– Как же ты постарел, – прошептал я, глядя на выпирающий живот, предательски отражающийся в зеркале. – Когда только успел забеременеть? – продолжал я, пока тот, второй, ошеломленный допросом, расстегивал верх пижамы, показывая мне свой дряблый живот, упирающийся в раковину и весь исчерченный растяжками, как сдувшийся мяч.
Он поднял голову. Мы посмотрели друг на друга.
– Когда у тебя волосы отрастают, ты что с ними делаешь? – спросил я, не в силах отвести взгляд от живота.
– Я их подстригаю, – пробормотал пузатый, теперь уже не глядя мне в глаза.
– А когда ногти отрастают, что делаешь? – настойчиво продолжал я.
– Тоже подстригаю, – снова прошептал он, уткнувшись взглядом в пол.
– Тогда почему этому позволил так отрасти?
Между нами воцарилась безмолвная тишина. Я пристально смотрел ему в глаза, не моргая. Он стоял подавленный, желая раствориться в этом отражении, которое олицетворяло нас обоих.
– Если бы ты знал, как мне противен, жирный кусок сала!
Я вдруг ткнул в него пальцем с такой силой, что сам от себя не ожидал.
Стояла тишина.
Сквозь дымку, разделявшую нас, я вдруг заметил маленькие капельки, мерцающие на щеках: я превзошел сам себя. На сегодня с этого неудачника хватит, решил я, взяв полотенце, чтобы промокнуть глаза.
Я выключил свет в ванной, взглядом устремившись в никуда.
Реби все еще спала, спрятавшись под простынями. На меня смотрели только большие закрытые глаза, погруженные в сон. Сколько лет мы вместе и как мало времени мы видели друг друга. В такие моменты мне бы хотелось прижать ее к себе, поцеловать ее кожу, сказать ей, что люблю ее, сказать ей, что счастлив рядом с ней, особенно когда я могу быть рядом с ней. Что я очень скучаю по ней, с каждым днем все больше и больше, потому что с каждым днем я видел ее все меньше. Сказать ей, что я проводил гораздо больше времени с компьютером, чем рядом с ней, что я проводил больше времени, стуча по клавиатуре, чем прикасаясь к ее телу, и что, когда наступала ночь, мне хотелось, чтобы день не заканчивался никогда – не для нее, для меня.
И еще я хотел бы сказать, что ей не нужно вставать, что мы берем выходной, чтобы отправиться в горы, прогуляться, посмотреть, как оранжевое солнце поднимается над пляжем, как мы обычно делали, когда нашей единственной обязанностью была учеба. Чтобы почувствовать запах соли, морского песка и нового солнца: тот запах, которым наполнен воздух, как только первые лучи солнца начинают отражаться в воде. В тот день мне хотелось бы поцеловать ее тело, спрятанное под простынями, ее щеки, украшенные узором полос от подушки, ее маленький нос, который раздувался при каждом вздохе, ее приоткрытые губы, поцеловать ее всю. Но я этого не сделал.
– Реби! – произнес я громким голосом, склоняясь над ее ухом и легонько толкая в плечо. – Пора вставать, давай поднимайся!
– Нет, дай мне еще пять минут, – пролепетала она, пряча голову под простыней, будто Карлито вдруг переселился в ее тело.
– Ну же, Реби! – снова сказал я, на этот раз сильнее толкая ее в плечо.
– Ладно, ладно, уже встаю! – раздраженно ответила она, делая вид, что поднимается с кровати. Но, как только я отвернулся, она снова накрылась простыней.
Тогда я схватил простыню и одним рывком стянул ее с кровати, на которой осталась лежать моя любовь, сонная, беспомощная, свернувшаяся калачиком.
– Сказала же, что встаю!
И она ударила кулаком по матрасу, чтобы дать выход гневу. Гневу, который наряду с утренней ворчливостью оставался ровно до тех пор, пока она не посмотрела мне в лицо.
И в этом коротком обмене взглядами мы оба увидели то, что никогда не хотели бы видеть. Она видела, что я плакал, но промолчала. Я видел, что наша жизнь разваливается на куски, но промолчал. Мы были всего в нескольких сантиметрах друг от друга, но так и не смогли поцеловаться.
– Потеряли уже пять минут, – проворчал я.
Сейчас, когда ночь бросила меня в эту бездну одиночества, когда я не хочу, но не могу не вспоминать, я понимаю, что это не было потерянным временем. Это была возможность спасти нашу жизнь, наши чувства. Я знаю, что, если бы мы не были такими, какими стали, и не молчали о том, о чем пытались умолчать, этот взгляд мог бы подарить нам надежду. И все же теперь я бегу, бегу от всего этого.
Проведя чуть больше пятнадцати минут в ванной, Реби обычно шла на кухню, чтобы приготовить кофе. Затем на столе появлялась пачка печенья и коробка хлопьев. Пока завтракали, мы по очереди то и дело заходили в комнату Карлито, чтобы собрать его.
В тот день я был одет – и это нелегко забыть из-за того, что произошло дальше – в черные брюки, белую рубашку, никому не нужный галстук и подходящий подо все это пиджак. Я на руках вынес Карлито в коридор и надел на него его крохотное пальто.
Мчась теперь в этом поезде, идущем без единой остановки, потому что я сам так захотел, потому что испугался, что не выдержу, сойду на первой же станции и вернусь обратно, я думаю, что это вообще за общество, которое позволяет отцу видеть своего ребенка двадцать пять минут утром и столько же вечером. Что это за общество, которое заставляет двухлетнего ребенка вставать в семь утра, чтобы ежедневно переезжать в другой дом.
