Командир полка, давший мне свой трофейный бинокль, пользуется для руководства боем исключительно связными. Телефонные провода не успели размотать, радиостанция разбита. Командир говорит связному, чтоб бегом, с его почерневших, запекшихся губ слетают не команды, не приказы, а просьбы.
Как зовут майора, не помню, конечно, не помню, больше сорока лет прошло; вспоминаю, было все словно вчера. Из глубин забвения, вопреки уходящему времени, выплывает его образ, да и имя тоже — комиссар звал его ласково «Михмих», значит, он был Михаил Михайлович.
Я еще помню, он сказал: «Эта местность так похожа на испанскую... То ли горы, то ли холмы. Чисто, как под Теруэлем...»
Идут цепи автоматчиков, приближаются.
Михмих наклоняется в мою сторону и почему-то шепчет:
— Сейчас увидишь — бой переломится. Только бы у моих выдержки хватило еще минуты на три. Только бы они не побежали раньше времени.
Что значить «побежали»? Вперед или назад побегут?
Местность открытая, все видно.
С левого фланга, опережая цепи автоматчиков, выползают их приземистые танки. Кресты на башнях, на броне отчетливо видны.
Вроде бы и выстрелов нашей артиллерии не слышно, но смотрите, смотрите — один танк, приблизившись к едва намеченным в поле траншеям, задымился. Пламя плохо видно при таком солнце, а дым косматым клоком болтается по ветру, словно какой-то зверь в черной шкуре вскочил на броню.
Потом узнаю, как загорелся первый танк, и еще один, и еще.
Их подожгли, метнув бутылки с зажигательной смесью.
Берлинские газеты с издевкой писали: против танков русские выходят с бутылками из-под молока и вина, наполненными бензином. Внесу поправку — не просто бензином наполняли бутылки, но зажигательной смесью, самодельно приготовленной дивизионными химиками.
Несколько позже, к исходу лета, бутылки с зажигательной смесью стали прибывать из тыла уже как боеприпасы, впрочем тоже изготовленные кустарным способом в какой-нибудь мирной-премирной артели, спешно перестроившейся на военный лад.
Насколько я помню, задача состояла в том, чтобы замедлить пылание и быстрое сгорание бензина; к нему добавляли и керосин и даже деготь.
И танки вспыхивали, и оказалось, что сперва загорается краска, а потом и сталь раскаляется, рвется под броней боезапас.
Но дело, разумеется, не в рецепте зажигательной смеси.
Для того чтобы поджечь танк, красноармеец должен выйти на него — один на один,— почти инстинктивно выискать зону, не простреливаемую на таком близком расстоянии, но все равно смертельно опасную, увернуться от наползающих гусениц и швырнуть бутылку прицельно, метя в сочленение башни и корпуса или смотровую щель, чтобы запылавшая смесь проникла в утробу машины.
Поединок человека и танка, требующий от метателя невероятной отваги и беззаветности.
Оказалось все-таки, что бутылки из-под молока или вина — грозные снаряды, способные уничтожать танки.
Потом пришлось видеть другие бои и в других обстоятельствах, наши танки надвигались на врага, он оборонялся не только артиллерией, бьющей прямой наводкой, но и гранатами, и фаустпатронами. А вот бутылок с зажигательной смесью у него не было.
Нечего скрывать, фаустпатроны не раз причиняли нам потери и горе, но я все-таки думаю, что причина отсутствия у немцев столь немудреного оружия, как бутылки с горючей смесью, в том, что не было среди них людей, которые могли бы подойти к танку на три метра и вот так, почти как спичкой, поджечь его. Позже у них появился фаустпатрон. Фаустпатрон — как ни оценивай его — оружие, поражающее на расстоянии и применяемое для стрельбы из-за угла.
В Германии газеты еще высмеивали наши бутылки, а их танкисты на фронте страшились и приходили в отчаяние, увидев в смотровую щель парня в рваной гимнастерке, с проклятием на губах вырастающего перед танком. А в руке его — эта самая высмеянная бутылка.
Бой рассыпается на отдельные рукопашные схватки, на штыковые поединки.
Оказывается, надменный и обнаглевший противник умеет не только наступать. Он бежит трусливо и растерянно, да еще с какими-то жалкими воплями.
Наши контратакуют. Переходят к преследованию.
Не знаю, насколько удается отогнать горных егерей, на километр, может быть, на полтора. Но это возвращенные полтора километра территории Союза Советских Социалистических Республик, очевидная победа на поле боя, хотя и стоившая немалых жертв.
Санинструкторы эвакуируют раненых. Замечу, что подбирают не только наших, но и брошенных солдат вермахта. Они стонут и с нескрываемым ужасом и удивлением смотрят на восемнадцатилетних девчонок (пилотка не может усмирить косы, они приподымают ее, выползают золотыми змеями), склоняющихся над ними.
Наша взяла! Какое счастье, что я видел все своими глазами! Какая статья будет в армейской газете «Звезда Советов»! Но нет, не как газетчик радуюсь я. Это было бы мелко, честное слово. Я видел, как немцы попятились, побежали, откатились!
