Сомов был казнен врагами накануне освобождения Умани...
Накапливая и сопоставляя материалы о благородной деятельности медицинских работников в Уманском лагере и окрестных селах, я много думал о том, что советские медики, не имея единой организации, действовали единообразно, словно бы по плану, по четкой инструкции.
А может быть, гуманнейшая профессия врача определяет линию поведения? К сожалению, история двадцатого века полностью опровергает подобную мысль: фашистские хирурги производили варварские опыты над своими жертвами, берлинские бактериологи прививали пленным страшные болезни. Впрочем, у них в более поздние времена нашлись последователи в заокеанских лабораториях. Так что дело не в самой профессии — она, оказывается, может обернуться и палачеством.
Советскими врачами руководила просто совесть, просто клятва Гиппократа. Они считают, что поступали нормально, не больше. Но и не меньше. Это были советские врачи — вот самое краткое и исчерпывающее пояснение.
Я побывал в интереснейшем, с блестящей экспозицией музее медицины в Киеве и огорчен, что не увидел материалов об участии медиков в подпольной борьбе на оккупированных территориях. Это одна из прекрасных страниц истории медицины.
В поисках участников событий я познакомился с советским ученым-инфекционистом Григорием Петровичем Угловым, врачом 44-й дивизии, насмерть стоявшей и погибшей в Зеленой браме.
Григорий Петрович оказался задиристым, метким на слово, не старым еще человеком. Предупредил, чуть окая:
— Простите, если не совсем литературно разговариваю: я северянин, помор, у нас лексикон особенный.
Я опасался начала разговора — иные товарищи по несчастью сразу замыкаются, услышав название Подвысокое,— тяжело вспоминать. Поэтому разговор начал издалека, попросил рассказать о первом раненом, которому пришлось оказывать помощь. Когда и где это было?
— В 6 часов 12 минут 22 июня, сами понимаете, на границе. Молодой красноармеец срочной службы. Ранение в живот, но какое-то счастливое — пуля не затронула кишок. Такой я поставил диагноз, обрабатывая рану,— он позже подтвердился полностью. Красноармеец переживал, что ничего не успел на войне, а я его успокаивал — еще посчитаешься с врагом в бою... И тоже, кажется, не ошибся.
— И вы дошли до Зеленой брамы?
— После тридцати семи дней непрерывных боев, похоронив и командира, и комиссара полка (комполка Плюхин воевал добровольцем в Испании), я оказался в Подвысоком, в должности старшего врача отделения армейского госпиталя, развернутого на опушке дубравы. Повышение получил.
Готовился прорыв из окружения, а нам было приказано остаться с тяжелоранеными. Прямо скажем, невелика была надежда, что нас выручат после успешного выхода из окружения, хотя разговор об этом шел, обещание такое давалось.
И вот немецкие мотоциклисты окружают госпиталь. Первое, что они сделали,— забрали и увезли все продукты со склада. Не очень поживились, но все подчистую взяли.
А тяжелораненых — 2170 человек, при них семь врачей и пятнадцать фельдшеров. Спасибо местным жителям — помогали, чем могли.
Еще свистели вокруг пули, а к госпиталю шли женщины села Подвысокого — с продуктами в узелках, с питьевой водой в кувшинах. Часовые отгоняли их прикладами, а они шли и шли, бесстрашные и удивительно спокойные.
Потом господа завоеватели мобилизовали этих женщин с подводами, чтобы везти раненых в Умань. Перед отправкой автоматчики прошли по палатам, поубивали нетранспортабельных — короткими очередями, прямо на койках, на топчанах, на соломе...
В Умани доктора Углового подержали неделю в «яме», а потом «выявили»: у него на петлицах оставалась эмблема — змейка, чаша эскулапа. Рядом со сказочным парком Софиевка размещался «ревир» номер 3 для советских военнопленных, туда и повели его. Немецкие врачи в палаты заходить боялись — это был ад: медикаментов и перевязочных средств нет, на тысячу человек один стерильный бинт в день, кровь, гной, на полу под ногами трещали вши.
— Удивительное дело,— вспоминает Григорий Петрович,— у раненых не было отчаяния. Говорили: вы нас вылечите, а Красная Армия выручит. А если придется долго ждать — пойдем партизанить.
Григорий Петрович разбирает свои бумаги, находит сшитые суровой ниткой разграфленные листочки — записано, сколько было раненых, сколько ежедневно умирало. Давайте посчитаем: за ноябрь и декабрь 1941 года из 2317 человек умерло 948.
Мы хоронили своих близ парка Софиевка. Составляли список: имя, фамилия, по возможности адрес — кто откуда. Списки помещали в бутылку и зарывали ее, как с тонущего корабля бросают письмо в волны.
Экскаваторщики, строители сегодняшней Умани! Будьте внимательны при закладке фундаментов новых зданий, при раскопках — в земле прах погибших и бутылки с поименными списками.
Если наткнетесь на братскую могилу, учтите — бутылка должна быть в левом углу ямы.
Я прошу Григория Петровича поведать мне, что он чувствовал, о чем думал в неволе.
