Тридцать локтей — большое расстояние; падая на противника, который целится в тебя из пистолета, успеваешь о многом подумать. Прогремел выстрел. Что-то сильно ударило меня в левое плечо. Я перекувырнулась в воздухе и упала прямо на него.
Падая, я выронила нож; он покатился по полу, как испуганный птенец. Когда я вскочила, чтобы сражаться, левая рука потянула меня вниз. Кто-то с силой пнул меня в раненое плечо. Падая, я подавила крик и свернулась в клубок. Кто-то дважды ударил меня ногой в спину. Потом они решили поговорить.
— Во имя всех ран Мартри, я думаю, он убил Септио!
Слова сопровождались таким сильным пинком, что я почувствовала, как к горлу подкатывает желчь. Плечо болело так, что я теряла сознание.
Послышался другой голос:
— Нет. Это снова та девчонка, подруга Септио. Ничего удивительного, что отец Примус так ее боится!
— Ну и ладно. Если Септио умер, мы стали еще слабее, хотя Примус кое-кого попросил о помощи.
— Скоро все будет кончено! — Говорящий отошел прочь и через плечо распорядился: — Бросьте ее Бескожему. Пусть бог примет ее, если захочет. В конце концов, все имеют право на последнюю трапезу.
— Терпеть этого не могу, — пробормотал тот, кто пинал меня. Он схватил меня за пятки и куда-то поволок. Боль стала невыносимой. Мучитель на время отпустил меня и куда-то ушел. На миг в голову закралась сумасшедшая, лихорадочная мечта о свободе. Вдруг на грудь мне что-то упало — мой деревянный колокольчик, покрытый бусинками ртути.
Из каждой бусинки на меня смотрело собственное искаженное лицо. Мой мучитель снова поволок меня куда-то за ноги; голова то и дело билась об пол, об ступеньки. Раненое плечо совсем онемело. Внешность моя постоянно менялась. В одной капле ртути я видела себя крестьянкой, похожей на несчастную Шар; лицо мое было татуировано серебряными слезами. В другой капле я носила шлем странного вида и размахивала мечом, с острия которого слетали молнии.
Передо мной мелькали разные лица, как в том сне про лилии. Я словно раскололась на сотню крошечных осколков, копий самой себя. Может быть, так же чувствовали себя титанобоги после разделения?
Где-то рядом послышался грохот. Краем сознания я отметила: открылась железная дверь. Я подняла голову и оглядела своего мучителя. Бывший священник переоделся в костюм-двойку, который плохо сидел на нем. Лицо у него было прыщавым, а в глазах горел убийственный огонь.
— Вы все умрете, — сказала я ему.
— Все умирают. — Он толкнул меня куда-то. Я полетела в темноту.
Пробудилась я глубокой ночью.
Все потеряно! Мне не удалось устроить засаду даже со своим маленьким ножом, не говоря уже о Бескожем.
Бескожий… Вспомнив о нем, я похолодела. Я знала, что он рядом, ощущала его присутствие. Однако даже с Бескожим способна была справиться доведенная до отчаяния девушка с обвалочным ножом.
Ночь… А может, меня бросили в священный лабиринт в храмовом подвале, куда не удосужились провести газовое освещение.
Кто-то стоял очень, очень близко от меня. Человек — или призрак? Я попыталась открыть глаза, но они уже были открыты.
Черным-черно — как в подземелье без «холодного огня». Черно, как в сердце у бога боли!
Я услышала шарканье. Стало влажно; меня обволакивал странный мясной запах. Похоже, обоняние у меня, наконец, проснулось.
— Бескожий! — прошептала я. — Ты меня знаешь!
Что, разумеется, было неправдой. Я пыталась ударить Бескожего, когда он уволакивал Танцовщицу. С тех пор все пошло вкривь и вкось.
Меня обхватили огромные руки; легко, как будто я была куклой, Бескожий закинул меня к себе на плечо. Шершавым языком он слизнул с меня кровь, причинив мне новые мучения. На сей раз я позволила себе вскрикнуть. Почему бы и нет? Мне больше нечего скрывать. Во всяком случае, здесь, в конце всего.
Мы куда-то шли. Видимо, сегодня Бескожему не нужен был Септио.
— Я приняла его в свои объятия за день до того, как он погиб, — прошептала я. — Он был твоим другом? — Грудь стеснило, хотя я не могла сказать, что болит больше — израненное тело или израненная душа. — Когда смерть больше нельзя было обманывать, я оборвала его страдания.
В голове понемногу прояснялось. Часы, проведенные на треножнике под ударами плети, научили меня думать о будущем, превозмогая боль. Сейчас я не получала от боли никакого удовольствия, но ощущение было привычным и позволяло сохранить ясную голову.
Бескожий двигался быстро. Часто поворачивал. Иногда подскакивал. Тропа к алтарю бога казалась длиннее, чем пространство, в котором она была заключена.
Боги всегда больше, чем содержащее их пространство.
Ничего удивительного, что Федеро совсем спятил. Он стал сосудом для божества… Любовником бога!
Мне стало жаль его, несмотря на его убийственное безумие. Наверное, он тосковал по тем временам, когда жил в городе и, притворяясь нормальным, плел заговоры…
Я вспомнила, что совсем недавно сказал мне призрак Управляющего: «Я был тираном, который принес городу мир, процветание, тихие улицы по ночам и молчаливых богов, которые не вмешивались ежедневно в людские дела».