Противник притих, затаился, лишь изредка постреливает гаубица. Снаряды ложатся беспорядочно.
В эти минуты относительного затишья у людей есть потребность общения друг с другом. Поскольку я человек новый, больше обращаются ко мне.
Положение на этом участке сложилось трудное, но, пожалуй, не труднее, чем на других дорогах отступления нашей армии. Однако в полку атмосфера такая, будто ничего страшного не происходит, воюем, помирать не собираемся. Я заметил и вывел для себя нечто похожее на формулу: «Спокойствие на передовой обратно пропорционально опасности».
Мне с веселыми комментариями рассказали интересную историю, которую я тогда записал, хотя надежд на ее опубликование в армейской газете никаких не было. Помню ее и поныне, попробую воспроизвести.
Отступая, мы дошли почти до старой границы. Отход проводился довольно организованно — не только марш, не только контратаки, не только оборонительные и арьергардные бои, но и биваки, паузы, кстати, довольно продолжительные.
Недавно впервые призвали в Красную Армию молодежь областей Западной Украины, менее двух лет бывших советскими и теперь оставляемых нами. Значит, двадцатилетние новобранцы до восемнадцати росли и жили в панской Польше. Политработники старались создать обстановку, при которой не было бы различия в отношении к «новым» и «старым» советским гражданам. Но разница все же чувствовалась: одни — советские с рождения, другие выросли в старом мире, за границей.
И вот к командиру первого батальона обратились два «западника» — так их называли — и попросились... домой. Смущенно и сбивчиво они твердили пану начальнику, что их родная «вулька» совсем рядом, вон за тем бугром, что они только переночуют в материнской хате, попрощаются с семьями и утром вновь будут в своем взводе. Комбат развернул карту: покажите свою деревню,— но оказалось, что в карте они не разбираются, да и вообще неграмотны.
Комбат, контуженный, полуоглохший, трое суток без сна, выслушал их, что называется, вполуха, невозможная их просьба скользнула мимо его сознания, и он их отпустил, махнув рукой. Когда две неуклюжие фигурки скрылись за бугром, комбат опомнился: куда они девались, да еще и с винтовками?
Он смущенно доложил о происшедшем командиру полка и получил от Михмиха предупреждение о неполном служебном соответствии, замешанное на выражениях, которые в печати не воспроизводятся.
— Ты еще и за винтовки, и за патроны отчитаешься!
Догонять парней было уже поздно. В среде командиров эта история, явное «ЧП» (чрезвычайное происшествие) и безобразие обсуждалось без должной серьезности. Командира первого батальона любили, все видели, в каком он состоянии. Темных «западников» иначе, как дезертирами, уже и не называли, хотя повар, пользующийся репутацией мудреца и оракула, глубокомысленно изрек:
— А если бы твой дом был за бугром, ты б не сбегал до мамки? Утром явятся, как миленькие, будьте уверены.
На исходе короткой летней ночи из-за бугра была слышна беспорядочная стрельба, на нее особого внимания не обратили. Стрельба с 22 июня не прерывалась.
А повар оказался прав. «Местные» с рассветом явились, понурые, грустные, неразговорчивые. Комбат хотел было их отругать, но вспомнил, что сам отпустил до дома, до хаты, и тоже загрустил. Наверное потому, что им позавидовал — они побывали в своих семьях, и корил себя за недоверие, которое всю ночь росло в нем.
— Чего носы повесили?
— Мотоциклы уже там...
Комбат сказал им что-то утешительное, но вряд ли утешил и их, и себя самого. Отправил во взвод.
Было это, говорят, дней за пять до моего прибытия в полк. Жаль, что я не свидетель...
Я хотел найти этих хлопцев, поговорить с ними.
Но оказалось, что на следующий день после возвращения из дома оба погибли в бою за свою Советскую Родину.
Матушка-пехота окапывается.
Настроение возбужденное — вот бы сейчас рвануть вперед! Сегодняшний бой убедил — враг штыкового удара не выдерживает.
Эх, и погнали бы «его»!
Но приказ — закрепиться.
Тоже не так плохо: отвоеван кусок родной земли, в него врастем, используем передышку, а завтра вновь ударим, да еще покрепче, чем сегодня.
Я достал из сумки свою тетрадку в косую линейку. Надо попробовать написать стихи. Ритм задан, первая строчка есть:
Атака, атака, атака!
На наблюдательном пункте оживление. Прибыл капитан из оперативного отдела армии — я его видел там в первый день своего пребывания на фронте. Он от макушки до каблуков так обработан волнистой серой пылью, будто вылеплен из глины.
Непонятно, почему оперативщик из армии оказался в полку.
Он отвел Михмиха в сторонку, они о чем-то мрачно разговаривают, развернули карту, водят по ней карандашом, поворачивая ее то так, то этак. К ним подошел комиссар, только что улыбался, был явно обрадован итогами боя, но вдруг тоже посуровел...
Держусь сбоку, чтобы не мешать. Но стихотворение, которое я начал набрасывать на косо расчерченную страницу школьной тетрадки, что-то не идет, застопорилось.