Нет, лошади не для меня! Передвигаться я предпочитаю на своих двоих — или, на худой конец, на корабле!
Септио ловко снял переметные сумки, которые нам собрали на постоялом дворе. Затем расседлал лошадей, напоил их, расчесал им гривы и стреножил в густой траве на опушке рощицы, где мы остановились на ночлег. Невдалеке журчал ручеек; вот почему на холме, поросшем жестким кустарником и колючками, появилась роща.
Я лежала, а Септио устраивал лагерь и разводил костер. Сложив в кучку щепки и сучья, он достал из своего мешка небольшой сверток и посыпал хворост каким-то порошком. Едва он поднес к хворосту серную спичку, вспыхнуло пламя.
— Что там у тебя?
— Примерно такую смесь насыпают в пистолеты, — ответил Септио. — И в праздничные хлопушки. Может отсыреть и тогда не загорается, зато в сухую погоду — просто чудо.
— Никогда не видела, чтобы путешественники носили с собой такой порошок!
— Его берут в дорогу немногие, — улыбнулся Септио. — В основном служители культа. Кстати, порошком можно не только разжигать костер.
Когда пламя разгорелось, Септио развязал переметные сумки. Я не вмешивалась до тех пор, пока он не столкнулся со сложной задачей. Как вскипятить воду?
С громким стоном я села и объявила:
— Готовить буду я.
— Готовят не только женщины, — ответил он, придирчиво оглядывая единственную небольшую кастрюльку.
— Болван, я люблю и умею готовить! Давай поделим обязанности. Ты ухаживаешь за нашими ужасными лошадьми, я готовлю ужин. Каждый делает что умеет.
Септио кивнул.
Нарезая сорванный на берегу ручья дикий лук, я размышляла о том, что мой спутник — славный малый. Он не старается переложить ответственность на других.
— Скажи-ка… что ты имел в виду, когда говорил, что жертва принята? — Мне не очень хотелось вспоминать все, что я видела в храме Чернокрова, и все же не спросить я не могла.
— Бывает, мужчина или мальчик тяжело заболевает или страдает от ран… — медленно, задумчиво заговорил Септио. — Мучается от страшной боли, а целители из храма Каддиса не способны облегчить страдания ничем, кроме мака… Тогда родственники приносят страдальцев в Алгефисический храм.
— Чтобы избавить их от боли?
— Чтобы избавить их от боли. Принесенный в жертву не страдает, не растрачивает понапрасну телесные и душевные силы. Иногда все заканчивается хорошо. — Тщательно подбирая слова, Септио рассеянно ворошил хворост в костре. — Я уже говорил тебе, что боль — часть жизни. Бог вроде Чернокрова охраняет много проходов… и от тех, кто ему поклоняется, и от тех, кто делает вид, будто его не существует. И даже от тех, кто никогда не слыхал о нем.
— Значит, больной терпит страдания на жертвеннике?
— Он страдает до того, как приходит бог. Чернокров избавляет больного от мук и забирает его себе. А бывает… — он бросил на меня долгий жалобный взгляд, — Чернокров забирает только боль, а самого больного не трогает.
По спине у меня пробежал холодок; вокруг нас сгущались сумерки.
— И что происходит с ними потом?
— Они остаются в храме и служат Чернокрову.
Вот оно что! Значит, алтарь Чернокрова подобен двери… Костяной двери в храме богини Лилии, только пройти через нее гораздо труднее.
— Так же было и с тобой? — тихо спросила я, и сердце заболело от жалости к нему.
— Да.
— Ты помнишь своих родных?
— Почти нет. Одни помнят больше, другие меньше, — вздохнул Септио. — У тех, кто страдал от воспаления в крови или мозгу, прошлое стирается. Если же больной страдал от раковой болезни кишок, он помнит все, что было с ним раньше, ведь вместилище разума остается нетронутым.
— А как же остальные, те, кого принимает бог? — Мне страшно было даже подумать об участи несчастных. — Как печально для них!
— Нет, нет, ты все неправильно понимаешь. Знаешь, кто такие священники Чернокрова? И отец Примус, и Терцио, и все мы? — как-то уныло спросил Септио. — Все мы — отвергнутые жертвы. Мы служим Чернокрову при жизни, потому что он не захотел сделать нас частью своей сущности. И всю жизнь каждый из нас мечтает воссоединиться с богом.
Его слова показались мне жалкими и неубедительными. Жертва винит себя за то, что ее боль оказалась недостаточной!
— Что происходит с больными женщинами и девочками?
— Н-не знаю, — тихо ответил Септио. — Наверное, они умирают в мучениях.
Я замолчала и отвернулась. Меня мутило от нашего разговора. Уж очень он затянулся.
Наш путь лежал к перевалу Эйриджин. Мы решили ехать не по оживленной Ячменной дороге, идущей вдоль берега Зеленой реки, а по безлюдной горной тропе. Чем выше мы забирались, тем меньше растительности видела я вокруг; из занятий на Гранатовом дворе я помнила, что в таких местах зима, как правило, очень суровая. По пути мы увидели лишь несколько крестьянских усадеб — издали они казались давно покинутыми, брошенными.
— Не хочу проталкиваться сквозь толпу беженцев, — заметил Септио.
