Мне не нужно было заходить: я и так знал, что ждало меня за этой дверью.
Я сел прямо под дверью своего дома. В тот день я просидел минут пятнадцать в полной темноте, со сцепленными руками, на полу лестничной клетки своей собственной жизни.
Вдруг я услышал шум: кто-то спускался вниз по лестнице. Я смущенно встал и открыл дверь.
Кругом было темно, будто меня, в конце концов, бросили одного. Но ключи лежали на столике, и одна из сумок Реби висела рядом с черной курткой, которая ей безумно нравилась и которую она купила себе сама. Она просила, умоляла меня, чтобы я сходил с ней в магазин, но я отказался. Я не хотел быть частью этого. Мы уже много лет не разделяли даже такие мелочи.
Я вошел, все еще переполненный сомнениями, и на цыпочках пошел вперед. Я шел молча в нескольких метрах, в нескольких секундах от нее. Я подошел к ее комнате, к нашей комнате. Реби спала или, может, только притворялась. Мне не хотелось это выяснять. Я подошел еще ближе к ней, настолько близко, чтобы заметить, что она, как и я, тайком плакала.
Я не смог ее разбудить. Не смог поцеловать ее, попросить прощения за то, что приехал поздно, что не предупредил, что позабыл о ее существовании.
Вышел.
Карлито тоже спал. Я поцеловал его в щеку.
Вышел и отправился на диван.
Я думал снова об одних и тех же вещах, о которых размышлял все последнее время. Реби спала в комнате, не зная, даже не подозревая о том, что в ту ночь я так долго не решался открыть нашу дверь. Не зная, что каждый день мне было все сложнее и сложнее поворачивать ключ в замке. Не зная, что с каждым днем этот дом становился все холоднее.
Я лежал на диване, не зная, был ли кто-то другой в ее жизни, не понимая ее постоянного молчания. Снова вернулись подозрения и страхи, что кто-то другой занимал теперь место в ее сердце. С этого дня я стал искать любые признаки обмана в каждом ее движении.
Там я и уснул в ожидании пробуждения, такого же холодного, переполненного упреками.
Среда, 3 апреля 2002
Я проснулся от холода на холодном диване.
Направился в нашу спальню: Реби еще спала.
Из-под простыни, закрывающей ее нос, выглядывали глаза, закрытые, спокойные. Эта картина напомнила мне первые дни, когда мы спали в этой квартире. Когда я стал хозяином ее пробуждений, захватывая ее спрятанный под простыней нос своими зубами и держа его так несколько минут. Она рычала и ворчала, но чем активней пыталась вырваться, тем больше вреда наносила себе моими зубами. Через несколько минут я разжимал зубы, чтобы впиться ей в губы, и мы падали в вечность, сражаясь под одеялом, глядя в глаза и без слов признаваясь в любви друг другу.
То были другие пробуждения, другая любовь, в которой каждое прикосновение было наполнено лаской. Время также пыталось нас разделить, но мы находили тысячу способов обмануть его: мы принимали душ вместе, пока одна причесывалась, другой готовил завтрак, пока одна шла в душ, второй любовался ее телом, пока один шел мимо, другая случайно оставляла на его губах поцелуй. В те дни мы все еще представляли себе совместное будущее.
Но наступил момент, незаметный во времени, когда все это вдруг закончилось. Оно не произошло внезапно, не произошло мгновенно, как смерть, которая вдруг наотмашь проводит грань между было и есть. Просто пренебрежение расползлось и поразило все, как плесень.
Я проснулся и не пожелал ухватить ее нос зубами. Я пошел в душ один.
Когда я вышел из ванной, Реби уже проснулась. Она уже встала. Уже вышла из спальни. Уже ушла на кухню. Все уже осталось позади.
Ни одного слова, ни одного упрека.
Я сел рядом с ней, она пила свой кофе с молоком. Сделала вид, что не заметила, уставившись в маленький экран кухонного телевизора. Снова.
– Ты сердишься? – спросил я ее.
Она не отвечала. Я настаивал:
– Реби?
Она не ответила. Я снова спросил.
– Нет, все в порядке, – соврала она, проглотив одним махом кофе, явно очень горячий… хотя решила умолчать и об этом.
Встала и направилась в комнату Карлито.
Делать было нечего, я переоделся и ушел.
Я бросил ее там, один на один с грустью, которая сопровождала ее повсюду вот уже несколько недель, несколько месяцев. С грустью, которая однажды поселилась в ее теле и больше не желала уходить. Я не знал, откуда она взялась, – пришла ли она сама по себе или я привел ее с собой.
Сколько воспоминаний…
Поезд замедляет ход. Я смотрю в окно: я почти добрался до того места, откуда буду должен двигаться дальше.
Вместе с другими пассажирами выхожу на платформу незнакомой станции. Вижу вокруг объятия и поцелуи людей, которые встречают, которые любят друг друга. Меня не встречает никто, потому что никто не знает о моем приезде.
– Извините, не подскажете, где автобусная станция? – спрашиваю я пожилую пару, держащую за руки молодую девушку.
– Идите прямо по платформе к тому киоску. Там спросите, они вам подскажут даже расписание.
– Благодарю.
Подхожу.
Узнаю расписание.
