– Не переживайте, поставим кофе на столе. Когда вы закончите, он немного остынет.
Я окинул взглядом каждый уголок незнакомого мне кабинета в поисках еще совсем новой, почти неиспользованной зеленой ручки, пока Луиза разговаривала со мной. Она рассказывала мне про какого-то своего знакомого, на днях сказавшего ей, что за мытьем полов она потеряет всю свою жизнь…
Я несколько раз вставал под предлогом помочь ей, чтобы получить возможность более пристально рассмотреть каждую деталь. Я ничего не нашел…
Я попрощался с Луизой, оставив ее один на один с разговорами на темы, о которых даже не помню.
В тот день я приехал домой намного раньше.
Четверг и пятница, 4 и 5 апреля 2002
Думаю, что в эти дни не произошло ничего странного и необычного, в противном случае я бы обязательно их запомнил.
Я продолжал искать мою ручку, в каждом коллеге подозревал смертельного больного, приходил домой поздно, еще больше подрывая отношения с Реби. Тем не менее мне врезалось в память это путешествие в кошмар, которое началось как раз в пятницу вечером. Как такое можно забыть?
Мы заканчивали ужин, как вдруг зазвонил телефон: слишком поздно для хороших новостей.
Мы с Реби переглянулись, предчувствуя неладное. Никто из нас не хотел подходить к телефону. Между нами была дуэль отрицания. После пятого звонка я все же встал и снял трубку.
– Алло.
– Добрый вечер, ты не мог бы… не мог бы позвать Реби к телефону? Это важно, – услышал я на том конце провода встревоженный голос ее матери.
Время звонка, дрожание ее голоса и особенно то, как я передал трубку Реби, – все говорило о том, что случилось что-то очень серьезное.
– Это твоя мама, это важно.
Реби распахнула от удивления глаза и подорвалась со стула.
– Алло, – сказала она, прижав трубку к уху.
Какое-то время она стояла и просто слушала по-прежнему с серьезным выражением на лице. Только за несколько мгновений до того, как она заговорила, я вдруг обратил внимание на едва заметную улыбку, вызванную не радостью, а скорее местью, удовольствием. За годы поцелуев, взглядов и ревности я научился распознавать каждое движение, каждый взгляд, каждую улыбку на ее лице.
– Ну и ладно, одним меньше, – ответила Реби разъяренно, обиженно, даже вызывающе.
Я уменьшил громкость телевизора, подошел к ней, пытаясь хоть как-то разобраться в разговоре, который не понимал.
– А я почему должна идти, мам? Ты же знаешь, мне все равно. Я его столько лет живым не видела, так смысл смотреть на него сейчас в гробу?
По ходу разговора ярость ее слов постепенно угасала в споре, который, казалось, начал уходить куда-то в сторону. Под натиском матери отказы Реби теряли свою силу.
– НЕТ, НЕТ, Нет, Нет, нет, ну нет, н… – и, наконец, она просто кивнула головой.
Реби смолкла, ее мать победила.
– Хорошо, посмотрю, что смогу сделать… целый день потерять из-за этого… и потом Карлито, надо понять, с кем его оставить. Не знаю, посмотрим, завтра скажу.
И Реби повесила трубку. Реби или не уступает ничего, или уступает все сразу.
Она вернулась на свое место. Я прибавил громкость у телевизора в ожидании, когда она заговорит. Она взяла вилку в руки и продолжила есть. Перед лицом очередного ужина, проведенного в полном молчании, я решил первым задать вопрос.
– Реби, что-то случилось?
– …
– Что хотела твоя мама? Почему ты с ней так резко? – и тут же понял, что ошибся с определением.
– Резко?! – крикнула она, но тотчас замолчала.
Она посмотрела на меня, вздохнув, положила вилку на стол и начала мирные переговоры.
– Знаешь, кто умер? – спросила она меня, не ожидая взамен ответа или догадок. – Чертов дядя Рохелио! – взорвалась она, словно взбесившись.
– Рохелио? Брат твоей мамы?
– Именно он, козел, – ответила Реби, схватив в руки вилку с намерением воткнуть ее в стол.
Рохелио, дядя Реби со стороны матери, был человеком, который прекрасно ладил со всей семьей. Той самой семьей, которая в полном составе, особенно Реби, не хотела ничего даже слышать о нем.
Мне довелось встретиться с ним только один раз: около трех лет назад, когда он был уже вдовцом, в канун Рождества в доме родителей Реби. Как и подобает, он принес в тот день три бутылки вина, две из которых прикончил сам в течение первого часа.
Рохелио был нормальным и адекватным человеком, пока ему в рот не попадал алкоголь, толкающий его к проявлению насилия и жестокости. Эта жестокость преследовала его супругу на протяжении всей ее жизни. Побои начались, едва они стали жить вместе. В стенах своего дома Рохелио нашел место, где мог дать волю своему гневу, не будучи пойманным за руку. Она же попала в клетку, из которой не знала, как выбраться. Первые годы за жестокостью незамедлительно следовали извинения с его стороны и смиренное прощение с ее. Позже она привыкла терпеть удары, побои и оскорбления, которые научилась маскировать перманентным макияжем, водолазкой летом и солнцезащитными очками зимой.
