Отец окликнул меня по имени. Тысячу раз я напрягала память, надеясь вспомнить его звучание, но ничего не получалось. Я точно знаю, отец звал меня по имени, он обращался ко мне, но это слово утеряно для меня навсегда, как и голос отца.
Можете себе представить, что значит лишиться собственного имени? Не отказаться от него, как поступают представители некоторых профессий или священники, а просто потерять? Меня уверяли, что так не бывает, что невозможно забыть имя, данное у груди матери. Скоро я объясню, как такое стало возможно, а пока просто поверьте мне: эта потеря, которая кажется многим невероятной, для меня безмерна.
Отец обернулся ко мне и приложил руки раструбом ко рту, чтобы позвать. Я знаю, что мое имя разнеслось по всей округе. Я сразу же подбежала к отцу; волосы мои развевались на ветру. Я спешила к концу моей жизни — и к началу.
Веселая, смеющаяся, дитя опаленного солнцем Селистана, я была покрыта пылью и грязью родной земли. Отец крепко держал Стойкого за веревку, а буйвол вскидывал голову и недовольно фыркал.
Подойдя ближе, я поняла, что незнакомец — мужчина. Я еще никогда не видела чужестранцев, поэтому тогда решила, что, наверное, все чужестранцы — мужчины. Ростом он был выше папы. Мучнисто-белое лицо напоминало опарышей, что ползали в нашей мусорной куче. Из-под черного покрывала торчала прядь волос цвета гниющей соломы, глаза напоминали мякоть лайма.
Опустившись на колени, незнакомец крепко взял меня пальцами за подбородок и вздернул его вверх. Я вырывалась и, должно быть, ругалась — сдержанность никогда не была моей сильной стороной. Не обращая внимания на мои возражения, Опарыш несколько раз повернул мою голову вправо-влево. Затем схватил за плечо и, развернув кругом, костяшкой пальца грубо провел вдоль позвоночника.
Наконец он отпустил меня. Оскорбленная, униженная, я собиралась наброситься на него с кулаками, но почему-то не стала. Опарыш не обращал на меня внимания. Он тихо говорил о чем-то с отцом. Голос у него был какой-то невнятный, как будто слова не умещались у него во рту. Сначала они о чем-то заспорили; затем Опарыш сунул в ладонь отцу шелковый мешочек и сомкнул его пальцы.
Отец опустился передо мной на колени и поцеловал в лоб. Потом вложил мою руку в руку Опарыша, которая совсем недавно передавала ему шелковый мешочек. Отец быстро зашагал прочь, таща за собой Стойкого. Буйвол, всегда отличавшийся кротким характером, то и дело взбрыкивал и вертел головой. Он фыркал, он звал меня с собой.
— Мои колокольчики! — закричала я.
Опарыш, крепко сжав мою руку, потащил меня прочь. Так я лишилась своего шелка, расшитого колокольчиками, — как и всего остального, уготованного мне по праву рождения.
Вот мое последнее воспоминание о том времени жизни, до того, как все поменялось: белый буйвол, деревянный колокольчик и отец, навсегда отвернувшийся от меня.
Покидая дом
Вместе с Опарышем мы шли пешком почти весь день. Он крепко сжимал мою смуглую ручку в своей большой мучнисто-белой руке. Чтобы я не вырвалась и не убежала, он еще обмотал вокруг моего запястья шелковую веревку. Я поняла, что он никакой не опарыш, не личинка, а труп. Этот человек пришел в нашу деревню из страны мертвых.
Сердце у меня наполнилось радостью. Бабушка послала за мной!
Вскоре я поняла, насколько глупым было такое предположение. От Опарыша пахло солью, жиром и его хрустящим одеянием. А смерть пахнет… смертью. Да, в наших краях тщательно умащают умерших перед небесными похоронами или жертвенных животных перед закланием, но все, что умирает под нашим солнцем, вскоре становится самим воплощением вони.
Опарыш совсем не казался мертвым. Кроме того, он изнемогал от зноя.
Потом я стала разглядывать связавшую нас шелковую веревку. Она была яркая и сверкающая, как крылышки у жука, а такого зеленого цвета я раньше никогда не видела. Хотя многие соседки носили шелковые одежды, даже мой детский взгляд сразу опознал вещь совсем другой выделки. Нити, из которые была сплетена веревка, показались мне невозможно тонкими.
Впрочем, он мог бы и не привязывать меня к себе. Мы уже прошли мимо огромного баобаба, который до того дня обозначал конец моего мира. Дорога, по которой мы шли, была проезжей, но мы с Опарышем с таким же успехом могли бы оказаться двумя последними живыми людьми под латунным небом.
Теперь я знаю, что и у отца было имя, что его звали не просто «папа». Нашу деревню тоже называли не просто «дом». Мир огромен — пешком его не обойти за всю жизнь, а может, и за целую сотню жизней. У каждого городка, моста, поля и плотины есть имя, данное богом, женщиной, государством или традицией. В тот день я знала одно: если я развернусь кругом и побегу, то скоро увижу старый баобаб и услышу цоканье деревянного колокольчика. Скоро доберусь до своего тюфячка в хижине, до своего куска шелка и до отцовского костра.
