«Нам, кавалеристам, приказано было выходить в пешем строю, но я со своим конем расстаться не мог, слишком близки мы стали в боях и сражениях. Я выхватил из ножен саблю, пришпорил коня и помчался в самую гущу врагов, стрелявших из пулеметов и автоматов».
Стоп! Третье письмо после правильной посылки — кавалеристам действительно пришлось спешиться — дальше уходит за пределы достоверности, в область романтической выдумки.
Итак, у меня на столе письма от трех красноармейцев. Три разные фамилии — русская, украинская и татарская. А написаны письма одной рукой и отправлены из одного почтового отделения.
Адресов обратных нет, но известно же почтовое отделение. Что, если отправить мои запросы сразу троим красноармейцам, указав на конверте лишь почтовое отделение? В селе люди друг друга знают, как-нибудь найдут хотя бы одного из адресатов.
Так я и сделал. Написал всем троим: прошу вас, дорогие товарищи, сообщить мне о себе по возможности подробно. Как вы оказались в одном селе? Призывались оттуда или после войны там поселились? Вообще, как сложилась ваша жизнь после августа сорок первого?
Через месяц прибыло письмо от секретаря сельского Совета: «Граждане, указанные вами по фамилиям на конверте, в списках жителей нашего села не значатся и раньше не проживали (проверено по книгам). Однако я обратила внимание, что все три фамилии (инициалы совпадают) красноармейцев написаны на памятном камне у обелиска в центре нашего села. Они были выявлены красными следопытами. В братской могиле еще двести одиннадцать безымянных героев. За братской могилой ведется уход учениками нашей средней школы».
Значит, я получил письма от своих сотоварищей по боям сорок первого года, от красноармейцев, погибших близ реки Синюхи! Как могло такое произойти?
А ведь почерк-то школьный! Несомненно, странная эта история как-то связана со школой, с ее коллективом, ухаживающим за обелиском.
Обратился к директору школы, послал ему подлинники полученных писем, просил по возможности выяснить, в чем дело.
Вот несколько строк из ответа директора: «Я сразу узнала почерк ученицы 9-го класса Н. Она у нас самая аккуратная девочка, ей поручается всегда писать грамоты и дипломы. 9-й класс постоянно меняет цветы у обелиска на свежие.
Я не считаю педагогичным беседовать с Н., почему она послала Вам письма от имени погибших воинов, захороненных в нашей братской могиле. Но мой сын, ученик того же класса, объяснил, что это очень возвышенная натура, что девочка часто говорит, что три красноармейца как будто хорошо ей знакомы, что она ясно представляет себе, как они дрались и как погибли. Надеюсь, что вы, как поэт, понимаете девочку и сочиненные ею письма не будете считать документом».
Буду считать документом, дорогой директор! Буду считать благородным документом преемственности поколений!
Легенда о непреклонных
На Юго-Западном фронте рядом с моей 6-й армией оборону держала 5-я, которой командовал генерал-майор Михаил Иванович Потапов, известный в армии и вообще в стране как герой сражения на Халхин-Голе. Раньше он служил в 4-й Донской казачьей дивизии. Командиром дивизии был будущий маршал Георгий Константинович Жуков, а Потапов и Музыченко командовали полками. Перед войной эти бывшие командиры полков оказались рядом — уже как командармы, и пришлось им принять на себя сокрушительный удар фашистских танковых полчищ.
Хотя танковый клин Клейста с первых дней войны, врезавшись в нашу территорию, отсек 5-ю и 6-ю армии друг от друга, судьбы этих армий оставались взаимозависимы. Об этом напомнили мне строки из четвертого тома «Истории второй мировой войны. 1939—1945», вышедшего в 1975 году:
«5-я армия под командованием генерала М. И. Потапова, нанося фланговые удары, сковала 6-ю немецкую армию и 1-ю танковую группу. Первая из них была лишена возможности наступать на Киев, а вторая — высвободить свои дивизии для маневра по окружению 6-й и 12-й армий Юго-Западного и 18-й армии Южного фронта».
В первые недели войны именно в составе 5-й армии сражались соединения под командованием будущих маршалов Рокоссовского и Москаленко, многих других вскоре прославившихся военачальников. Армия под командованием Потапова оказалась хорошей академией.
20 сентября 1941 года в бою возле рощи Шумейково на Полтавщине Потапов был ранен и контужен и в бессознательном состоянии схвачен фашистами...
О нем уже тогда, примерно в конце 1942 года, ходили легенды, неизвестно как прорвавшиеся через фронт. Говорили, что, прослышав, какой крупный советский военачальник находится в руках вермахта, Гитлер приказал во что бы то ни стало вылечить его и доставить в Берлин...
И вот еще не совсем оправившегося от ран командарма привезли в ставку Гитлера.
Михаилу Ивановичу было тогда тридцать девять лет. Он был тонок и строен, но перед Гитлером не вытянулся, по стойке смирно не встал, а небрежно и презрительно отвернулся. Гитлер, имея далеко идущие планы, стерпел это и стал грубо льстить советскому командарму, хвалить его воинское мастерство и мужество. Затем последовало предложение, облеченное также в комплиментарную форму,— для столь умелого и храброго военного в германской армии найдется достойное место.
