках на алтаре. Их сердца растерзаны терниями и пылают, словно поминальные свечи, купленные прихожанами по доллару за штуку и поставленные ими здесь в память об усопших.
Наверху, в противоположном конце зала, жирная карлица выколачивает леденящие душу аккорды из органа, который сам по себе древнее любой Библии, и, пожалуй, подобного больше нигде не услышишь, кроме как здесь да еще в замке у Дракулы. Внизу дерутся за место на скамьях. Над разгоряченными головами несутся звуки церковных хоралов. Подвешенные к потолку крестообразные люстры — все присутствующие в курсе, что в каждую вделано по камере, — снимают все происходящее на пленку, чтобы потом было что представить на Страшном Суде в качестве вещдока. По высокому потолку церкви бежит трещина, оставшаяся после землетрясений, накликанных теми самыми закоснелыми грешниками, которые как раз сейчас возвращаются в церковь в поисках утраченного Бога. Исповедальни временно переквалифицировались в едальни: кому холодное пиво, хот-доги? Вся паства поднялась с мест и поет «Сияй на нашем знамени, Путеводная звезда» и «Вперед, ура, и да здравствует Дева Мария». Перед фронтоном церкви проходит телка в бикини и с плакатом СВАДЕБНОЕ ШЕСТВИЕ. Диктор представляет подружек невесты так, будто вместо них сюда явилась первая пятерка игроков «Сиксерз». Плавучее световое пятно прожектора выхватывает из толпы Грейс, только ее одну. Она смотрит прямо на меня, на ней сногсшибательное зеленое платье с тоненькими бретельками и глубоким вырезом, специально чтобы был виден кулон с фальшивыми бриллиантами и символикой «Филлиз».