А вдали, в серебристом тумане лунной ночи, высились неуклюжие с виду, беспомощно распластавшие одно крыло над несжатой и потоптанной пшеницей колхозные комбайны.
Оставив охрану подле машин, ассистенты знамени дивизии, если можно их так назвать в этой ситуации, и шоферы подобрались к полевым гигантам. А моторы-то целехонькие и такие же, как на ГАЗах!
Повздыхали: нехорошо раскулачивать колхозное добро, а ведь придется.
На языке ремонтников эта операция именуется перекидкой мотора. Она и в условиях хорошо оборудованной ремонтной базы достаточно хлопотна, а тут пришлось пользоваться только гаечным ключом, на руках переносить тяжеленные моторы, без подъемников и талей ставить их. И поставили. В сроки, которые в мастерских считались бы рекордными.
Что ж, можно ехать вновь, но дорога на Днепропетровск перерезана. Окольными путями, петляя и таясь, направились к Запорожью. По знаменитой плотине Днепрогэса, чуть не плача от радости, пересекли Днепр.
Знамя было вновь среди своих, знамя спасено.
Верность боевому знамени 44-й [3] незыблема.
До последнего мига руководил боем дважды краснознаменец Семен Акимович Ткаченко, комдив, генерал-майор. Раненный в голову и в руку, истекающий кровью, он был захвачен врагом. Едва пришел в себя, совершил дерзкий побег, но, выданный подлым предателем, вновь оказался за колючей проволокой.
Находившиеся в том же лагере работники штаба дивизии приступили к подготовке нового побега генерала. Но Ткаченко приказал им эту операцию не проводить, и не потому, что она была смертельно опасной. Он решил, что не может бежать один, когда его бойцы и командиры останутся в неволе. Оставшиеся в живых товарищи из окружения генерала рассказали, что он был буквально одержим идеей восстания, освобождения всего лагеря.
Он действовал бесстрашно и отчаянно, бросал фашистам проклятия в лицо, забывая об осторожности.
Фашисты сочли его особо опасным, мытарили по разным лагерям и тюрьмам, стараясь изолировать от массы пленных, тянувшейся к нему. Последним кругом его ада оказался лагерь Заксенхаузен. И там он сразу вошел в состав подпольного центра.
Красная Армия приближалась. Гитлеровцы торопились расправиться с заключенными. Они составили списки смертников. В их число был включен и особо ненавистный фашистам генерал Ткаченко. В ночь на 2 февраля 1945 года смертников вывели на расстрел. Безоружные заключенные набросились на конвой. Все они погибли в неравной схватке.
...На пути к Берлину участник «знаменной группы» 44-й горнострелковой дивизии П. Г. Мягкий проходил чуть севернее Заксенхаузена, лагеря, где продолжал сражаться с фашизмом и погиб его комдив Семен Акимович Ткаченко...
Крылья, пробитые пулями
Одним из первых критиков моей статьи о Подвысоком, опубликованной в «Красной звезде», был Владимир Александрович Судец. Мы с ним давно знакомы. В далекие довоенные времена приехал в Москву поступать в военную академию боевой летчик с двумя орденами Красного Знамени (нашим и монгольским) на выгоревшей под солнцем гимнастерке. Он появился среди нас — плечистый, крепкий, затянутый ремнем «в рюмочку». Из-под крутого, могучего лба сверкали большие карие глаза.
Надо ли говорить, что Судец сразу стал кумиром юных мечтателей из парашютного кружка Осоавиахима, к которым принадлежал и я. Но наибольшее впечатление произвел гордый сокол — так в те времена несколько возвышенно именовали летчиков — на первую нашу красавицу, златокосую Галю. Теперь у них пятеро взрослых детей, куча внуков, и я, кажется, самый первый и последний свидетель того, как сплетались первые прутики этого мощного гнезда. Полагаю, что именно потому маршал авиации и проявил тогда повышенный интерес к моей статье и на правах старого знакомого атаковал меня, что называется, с ходу:
— Ты поторопился со статьей об окружении шестой и двенадцатой армий. Спору нет, ты очевидец, но очевидцы, если взялись писать, должны знать материал всесторонне, строить свои статьи не только на тех фактах, которые попали в поле их собственного зрения, а и опираться на достоверные свидетельства других очевидцев. Приходи, я расскажу тебе, как ваша героическая беда смотрелась с воздуха.
Я ответил по-военному:
— Учту, исправлюсь, товарищ маршал! Но прошу вас скорей исповедаться мне за сорок первый год!
И действительно, пора учесть и исправиться. И исповедаться бывалым военным людям тоже пора. Нельзя откладывать это «на потом». У нашего поколения времени в обрез, а о скольком еще надо рассказать!
Маршал был все так же крепок и строен, как при первом нашем знакомстве, только еще шире раздался в плечах. А глаза по-прежнему пронзительны, бас не утратил командирской властности.
Поздно нам меняться, да и надо ли?
Я заметил: у всех летчиков и у Владимира Александровича важную роль при разговоре играют руки: левая ладонь — вражеский аэроплан, вот он делает вираж; правая рука — наш атакующий. А полированная поверхность стола, за которым мы сидим, превращается как бы в отчетную карту: здесь — мы, здесь — противник, вот он загибает фланг, захлестывает, начинает параллельное преследование...
