Было почти девять часов вечера – вечера еще одного потерянного дня. И, стоя там, посреди бежевого мрамора, рисунок которого я помнил наизусть, положив руку на ручку входной двери, я снова испытал это ощущение. Ощущение, от которого до сих пор не могу избавиться. Ощущение вечного поражения. Нелепое чувство. Да, это самое подходящее слово: нелепое.
За время возращения, которое почему-то растянулось так надолго, я попытался проанализировать все радости только что завершившегося дня. Безусловно, самая огромная была в том, что с первого раза мне удалось припарковаться прямо перед домом. Цели на ближайшее будущее, ежедневные, самые простые… в какой-то момент я почувствовал себя намного легче.
Ужин прошел в полном молчании. Казалось, только телевизор мог нарушить неловкую тишину, возникшую между двумя незнакомыми людьми. Нас связывали лишь случайные фразы: «Не передашь мне воду?» или «Тебе еще нужен хлеб?» Односложные предложения, прерывающие гнетущее молчание между двумя незнакомцами, хорошо знавшими друг друга, возможно, даже слишком, до изнеможения, не позволяющего им без какой-либо видимой причины снова быть вместе так, как раньше.
И причина, которую мы не могли определить, которую не могли отметить как особую дату в календаре, была нашим худшим наказанием. Не было уже, как это было когда-то, мотива, недопонимания, в котором мы могли бы найти оправдание тому, что перестали чувствовать друг друга. В какой-то момент, где-то по дороге мы оборвали связующую нить. В самой глубине, в трясине и топи разрушенных отношений мы потеряли друг друга. Оба.
Тот вечер закончился дежурным «До завтра».
Пока Реби сбежала в спальню, я остался на кухне один на один с посудой. Завтра убирать это все будет уже Адела. Мы даже больше не делили между собой обязанности по дому. Как далеко в прошлом осталось это волнительное чувство самостоятельной жизни в новом доме. «Ты будешь гладить, а я – мыть посуду». «Ты выбрасываешь мусор, а я загружаю стиралку». Как далека сейчас эта иллюзия на тему: «Как будем красить стены в гостиной?» и «Сколько лампочек нужно на кухне?» Иллюзия всего неизведанного.
Много лет назад мы начали нанимать людей, которые делали то, что мы не могли. У нас всегда не хватало времени. У нас не хватало времени, потому что нам приходилось слишком много работать. Нам приходилось слишком много работать, потому что сегодня на все нужны деньги. Деньги, чтобы содержать ребенка, которого мы едва видели. Деньги, чтобы нанять того, кто будет убирать дом, в котором мы едва бывали. Деньги, чтобы жить жизнью, которая уже не приносила наслаждения. Смешной и нелепый замкнутый круг.
Среда, 20 марта 2002
8:49.
В тот день Хави опоздал опять.
Он сел за свой стол справа от меня, и мы сказали друг другу все, что хотели, даже не открывая рта.
– Как продвигаются дела с квартирой, Хави? – спросил Годо, чтобы хоть как-то нарушить молчание, воцарившееся после нашего обмена взглядами.
– О! – ответил тот. – А разве я вам не сказал? Подписываю договор на следующей неделе, наконец-то.
– Поздравляю! – сказали хором Годо и Сара.
Все утро Хави рассказывал нам, что они уже оформили документы на ипотеку на квартиру площадью около шестидесяти квадратных метров, расположенную в северной части города, стоимостью всего двести тридцать тысяч евро. И это притом, что у нее лучшие характеристики: центральное отопление с радиаторами во всех комнатах, и не важно, что этих комнат всего полторы, ванные комнаты с шикарной отделкой и роскошными кранами, и пусть обе ванные умещаются на семи квадратных метрах, а в спальне обшарпанные шкафы и едва входит двухместная кровать. Но главное, исключительная кладовая площадью пятнадцать квадратных метров – почти четверть квартиры. В дополнение к этому идет гараж, куда едва может протиснуться машина. Но это было настоящей сделкой века, хвастался без умолку Хави.
– К тому же у нас прекрасная территория с общим бассейном, двумя теннисными кортами и двумя помещениями для падел-тенниса, – рассказывал Хави, чье эго раздувалось при каждом слове.
– Как здорово! – сказали мы все хором, чтобы сказать хоть что-то приятное, принимая во внимание тот факт, что наш коллега по работе заложил свою жизнь в ипотеку до самой гробовой доски.
В этот момент подошла Эстрелла, которая, как и все остальное рабочее время, бездельничала. Нагрев уши и отодвинув любые моральные дилеммы и приличия в сторону, она произнесла вслух то, что никто из нас не осмеливался озвучить.
– Но, малыш, сколько же ты будешь платить в месяц по ипотеке? – радостно воскликнула она, заставив Хави испуганно оглянуться.
– Ну… – пролепетал он по давлением собственного эго, – каждый месяц мы должны выплачивать несколько тысяч евро по кредиту, плюс расходы на воду, телефон, электричество. Ужмемся как-нибудь, – отвечал Хави теперь уже с меньшей радостью в голосе. – В любом случае, останется еще немного, чтобы жить… я надеюсь.