Дальше рассказывали, что Потапов слушал молча, иронически и не без любопытства поглядывал на Гитлера, едва улыбался сжатыми губами. Но в ответе его уже не было иронии, только презрение и гнев.
Гитлер, еще не теряя надежду, что Потапова удастся сломить, изменил свой подход и как бы вскользь заметил, что генерал находится в плену и может поплатиться за дерзость головой.
«Я это знаю,— сказал Потапов,— и не могу скрыть от вас некоторого сожаления по этому поводу».
Такого Гитлеру еще слышать не приходилось, и он предложил Потапову выражаться более определенно. И Потапов очень спокойно и деловито, не повышая голоса, объяснил: «Сожалею, что не доживу до того часа, когда мы разгромим вашу армию, а вас в цепях повезут по Москве на Красную площадь».
Известный вспышками ярости Гитлер на этот раз сумел сохранить равновесие. Он при Потапове громко и театрально отдал распоряжение адъютанту: «Генералу сохранить жизнь до того момента, когда я торжественно проследую по Москве. А его в кандалах привезете на Красную площадь, чтоб он видел наш триумф».
Мною воспроизведена здесь солдатская легенда. Обрастая новыми подробностями, порою даже сказочного и фантастического характера, она передавалась из уст в уста. Как она возникла? Как прорвалась из Берлина через фронт, проходивший тогда по центру России? Что в ней быль, что небыль? Неизвестно. Но она не забывалась, долго кочевала по полкам и штабам...
После Победы я узнал, что Михаил Иванович Потапов, освобожденный из плена, доставлен самолетом в Москву, что ему вручен орден Ленина — награда за первые два месяца боев, что он удостоен новых высоких наград, что он вновь на командной работе.
Надо ли говорить, как я обрадовался, когда поэт Константин Симонов однажды познакомил меня со своим старым другом — еще по Халхин-Голу — генерал-полковником Михаилом Ивановичем Потаповым.
Тогда Потапов являлся первым заместителем командующего Одесским военным округом и старшим воинским начальником в Одессе. Будучи в командировке на Одесской киностудии, я вновь встретился с Михаилом Ивановичем и провел с ним несколько вечеров на его даче за Большим фонтаном.
Надеюсь, читатель не осудит меня, если я признаюсь, что страсть как хотел выяснить, получить из первых рук подтверждение солдатской легенды о разговоре советского командарма с Гитлером.
Жена генерала предупредила меня, что наша беседа о войне может касаться лишь первых двух ее месяцев и не должна и краешком заходить за 20 сентября. Михаил Иванович все равно о себе ничего не расскажет, а вспоминать о плене не желает.
Но я начал издалека и в порядке подготовки к своему маневру вспомнил о легендах, родившихся и, как говорят литературоведы и фольклористы, бытовавших на войне.
Генерал-полковник оживился. Оказалось, что он еще в конце июля 1941 года слышал, например, легенду о защитниках Брестской крепости и удивлялся ее распространенности. Брест находился справа от 5-й армии, уже в разгранлиниях Западного фронта. Со штабами Западного фронта и его армий связи не было с первого дня боев (а она так нужна была соседу слева!), нарушилось очень скоро и локтевое соприкосновение с находившимся (или уже не находившимся?) на фланге корпусом. Своих дел и бед было по горло, а все же в этой обстановке в 4-й армии знали в невероятных и через много лет после войны подтвердившихся подробностях о героической стойкости гарнизона крепости.
Потапов считал, что это действует солдатская почта — самый достоверный источник и передатчик известий, планов и даже секретов. Солдат знает о будущем наступлении раньше командующего! Самое странное, что иные сведения и истории передаются как свершившиеся, но являются абсолютнейшим вымыслом, типичной легендой, однако в дальнейшем то, что распространилось уже как легенда, происходит в действительности.
Как тут было мне не вспомнить фантастический случай, в какой-то степени связанный и со стихами.
Еще на подступах к Сталинграду, на пропыленных дорогах второго лета войны, я услышал и записал в «офицерскую книжку» историю о том, как плененных врагом советских летчиков, которых держали под Берлином — для унижения, чтобы горше была им неволя,— использовали на земляных работах при аэродроме. Пусть все время видят и слышат самолеты. Летчики выследили, установили, что в обеденный час (немцы пунктуально его соблюдали) лишь один часовой охраняет «хейнкели», и однажды, среди бела дня, напали на часового, оглушили его, потом бросились к самолету, запустили мотор и улетели. Легенда утверждала, что им удалось уйти от погони и приземлиться у своих.
Я тогда еще пытался выяснить, было ли такое на самом деле, на полевых аэродромах все спрашивал летчиков, не слышали ли они, чтобы наши бежали из плена на самолете. Подтверждения не было — никто не прилетел на «хейнкеле», на всем фронте такого случая не зафиксировано. Будь такое на другом фронте — узнали бы. Вряд ли такой факт не сделался бы достоянием печати. Но он оставался устным рассказом.