Я угрюмо смотрела на свою клячу. Ужасно не хотелось снова на нее садиться. Но не сидеть же до конца дней на берегу ручья!
— Какие еще беженцы? По-моему, в Медные Холмы еще не бегут толпы отчаявшихся людей!
— Если Чойбалсан в самом деле разрушил храм Воздуха, скоро в Медные Холмы хлынут толпы крестьян.
— Если только разбойник не переманил их на свою сторону и не угощает сейчас чаем и пирогами. — Медные Холмы полнились слухами, которые казались мне тенями мыслей.
— Я все же считаю, что нам повезло. Нам велено идти по его следу, а не брести против течения!
— В вашем храме не учат риторике? — Лукаво улыбнувшись, я взлетела в седло. Точнее, попыталась взлететь, так как моя кобыла в самый нужный миг взбрыкнула, и я мешком полетела на землю.
На сей раз она определенно заржала надо мной.
— Я подставлю тебе руки и подержу ее за повод, — предложил Септио. — Постарайся показать ей свою власть!
Хотя мне хотелось огрызнуться на него за то, что он так снисходительно со мной обращается, я смирила гордыню. Пока Септио ловил мою кобылу, я пыталась взглядом внушить ей все, что я о ней думаю. Я решила: как только окажусь в седле, там и останусь целый день. Правда, вскоре я пожалела о том, что утром выпила много чаю.
Мы пустились в путь утром, когда на нависших над нами скалах еще лежал туман. За нами следили длинношерстные горные козлы. Вокруг было очень красиво, дышалось легко, и все же, глядя на северный пейзаж, я затосковала по знойному Селистану. Передо мной расстилался Каменный Берег, который я раньше знала только по книгам госпожи Данаи; ведь до недавних пор я жила взаперти на Гранатовом дворе и ни разу не гуляла по скалам или по высокогорным лугам. Маленькие гравюры и плохие стихи, конечно, давали кое-какое представление о здешней природе, но лишь в общих чертах. Так ребенок вспоминает подарки, полученные на День солнцестояния. Он живо представляет себе всякие несущественные подробности, а главного не понимает.
Окружающий меня пейзаж не был унылым и монотонным. Я любовалась сотнями оттенков серого цвета, которыми как будто переливались камни, придорожная трава и высокие утесы. Иногда я замечала чахлые кустики горных цветов, которые тянулись к солнцу. Редко на краю скалы виднелось одинокое кривое дерево, выросшее на бесплодной почве вопреки ветрам и холоду.
Над травой туда-сюда носились птички. Время от времени они устремлялись вниз и ловили жуков, которые старались улететь. Чем выше мы поднимались, тем больше видели горных козлов. Иногда на обочине попадались козлиные кости — там попировали местные хищники. В одном месте тропу пересекала речушка; по ее берегам росли чахлые деревья, в кронах которых пел птичий хор.
Высокие утесы по обе стороны от нас врезались в небо, словно в ленту из синей материи на станке матушки Луны. Именно таким, небесным, представлялся мне цвет души — если, конечно, у души есть цвет. Наверное, поэтому многие думают, будто поля блаженства лежат именно там, в небе. Распознавать цвет мы учимся раньше, чем произносить слова.
Подобные мысли напомнили мне важный вопрос, который в последнее время то и дело ускользал от меня.
— Септио! — громко позвала я, чтобы он расслышал меня со своей клячи. Правда, я и не кричала, чтобы не вызвать обвал. — Я хочу спросить тебя о делах церкви!
— Надеюсь, я сумею ответить на твой вопрос, — осторожно ответил он.
Мне показалось, что свои спокойствие, уверенность и остроумие мой спутник оставил в Медных Холмах. А может, наш ночной разговор о жертвах лег на его плечи тяжким бременем? Во всяком случае, сейчас меня занимала не такая тяжелая проблема.
— Я все время думаю о божественном разделении, — призналась я. — О том, как боги и люди выхватывают друг у друга власть.
— Как ты мелко мыслишь! Скорее всего, до тебя этим никто не интересовался, — серьезно ответил Септио, и мне сначала показалось, что так оно и есть. Вскоре, правда, я поняла, что мой друг не все свои хорошие качества оставил в Медных Холмах.
— Дурак! — пылко воскликнула я. — Я ведь не шучу!
Септио рассмеялся. Его смех согрел мне душу.
Мы скакали дальше; моя кляча старалась трясти и подбрасывать меня как можно чаще. Я с трудом собралась с мыслями.
— Когда-то давно я читала сказку про те времена, когда боги и богини были гораздо величественнее и обладали большей властью. Лакодем называет таких богов «мироургами». Мироурги создали племена людей и, возможно, других мыслящих существ. Затем между ними начались раздоры, и по плите мира разлетелись крошечные осколки их божественной природы. Одни такие осколки несли в себе добро, которое есть в каждом из нас. Другие осколки выросли и стали богами и богинями, которым мы поклоняемся при жизни.
Септио выжидательно смотрел на меня; когда я сделала паузу, он сказал:
— Вполне логичное умозаключение; с тобой наверняка согласятся многие.
— В другом месте я читала, что боги и богини вырастают из мыслей и поступков людей. Взять хотя бы вашего Чойбалсана. Его именно потому и боятся, что он домогается божественности.