— Боролось все внутри: убежать было сравнительно легко и так же рискованно, как находиться в плену,— жизнь человеческая ничего не стоила. Но тяжко было бы оставить на произвол судьбы больных. Вот почему я не торопился с побегом. Медперсонал, впрочем, не только лечил: связались с подпольем, с партизанами, помогали бежать выздоровевшим.
Помню такой случай: молодой старшина по имени Володя, раненный в живот, никак не давал мне осмотреть рану, отталкивал, сопротивлялся. Я увидел, что рана его перетянута толстой, красной, слишком широкой и ровной, чтобы быть лишь от крови красной, полосой материи. Я понял, что это полковое знамя. Предложил ему перепрятать знамя в надежное место, но он и слушать об этом не хотел. Так и лежал, перевязанный знаменем, и представьте, выздоровел. Мы помогли ему скрыться. Не знаю, удалось ли ему выйти к своим. Напечатайте про этот случай, вдруг он жив, найдется! Володя. Четыре треугольника в петлицах...
Пришла пора и мне уходить,— говорит доктор Угловой.— В Умани скрывался у подпольщицы Шуры Коробкиной (гестаповцы казнили ее накануне возвращения наших войск). Долго выбирался к своим, вновь стал в строй, воевал, получил орден. После войны вел научную работу как инфекционист. Сколько эпидемий мы убили, задушили, искоренили! Это, я вам скажу, тоже война. А в Умани у меня была практика, я и сам тифом заболел.
В письмах, которые прислали мне участники битвы, говорится о многих медиках-героях.
Вспоминают добрым словом начсанарма-6, называвшегося в плену Радченко. Его расстреляли сразу в Подвысоком, а начальника госпиталя — женщину-военврача Тойберман — позже, в Виннице.
Один из лазаретов Подвысокого пришлось разместить в овчарне — в школе, в сараях, в хатах уже не оставалось места.
Когда врачи и часть раненых пошли на прорыв, самых тяжелых оставили под присмотром военфельдшера Марии Дуняшко. Вот что пишет один из чудом спасшихся:
«Молодая дивчина, совсем молодая, мужеству ее мы поражались... Она, рискуя жизнью, доставала у жителей еду, а главное, воду. Она одна была защитницей, а потом вернулись из неудавшегося прорыва врачи, и она им сдала своих раненых по всей форме, и сама тоже осталась в этом аду. А ведь девчонка, ей переодеться бы и смыться ничего не стоило!»
Я выбрал из многих воспоминаний и писем лишь самую малость воспоминаний о военных врачах. Верю: будет когда-нибудь создан мемориал в Подвысоком (место ему — на опушке брамы). И надеюсь, что ваятель не забудет увековечить и образ советского военного врача.
Советов, Знаменев, Сердцов
Уверен — как ни беспощадно уходящее время, будут еще найдены многие герои сражений сорок первого года, будут названы их имена, будут начертаны их фамилии на обелисках.
Ряды искателей множатся, круг поисков расширяется.
Но обстоятельства военных времен весьма усложнили нашу работу.
Боюсь, что многие подлинные имена восстановить чрезвычайно трудно, если не невозможно.
Уничтожение личных дел, списков, документов стало почти правилом в зажатых в клещи войсках; не без основания считалось, что враг воспользуется советскими документами в шпионских и провокационных целях, и их уничтожали в момент, казавшийся смертным часом. Живые искали в карманах гимнастерок погибших товарищей не только удостоверения, но даже письма: все забирали с собой. А как потом сложилась судьба этих совершенно правильно поступавших товарищей и однополчан?
Документы раненых хранились обычно в канцеляриях госпиталей. Долго ли существовали канцелярии?
Старались затеряться и скрыться в толпе командиры высокого ранга, с презрением отвергая преимущества, которые им сулили палачи. Не трусость руководила их поступками: они не желали доставлять радость врагу — еще один командир полка или дивизии схвачен. Это было еще и формой подготовки к побегу, а побег командиру куда трудней осуществить, чем рядовому. Скрывались комиссары и политруки, чтоб не отдать свои жизни так дешево и сразу.
Можно только порадоваться тому, что командиры были выявлены не все.
Командир 72-й стрелковой дивизии генерал-майор Павел Ивлианович Абрамидзе при выходе из леса переоделся, в плен попал в шоферском комбинезоне и довольно успешно выдавал себя за шофера. Его разоблачила какая-то сволочь. Бежать генералу уже не удалось, но несчастье свело его с замечательными людьми — с Карбышевым, Шепетовым, Огурцовым, Тхором, Потаповым; он участвовал в лагерном подполье.
В довоенные времена 72-я стрелковая соседствовала со знаменитой 99-й дивизией, в бой они вступили одновременно в районе Перемышля. Плечо к плечу сражались эти соединения в Зеленой браме. И вот в плену комдив Абрамидзе вновь оказался рядом со своим прямым начальником — командиром 8-го корпуса Михаилом Георгиевичем Снеговым. Надо было продолжать воевать, и они продолжали — честно и бесстрашно. Опоздай освобождение на несколько часов, еще оставшиеся в живых подпольщики были бы неминуемо уничтожены эсэсовцами...