Однако жестокость с каждым годом только усиливалась, что трудно было скрыть в маленьком провинциальном городке. В конечном итоге все прекрасно все поняли, но предпочли делать вид, что ничего не замечают.
Однажды наступил день, когда макияж ее не спас. Как-то холодным субботним вечером Рохелио пришел домой слишком пьяным, и в уединении спальни она оказала ему слишком сильное сопротивление. Среди криков, угроз и ударов пряжка ремня, который он использовал как кнут, попала в глаз Сусанны: сухой крик в ночи, руки, закрывающие лицо, и нить крови, скользящая по щеке, тут же завершили спор. В ту ночь Сусанна выбежала из дома, зовя на помощь в кромешной темноте. В результате она оказалась на больничной койке и ослепла на один глаз.
У Сусанны и Рохелио был только один сын. Он вложил в него свое семя, она дала ему все остальное: ласку, любовь, воспитание и повязку на глаза, чтобы он не видел происходящее.
Рохелио работал от рассвета до заката, но денег в дом почти не приносил. Он оставлял их в местных барах, за игрой в карты, в игровых автоматах с яркими огнями, в домах с яркими огнями…
Сусанне приходилось искать дополнительный заработок, работать в чужих домах до тех пор, пока она не начала болеть, и болеть сильно…
После пяти дней, проведенных в больнице, в течение которых сын не отходил от матери, а муж так и не осмелился появиться ни разу, Сусанна переехала жить к сыну.
Но было слишком поздно. Сын забрал мать живой внешне и мертвой внутри. Она продержалась всего три недели и умерла в возрасте сорока восьми лет. Умерла прямо на руках у сына холодной январской ночью.
Когда в тот день он вернулся домой, он нашел ее лежащей на диване, слишком уставшей и не желающей вставать. Он сел рядом, положил ее голову себе на колени. Они просидели так несколько часов подряд, вспоминая каждый момент, когда они были счастливы. В ту ночь не было ни одного упрека: он не осмеливался упрекнуть ее в том, что она не бросила его раньше, она не осмеливалась сказать ему, что уже давным-давно рассчитывала на его помощь. Держась за руки, глядя друг на друга со слезами на глазах, они провели вместе всю ночь, испытывая бесконечную любовь друг к другу, которую только могут испытывать мать и сын перед тем, как попрощаться навсегда.
Ранним утром, когда они оба спали, Сусанна умерла. Умерла, потому что была мертва уже много лет. Умерла, потому что приняла слишком много побоев. Умерла измученной, умерла опечаленной, но в то же время счастливой. Она ушла тихо, не боясь снова быть избитой, оскорбленной. Она умерла, не боясь ничего, потому что была рядом с тем, кого любила больше жизни.
Сын оставался сидеть рядом с ней на диване, пока не рассвело. Плача над ее головой, держа ее сложенные вместе руки, целуя каждую морщинку на ее лице.
После похорон, на которых Рохелио не присутствовал, – никто его не пустил – двоюродный брат Реби исчез. Больше о нем не слышали. Говорят, он уехал во Францию, чтобы там постараться забыть о том, что у него есть отец.
Рохелио, в свою очередь, остался жить в своем доме, выживая на крохотную пенсию и на то, что ему еще подавали в местных барах. Он посвятил свою жизнь попрошайничеству, подворовывал, когда мог, обманывал, кого мог. Последние годы своего бесцельного существования и вовсе провел на улицах, слоняясь повсюду пьяным.
В ту самую пятницу, когда раздался телефонный звонок, Рохелио сбила машина. Он бродил с бутылкой вина в руке по дороге на окраине деревни. Его сбили на повороте прямо перед кладбищем. Удар был такой силы, что он скончался на месте, не приходя в сознание, без боли и страданий. Справедливость так и не восторжествовала.
Похороны и поминки были назначены на следующий день, на субботу.
Семья Реби, в отличие от нее, всегда стремилась соблюсти приличия. Так что, хотя ее дядя был убийцей и не заслуживал ничего достойного, его все-таки нужно было похоронить по всем правилам и формам. Реби уступила, и на следующий день мы отправились в деревню.
Я даже представить себе не мог, что произойдет то, что произошло. Я никогда в жизни не видел Реби такой. Никогда.
Автобус прибыл на конечную остановку.
Выхожу в незнакомом мне городе: новые улицы, новые люди, новые пейзажи. Совершенно новая жизнь.
Холод заставляет все мое тело сжаться и сцепить руки.
Я сажусь на маленькую деревянную скамейку и достаю из рюкзака карту. До моего следующего пункта назначения около трех часов. Я решаю пройти их пешком.
Три часа, и я выберусь.
Три часа, в течение которых я постараюсь не думать о прошлом.
Но это невозможно, я снова вспоминаю…
Суббота, 6 апреля 2002
Реби позвонила на работу и объяснила ситуацию. Под обещание, что она отработает часы, ей дали выходной.
После завтрака мы взяли все необходимое, чтобы добраться, провести на месте нужное количество времени и уехать. Оставив Карлито с родителями, мы отправились в путь по автостраде. Через два с половиной часа мы свернули на второстепенную дорогу, ведущую прямо в деревню: в маленькую деревню, где все друг друга знают и где приезжающие на выходные люди – главная достопримечательность. Это была одна из тех деревень, где погребение считается целым событием.