– Чтобы выживать, – не сдержался я.
И почти все засмеялись.
– Над чем смеемся? – спросил Годо, подошедший в этот момент с кофе в руках.
Мы зовем Годо так, потому что его полное имя Годофредо слишком уж величественное, как говорит он сам с присущим ему чувством юмора. Годо способен играть словами, как профессиональный жонглер. Это один из самых тонких и креативных умов среди всех, кого я когда-либо встречал, который явно находится не на своем месте. Годо мог бы быть писателем, скульптором, певцом, в общем, художником в широком понимании этого слова, но вместо этого он тратил свою жизнь на строчки и последовательности кодов.
Сколько людей в мире находятся не на своем месте? Сколько людей в мире с нереализованными способностями, окруженных невежами, не способными даже разглядеть эти навыки? Годо точно был одним из них, думал я. Жаль только, что на телевидение пускают исключительно креативщиков, которые могут придумать разве что заезженные фразы: «Я поменяю ваш шампунь на два моих…»
В другом отделе прямо напротив Эстреллы сидел Фелипе: зануда, футбольный фанат, приставала из приставал. Один из тех людей, от которых просто невозможно отделаться, когда они начинают говорить с вами, и, просто слушая их, вы уже понимаете, что устали, что они вам надоели с их техническими подробностями, с их несокрушимой риторикой, с их невыносимой тяжестью. Он постоянно говорил о футболе, об этом чертовом футболе. Я ненавижу футбол. Вернее, так: нет никакого смысла в том, чтобы его ненавидеть, он просто мне не интересен, как не интересно фехтование, парусный спорт или поло…
Его фразы всегда были одинаковыми: «Ты можешь поверить, какой гол он пропустил в последнюю минуту! Этот судья дальше своего носа не видит! Выдумали какой-то офсайд! У нас черная полоса! Вчера мы провели одну из лучших игр года! Мы выиграли последние десять матчей!»
– В смысле, «мы выиграли»? Что значит «мы»? Что значит «мы победили»? – разозлился я однажды, в один из тех дней, когда все идет не так.
Я набросился на него, не задумываясь, так грубо и так дерзко, что хотел было остановиться, но уже не смог:
– Ты случайно зарплату не получаешь в твоей команде? Что это такое «мы выиграли»? Ты ни черта не выиграл! Ты что такого сделал, чтобы выиграть? Ты играл? Ты тренировался, может, каждый день? Или получил миллион евро за игру? Нет, ты просто потратил немного заработанных денег на то, чтобы купить спортивный журнал, который печатает новости исключительно о футболе, а когда нет новостей – сам их придумывает. Ты потратил деньги на покупку билета, чтобы посмотреть игру, потратил восемьдесят евро на шарф, красная цена которому не больше пяти, чтобы ходить в нем на стадион. А те, кто действительно победил, так это они – чертовы невежды, – и на этом я угомонился.
Мы с Фелипе несколько минут смотрели друг на друга. Мы ненавидели друг друга, он, конечно же, сильнее. Никто не говорил ни слова, никто даже не шевелился. Я развернулся и ушел первым.
Я признаю, бывали дни, когда я становился жестоким. Я перешел границу, теперь я это знаю, тогда я этого не понимал – у меня просто выдался неудачный день. Фелипе потребовалось больше недели, чтобы вновь заговорить со мной.
И когда он это сделал, он заговорил со мной о футболе.
Грустная среда.
Самое точное определение того мартовского дня. Это была не особая среда, не веселая среда, не грандиозная, не скромная, даже не незабываемая. Она была грустной. И закончилась вполне ожидаемо: ручкой, по-прежнему стоящей в стаканчике на моем столе.
Я присмотрелся внимательнее и издалека увидел ее. «До завтра», – прошептал я ей, уходя.
Грустно спустился вниз и вышел на улицу.
Грустно вошел в гараж, чтобы сесть за руль автомобиля.
Грустно приехал домой, без каких-либо надежд и иллюзий и даже без надежд на таковые.
Грустно их поцеловал, принял душ, и даже вода не смогла унести с собой всю эту грусть.
Я лег в кровать, никому ничего не сказав, и просто стал ждать, пока кто-нибудь с грустью начнет меня искать.
– Что-то случилось? – удивила меня своим вопросом Реби.
Она была там, рядом со мной, сидела на краешке кровати, положив ладонь мне на щеку. С той нежностью, которая возникает только перед лицом тяжелой болезни или невыносимой грусти.
– Нет, просто сегодня я очень устал. И потом, у меня немного болит голова, так что я, наверно, не буду ужинать, – соврал я. – Карлито уже спит?
– Да, не переживай, я что-нибудь перекушу и тоже лягу, – она поцеловала меня в лоб, чего я никак не ожидал.
И этот поцелуй напомнил мне о том, что я по-прежнему ее любил, что она по-прежнему была нужна мне, но только так, как бывают нужны близкие люди в сложные моменты жизни. Как нужны родители, когда вы лежите на больничной койке, как нужна жена, когда вас неожиданно уволили с работы, как нужен друг, когда вы нуждаетесь в помощи. Именно так я нуждался в ней, и никак иначе.