Покупаю билет в один конец. И, как делала сеньора Луиза каждый вечер, я сажусь на лавку, чтобы дождаться автобуса.
Он быстро подъезжает. Я захожу внутрь.
Двигатель заводится, и я снова отправляюсь в путь, снова сижу и смотрю в окно: на дворе полдень.
Мысленно опять возвращаюсь в то утро среды…
Ключи в одном кармане, кошелек в другом, рубашка застегнута на все пуговицы, всегда снизу вверх, галстук на шее, часы на левом запястье, кольцо на правом безымянном пальце – все на своих местах.
Единственное, что нарушало покой того дня, – это написанная зеленой ручкой записка, которая пряталась в моем кармане.
В то утро на работу я приехал, немного нервничая. Я сел за свой стол, понимая, что наилучшего момента поискать в интернете какие-то ссылки на незнакомое мне имя уже не будет.
Одного часа работы было достаточно, чтобы исчерпать терпение человека, лишившегося последних иллюзий. Я вытащил записку из кармана и в поисковой строке ввел имя: Хайме Калабуиг. Нажал кнопку поиска.
Около восьми тысяч результатов, но мне не потребовалось просматривать их все. Уже на пятом месте его имя стояло рядом с «Клиникой Густберг» – одной из самых престижных и посему самых дорогих клиник в городе. Строчкой выше шла информация, которая привлекла к себе особое внимание: онколог.
Рак. Смерть. Два слова, связанные в нашем сознании. Два слова, подло поджидающие, когда человек и время разорвут связующие их узы.
Как и на следующий день после нашего несостоявшегося воссоединения с Реби, я начал анализировать каждого из моих коллег. Кого постигло подобное несчастье? Я не думал о совместной работе, я не думал о дружбе, нет. Я не думал о других вариантах, кроме как о самом худшем.
С тревогой и волнением я наблюдал за всеми. Мне было стыдно оттого, что я уже не мог смотреть прежними глазами на Сару, на дона Рафаэля, на Хави или на Марту. Теперь все было совершенно по-другому.
Я не имел права знать секрет, который меня совершенно не касался, и тем не менее продолжил свои поиски. Анализировал, наблюдал, сомневался и подозревал каждого из них. Малейший намек на боль с того дня стал источником самых страшных моих догадок.
Рак, конец.
План, начало.
Два предложения без глаголов, без союзов, без прилагательных.
Пять минут до выхода на ланч: сегодня без меня.
Я отправился в туалет в конце офиса. Этот предлог я использовал, чтобы осмотреть каждый стол по дороге. Ни следа моей ручки, ни намека на потенциальных больных. Прошел мимо всех рабочих столов, добравшись до отдельных кабинетов, которые мне еще предстояло обследовать.
Ближайший к моему рабочему месту – кабинет дона Рафаэля, начальника отдела кадров. Он был единственный, кого мы видели со своих рабочих мест, единственный, кто внушал нам только страх, но не уважение, когда оставлял открытой дверь в свой кабинет.
Рядом, прямо за стенкой, был кабинет милого и приятного начальника отдела маркетинга Хорхе. Свой кабинет ему не полагался, но ввиду наличия свободного места был все-таки закреплен за ним.
И напротив, прямо рядом с туалетом, расположился кабинет Хосе Антонио, руководителя отдела разработки приложений и моего непосредственного начальника. Он, как и многие в этой компании, был моим другом детства. Но он в некотором смысле был особенным. Спустя почти пятнадцать лет кажется, что прошлое – это всего лишь прошлое, которое завяло и исчезло, как цветок зимой. Мы потеряли друг друга, как потеряли многих других. Даже когда мы встречались в лифте один на один и наши взгляды вдруг пересекались, мы честно пытались отыскать в них то, что нас когда-то связывало, но не знали, как это сделать. Еще одна дружба среди многих прочих, затерявшаяся где-то в прошлом.
Три кабинета, три шанса на то, чтобы отыскать мою ручку. Сеньора Луиза была ключом ко всем помещениям.
Я ждал ее, хотя теперь понимал, что мы оба ждали нашей встречи.
Она пришла вовремя, как всегда пунктуальная и предсказуемая, поприветствовав меня издалека. Я подождал. Она надела халат, взяла все необходимое и вошла, оставив дверь в кабинет Хосе Антонио открытой. Я встрепенулся. Мне нужен был предлог, чтобы зайти и остаться там, рядом с ней.
Я воспользовался пристрастием Луизы к кофе, особенно к тому, который способствует началу задушевной беседы.
– Луиза! – я застал ее врасплох стирающей пыль с книжных полок. – Не хотите кофейку?
– Я сейчас подойду, – сказала она, повернув голову и не переставая при этом размахивать тряпкой.
– Не волнуйтесь и не спешите.
Я помчался к кофейному автомату и забросил монетки. Луиза по-прежнему убиралась в кабинете, насвистывая какую-то песенку. Я решил зайти внутрь с двумя стаканами кофе в руке, чтобы отдать ей один из них и приблизиться к заветной цели.
– Луиза, вот держите.
– Боже правый! Зачем вы себя так утруждаете? Я здесь уже почти закончила, – сказала она мне, пока я присматривал себе кресло, куда можно было сесть.