Я торопливо записываю рассказ маршала:
— В сорок первом мне довелось командовать корпусом стратегического назначения. Подчинялся непосредственно Ставке Верховного Главнокомандования. Штаб корпуса размещался в Запорожье. К слову сказать, там я начинал свою трудовую деятельность, так что, как вы пишете в книгах, «если дорог тебе твой дом», то дом тут и был. Сперва нам была поставлена задача поддержать пятую армию, героически сражавшуюся у Коростеня. А когда противник прорвался к Киеву, надо было утюжить его там ударами с неба. Ну и, конечно, вести авиаразведку. Сверху мы видели, какое серьезное сражение разгорается на подступах к украинской столице. Там сосредоточились все силы Юго-Западного фронта. Зато несколько южней — и об этом с тревогой докладывали воздушные разведчики — пустота, ничего и никого нет. Пустое пространство образовалось из-за того, что согласно своей тактике противник загнул фланги. Вот потому твоя шестая армия, а с ней и двенадцатая оказались отрезанными от Юго-Западного фронта. Только с армиями Южного фронта, в частности с восемнадцатой, они пока еще взаимодействовали...
Я не знал, спрашивать ли маршала о том, что волновало меня тогда, в сорок первом, и до сих пор не дает покоя. Вопрос больной: не было ли ошибкой переподчинение 6-й и 12-й армий Южному фронту?
Ладно, спрошу, знаю, что маршал кривить душой не станет.
— Из того сложнейшего положения выход мог быть лишь один — передать шестую и двенадцатую Южному фронту,— убежденно ответил мне Владимир Александрович. И пояснил: — Дело не только в том, что это сулило еще спасение двух окруженных армий, но и в том, что в случае удачного их выхода из окружения Южный фронт стал бы вдвое сильнее.
Увы, я знаю, история не терпит умозрительных конструкций: что было бы, если бы события развивались и вершились не так, как они развивались и завершились в действительности? Наверное, потому историки и остаются историками, а поэты — поэтами. Их невозможно поменять ролями! А маршал басит:
— Я со своего командного пункта часто в те дни вел переговоры по телефону ВЧ и телеграфу с главкомом войсками Юго-Западного направления Семеном Михайловичем Буденным. Мы — люди военные, у нас, понимаешь, так: вышестоящий начальник приказывает, нижестоящий докладывает обстановку, а получив приказ, отвечает «есть» и выполняет. Но маршал Буденный, чувствую, волнуется, говорит тихим голосом, очень задушевно: «Полковник Судец, войскам Понеделина и Музыченко сейчас очень тяжко. Сделай для них все, что можешь. Прошу тебя, пойми, как это необходимо! Действуй и докладывай мне результаты в любое время, я буду ждать».
У меня в Кировограде стояли тогда две дивизии. Севернее города авиаторы, южнее — тоже авиаторы. И никакой пехоты, никакой артиллерии, кавалерии, ну, просто никого нет. Лечу в Кировоград и застаю там такую картину: командиры авиадивизий и их штабы собирают пробивающуюся из окружения пехоту и формируют из нее батальоны, полки. Что ж, молодцы!.. И тут в Кировоград поступает приказ Ставки для шестой и двенадцатой армий на выход из окружения. При сложившихся обстоятельствах его уже невозможно было передать ни по проводам, ни по радио. Необходимо вручить пакетом. А какой самолет послать? Сразу подумали об У-2 (правильное название — ПО-2). Но они тихоходы и безоружны. Мой выбор остановился на «ишаках», то есть на испытанных истребителях И-16. Слава их родилась в небе Испании, подтвердилась на Халхин-Голе, укрепилась на Карельском перешейке. И за первый месяц Великой Отечественной они показали себя достойно.
Итак, решено: шлем с приказом Ставки звено истребителей. Объявляю это решение, а у самого по сердцу кошки скребут: долетят истребители быстро, если придется принять бой по пути — примут, но каково там с посадкой? Возможна ли она? Приказываю летчикам, если не обнаружат приличной посадочной площадки, садиться не выпуская шасси. Главное — срочно доставить приказ...
Опережая события, скажу: две машины приземлились, выпустив шасси, что облегчило им взлет и возвращение. А третья садилась на брюхо потому, что и машина, и летчик были сильно изранены.
Вручая летчикам пакет, желаю успеха. Командир звена... Как же его звали-то? Имени не помню, но фамилия вот она: старший лейтенант Бебко. Где он теперь, узнать бы!..
Маршал прерывает свой рассказ, чтобы перевести дух. Лишь после этого продолжает:
— Хочу объяснить тебе, что переживает командир авиационного соединения, посылая подчиненных на боевое задание. Когда командуешь эскадрильей или даже полком, переживания иные: ты летишь вместе с подчиненными, должен проявлять все те качества, которых требуешь от них. Равенство во всем! Сбивают их, могут и тебя сбить... У командира корпуса не так: подчиненные летят с боевым заданием, а ты, как правило, остаешься на своем наблюдательном пункте. А с него далеко не все видно. И слышно не все. Изображаешь полнейшее спокойствие и уравновешенность — чем натуральней получается, тем лучше,— но самого-то себя не обманешь. Сам, конечно, все время волнуешься за судьбу каждого летчика, его полет, его бой. Душу бы отдал, чтоб только задача была выполнена успешно и все вернулись!.. Ну, ладно, не будем отвлекаться.