Мир, погруженный в тишину и темноту… Интересно, молчал ли Чернокров все эти долгие годы? Люди знают, что такое боль, независимо от бога. Они узнают больше боли при Чойбалсане. Чойбалсан уничтожает все на своем пути, хотя многие крестьяне и горцы восхищаются им… Чойбалсан способен на все.
Бескожий положил меня на пол. К тому времени я немного собралась с духом. Правда, решимость мою немного отвлекало больное плечо, но я умела сохранять ясную голову даже среди страданий.
Вспыхнул свет, и я невольно зажмурилась.
Когда я открыла глаза, Бескожий возился с какими-то тлеющими дымящимися гнилушками; переходя из угла в угол, он зажигал примитивные масляные лампы. Мне показалось странным, что ходячий ужас исполняет роль простого слуги, который ждет хозяина.
Рядом с собой на полу я нащупала колокольчик. Почти вся ртуть с него сошла, но несколько капелек показывали трон по другую сторону от меня. На краю трона примостилась какая-то небольшая темная фигура.
С третьей попытки мне удалось повернуть голову — оказывается, во мне почти не осталось телесной силы.
В неверном свете ламп — пахло от них совсем незнакомым мне маслом — я увидела, что трон сделан из крошечных черепов — младенческих или обезьяньих. Присматриваться я не стала, потому что ничего не хотела знать. На самом краешке, притоптывая пятками от нетерпения, сидел Чернокров.
Его аватар Бескожий был ужасом, вышедшим из глубин страха. Сам бог боли напоминал ребенка — лысого, закутанного в какие-то тряпки. Глаза у него налились кровью, как будто его сильно били по голове. Они мерцали красным пламенем в неверном свете ламп. Если не считать глаз, Чернокров казался почти нормальным.
— Вижу, ты проснулся. — Как ни странно, мне удалось не зарычать от боли, охватившей все мое тело, едва я раскрыла рот.
— Сам удивляюсь. — Чернокров нахмурился. — Здесь многое изменилось.
— Все изменилось даже в последние несколько часов. — Мне пришлось на время замолчать, закрыть глаза и успокоиться, слушая бешеное биение собственного сердца. Если оно сейчас разорвется, будет совсем некстати. «По крайней мере, позволь мне сказать то, что я хочу!» — взмолилась я.
— Ты недавно виделась с моим феопомпом. Бескожий чует на тебе его запах.
— Я уже сказала твоему слуге. Он умер у меня в объятиях после того, как я милосердно избавила его от страданий. Рану, нанесенную ему Чойбалсаном, уже нельзя было исцелить.
Налитые кровью глаза блеснули; в них появились слезы.
Чернокров негромко вздохнул и заметил:
— Ты не из моих жрецов.
— Да. Я служу другой богине.
— Бескожий чует на тебе и ее.
— Совсем скоро, о бог, у тебя никого и ничего не останется. Сегодня мы должны сразиться с Чойбалсаном.
Он рассмеялся — тихо и почти радостно, как будто прощебетала птица. Но меня внутри точно ожгло огнем. Я забылась, охваченная жуткой болью.
Когда я снова пришла в себя, мне показалось, что Чернокров очень доволен собой.
— Ты не понимаешь, что такое время, маленькая иностранка! Ты не из нас. Твое приношение боли вполне сносно, но я не могу и не желаю тебя принимать.
Во мне расцвела надежда.
— А Чойбалсан? Ты пошлешь Бескожего сразиться с ним, если еще не поздно?
Чернокров наклонился вперед и сошел со своего трона. Потом он присел на корточки совсем рядом со мной. Я бы ни за что не дотронулась до него, даже если бы могла двигаться.
— Зачем? — прошептал он.
Настал мой звездный час.
— Чтобы сохранить себя.
Чернокров зажмурился. Он не дышал — как и Бескожий, — но внутри его оболочки что-то шевелилось. Не глядя на меня, бог боли заговорил:
— Ты ценишь продолжительное существование по-другому, чем я, потому что ты не понимаешь, что такое время. Боль будет всегда. И я буду всегда… Если не станет меня, что-то другое придет мне на смену.
— Даже твои служители предали тебя! Отец Примус вступил в сговор с Чойбалсаном и склонил к измене своих собратьев-священников. У тебя почти ничего не осталось. Неужели сегодня ты хочешь умереть? — Подумав над его словами, я добавила: — Бескожий скучает по своему феопомпу? А ты скучаешь по Септио?
На сей раз Чернокров хихикнул. Меня захлестнула новая волна боли, как прилив захлестывает лежащее на берегу тело.
— Так спрашивает девчонка, лишившая его жизни! — Улыбка его стала шире. Мне очень не хотелось смотреть ему в лицо. — Ты приняла в себя его семя! — Бледная рука потянулась к моему животу. — Будь я женщиной в твоем положении, я бы не стал так плохо обращаться с собой!
Внутри у меня все сжалось от ужаса. Нет, не может быть! Не я! Не здесь! Не сейчас!
Не от Септио!
Как может женщина забеременеть в первый же раз, что она возлегла с мужчиной? Госпожа Шерлиз посмеялась бы, если бы я задала ей такой вопрос. Впрочем, прошло слишком мало времени; рано даже подозревать!