Все еще держа Карлито, завернутого в несколько слоев одежды, попрощался с Реби одним из тех сухих поцелуев, которыми мы обменивались уже по привычке, не задумываясь, как будто просто пожимали друг другу руку. Первый.
Вышел на лестничную площадку и спустился вниз.
Холод нещадно бил меня по лицу. Не думая ни о чем, не думая о своей жизни, я метр за метром бежал вперед. В спешке я не мог вспомнить, где припарковал машину накануне. Застыв на месте, все еще держа сонного Карлито на руках, я мысленно пытался восстановить картину вчерашнего вечера. Я всегда оставлял машину в одном и том же районе, на одних и тех же улицах, ночью, в одиночку. Вес сына стал ощутимым, а я начал нервничать. Я решил пойти наугад. От четных домов к нечетным, от угла до угла, цепляясь взглядом за каждую припаркованную машину.
Прошло уже минут пять, и правая рука начала слабеть. Мое отчаяние нарастало, мои движения становились все резче и резче, и Карлито, почувствовав это, стал плакать. Там, посреди улицы, я был готов сесть возле первого попавшегося подъезда с ребенком на руках, чтобы умолять. Умолять о переменах.
Безмятежность, царившая вокруг, заставила меня снова задуматься. Я собрался с мыслями, и тут одна маленькая деталь всплыла в моей памяти. Накануне, когда я парковал машину, я оставил ее настолько близко к пешеходному переходу, что подумал – меня могут оштрафовать. Я сосредоточил все свое внимание на пешеходном переходе, на углу, на улице… и вспомнил, что машина стояла в квартале от дома.
Я открыл заднюю дверь и усадил Карлито в кресло. В душе зародился соблазн не делать всего этого, а просто оставить его там, на заднем сиденье, на его счастье, мне жутко хотелось… Я завел двигатель и направился в сторону дома моих родителей.
Пробки на улицах были невыносимые. Я припарковался вторым рядом. Мне потребовалось время, чтобы расстегнуть ремни на чертовом детском кресле. Почему спешка всегда вставляет палки в колеса?
Держа Карлито на руках, я позвонил в дверь.
– Кто там? – спросила меня мама, привыкшая, что внука ей заносят прямо домой.
– Спускайся сегодня ты, я жутко опаздываю! – крикнул я.
Я крикнул женщине, которая каждая утро ни свет ни заря поднималась, чтобы мы могли заниматься нашими собственными жизнями. Я крикнул женщине, воспитывавшей нашего ребенка в большей степени, чем мы сами, которая только и делала, что заботилась о том, о ком мы сами позаботиться не могли, которая никогда ни на что не жаловалась и никогда не упрекала. Я крикнул на нее, зная, что, хотя она никогда не скажет об этом, ей будет больно.
Весь на нервах, я с нетерпением ждал, когда откроется дверь.
– Почему сегодня так поздно?
– Не сейчас, только не сейчас! – продолжал кричать я. – Я на работу сегодня вообще не попаду! – никак не унимался я, передавая ей в руки Карлито.
– Но…
– Не сейчас, мам, не сейчас! – я поцеловал ее в щеку, и этот поцелуй был для нее всем, а для меня – лишь лишней секундой потерянного времени. – Потом поговорим.
Садясь в машину, я крикнул дежурное «Пока!».
Отъезжая, я смотрел в зеркало заднего вида. Она взяла руку Карлито своей и начала махать ею на прощание. По спине пробежали мурашки. Я больше не мог удерживать взгляд на этих двух крохотных фигурах, которые, несмотря на утренний холод, так нежно прощались со мной.
8:20. Парковка компании находилась примерно в десяти минутах от офиса, в отдельном здании. Я уже проскочил два светофора, которые вот-вот должны были переключиться на красный. Едва не переехал пару дамочек, переходящих улицу по пешеходному переходу, несколько раз посигналил какому-то идиоту, который перегородил своей машиной всю улицу. И, когда он высунул мне в окно свой средний палец, еле сдержался, чтобы не протаранить его своей машиной – да заплатил бы я за эту страховку. Затем спустился по пандусу гаража, нашел свое парковочное место и поставил машину, значительно перегородив место одного моего коллеги. «Да и черт с ним», – подумал я.
Думаю, были моменты, когда я чувствовал себя на грани, превращаясь в настоящее животное. Сейчас я сожалею о стольких вещах… вещах, которые всего несколько дней назад никак не задевали мою совесть.
Я вышел из гаража, пробежал около двухсот метров, вошел в здание компании, бегом добрался до лифта и, нажимая кнопку вызова, посмотрел на свои часы: половина девятого.
8:35. Отметил пропуск, восстановил немного дыхание, пока шел по коридору. Смущение и стыд тем не менее уже поджидали меня наверху.
Я немного успокоился, увидев, что Хави еще не приехал. Сара уже сидела на месте. Издалека она окинула меня каким-то странным взглядом. Я думал, что дело было в несвойственной для меня непунктуальности. Но, когда подошел к ней, к своему столу, понял, что причина была совсем в другом. Я был мокрым насквозь, казалось, что даже внутри. Я смотрел на свое отражение во взгляде Сары. Меня выдавала белая рубашка: две большие борозды пота спускались вниз прямо от подмышек, а прилипшая на груди ткань просвечивала волосы по обе стороны от галстука. Насколько это было возможно, я запахнул пиджак, будто погружаясь в пар сауны.