Несмотря на то что мы отошли совсем недалеко от дома, вокруг нас все изменилось. Рисовые поля закончились. Я не видела ровных, залитых водой квадратов, в которых водятся лягушки и змеи. Вместо них стояли изгороди, отделяющие один клочок каменистого луга от другого. На столбах висели линялые молельные флаги, почти выцветшие от ветра и солнца. Иногда нам встречались тощие, горбатые животные со впалыми боками; они провожали нас взглядами. В их глазах не было света, не горели искры мудрости, жившие в лучистых карих глазах Стойкого.
Даже деревья стали другими: тонкие, с пыльными листьями. Больше я не видела пышных зарослей пизангов, как дома. Я вывернула шею и дернула за шелковую петлю. Мне захотелось домой. Я посмотрела на длинную извилистую дорогу, по которой мы поднимались.
Внизу сверкнула широкая извилистая лента, блещущая серебром и похожая на ласковые материнские руки. Вдали на много фарлонгов серебряную ленту окружали поля, сады и рощи. Кое-где виднелись грубые хижины; чернели пятна кострищ у кузниц. Я подумала: может, это вода?
Опарыш замедлил шаг, потому что я не поспевала за ним и то и дело спотыкалась.
— Что ты видишь? — с трудом, запинаясь, спросил он, как будто только учился говорить.
«Рисовые поля, фруктовые деревья и терпеливых буйволов, — подумала я. — Дом». Вслух же сказала другое, потому что успела его возненавидеть:
— Ничего!
— Ничего, — повторил он, как будто впервые услышал такое слово. — Все правильно! Сегодня ты покидаешь эти края и больше никогда их не увидишь.
— Эта дорога ведет не к небесным похоронам!
Видимо, он не нашелся с ответом, потому что посмотрел на меня как-то странно. Потом он взял меня за плечо и больно развернул в другую сторону. К будущему.
Мы шли до самого конца дня; время от времени мы небольшими глотками пили воду из его кожаной фляги. Дорога, по которой мы шли, стала узкой и каменистой. Даже изгороди закончились; вокруг простиралась ничейная или заброшенная земля. Торчали темные, грубые валуны. Некоторые были такими большими, что дорога делала петлю, огибая их. Даже растительность была здесь бурой и пыльной. Если дома глаз радовали яркие цветы и плоды, то здешние растения выставляли напоказ колючие шипы. Все время громко и назойливо жужжали насекомые; иногда они затихали, услышав резкий крик какой-то невидимой хищной птицы.
Тени, которые падали от немногочисленных деревьев, стали длиннее; да и самих деревьев стало чуть больше. Я то и дело спотыкалась от усталости. Вскоре я поняла, что подъем закончился и мы спускаемся под гору.
Вдали, у подножия горы, с которой мы спускались, простиралась серая равнина, которая уходила далеко во мрак.
— Это море, — сказал Опарыш. — Слышала когда-нибудь о море?
— Что такое море? Камень?
Он засмеялся. На миг мне показалось, что я расслышала его подлинную сущность, которую он прятал под черной материей и невнятными словами.
— Нет. Море — это вода. Вся вода, какая только есть на свете.
Его слова напугали меня. Одно дело — канава, и совсем другое — вода, способная залить целое рисовое поле.
— Почему мы идем туда?
— Мы проверяем, насколько ты сильная.
— Нет, нет. Зачем нам нужно в воду?
— Море — следующий шаг на твоем жизненном пути.
Безмерность его слов потрясла меня. Я видела, что дальний край воды теряется вдали.
— Я не могу так далеко проплыть!
Опарыш снова засмеялся.
— Идем! Скоро будет дом, где мы поедим. Я расскажу тебе о… — Он нахмурился, видимо забыв нужное слово. — О водяных домах, — сказал он наконец со смущенным видом.
Хоть я и была мала, я прекрасно понимала: никто не строит дома из воды. Либо Опарыш — идиот, что казалось маловероятным, либо он плохо знает наши слова.
— Я хочу есть, — вежливо ответила я.
— Пошли, — ответил он.
В тот вечер в придорожной харчевне мы ели густую похлебку. Теперь я понимаю, что харчевня была маленькой и убогой, особенно по сравнению с тем, к чему привык купивший меня Опарыш. И все же он не случайно остановился там. Харчевня во многом напоминала хижину моего отца — глинобитные стены с балками, на которые настелили соломенную крышу. Правда, под крышей оказалось просторнее, чем в нашей хижине; в харчевне умещалось четыре стола, и еще оставалось место для костра поварихи и ее черного железного котла.
Я никогда еще не видела такого большого здания.
Мы сели на скамью у одного из столов. Кроме нас, в харчевне были и другие путники. Все они с любопытством глазели на Опарыша. Хотя никто не произносил ни слова, я даже тогда понимала, что он внушает тревогу и что его побаиваются. Опарыш отвязал меня. Теперь я уже не могу сказать, зачем он это сделал: то ли для того, чтобы легче было есть, то ли чтобы не было так заметно его ремесло.
Перед нами поставили мелкие глиняные миски. Я стала разглядывать миску, стоящую чуть наискосок, и увидела на ее выпуклом боку узор из ящериц и цветов. Они словно догоняли друг друга. Откуда взялись ящерицы — понятно; они наверняка водились во множестве в сухом и жарком краю. А вот цветы напомнили мне родную деревню. Рядом с харчевней никаких цветов не было, только колючки и камни.