– Только секс, – продолжала она, – только для того, чтобы удовлетворить естественные потребности. Я знаю, что это неправильно. Но какая разница? Какая разница, когда тебя некому наказать за это? Какая вообще теперь разница?
Сара умолкла и посмотрела на меня так, будто очнулась после долгого сна.
Она посмотрела на меня с удивлением, как-то странно, но, прежде всего, если что-то и было в этом взгляде, так это чувство глубокого сожаления. Она слишком много сказала, она слишком сильно открыла свою душу. Она говорила со мной так, как могла бы говорить только со своим дневником. На последних словах она забыла, что я был рядом. Она позволила вырваться наружу словам, которые должны были навсегда остаться где-то глубоко внутри.
И перед этим взглядом я чувствовал себя опустошенным, потерянным. Я не смог разглядеть всех скрытых смыслов в том, что она рассказывала мне, сама того не желая. Все, что хотела сказать, так и не сказав. Второй раз в моей жизни, в ее жизни, я не знал, как ей помочь.
Этот разговор не объединил, а разлучил нас. В тот день оборвалась наша дружба, оборвалась та связь, которая установилась однажды ночью, когда она мне поведала о потере своих двух Мигелей.
Никто не способен, настолько обнажив свою душу, продолжать идти вперед, будто ничего не было. С того дня началось наше отчуждение. Мы избегали друг друга, мы расставались, оставаясь друзьями, но теперь все было по-другому.
Она – своим признанием, я – своим нежеланием ее вовремя остановить, мы только что разорвали нашу дружбу, деликатно, мягко, без гнева и упреков.
– Мне нужно идти, – сказала она тихо.
– Тебя кто-то ждет? – спросил я ее.
– Это важно? – она мне не сказала ни да, ни нет.
Вопрос остался без ответа, повиснув в воздухе условностей.
Теперь я думаю, что в ту ночь мы оба могли бы потерять гораздо больше, мы могли бы изменить наши отношения. Мы могли бы оба оказаться в ее комнате. Сара искала любовь, а я… я не знал, что искал.
– Нет-нет, – смущенно ответил я.
Мы замолчали, посмотрели друг на друга и во второй раз придвинулись ближе друг к другу. Мы взялись за руки, она приблизила свои губы к моим и, будто шепотом, поцеловала меня.
Это длилось мгновение, страстно.
– Нет, Сара, нет… – сказал я, отпрянув от нее.
– Прости.
Мы молча допили кофе.
Мы не могли смотреть друг другу в глаза.
Мы вышли на улицу в полной тишине и попрощались практически навсегда.
– Пожалуйста, не осуждай меня, не думай об этом. Забудь обо всем, что случилось.
– Сара… – Но она побежала прочь, и я понял, что в тот день я также потерял и ее. Навсегда.
«Забудь обо всем, что случилось». Но это было невозможно, я никогда не смогу забыть разговор, который изменил наши отношения раз и навсегда.
Среда, 24 апреля 2002
Уволили Хави.
Не было выговоров, диалогов, монологов.
Хави пришел на двадцать минут позже. И это был подходящий повод, но не для него, а для меня – наглядный урок.
В этом увольнении была угроза, косвенная, скрытая, но все же угроза в мой адрес.
Все было тихо, без скандалов, но жестоко.
Он позволил ему опоздать и сыграть с ним в эту рисковую игру. Он позволил ему даже выйти на ланч в тот день, позволил ему расслабиться, чтобы потом, через два часа, с наслаждением убить одним ударом.
Мы только-только вернулись с ланча, как вдруг зазвонил телефон Хави. Зазвонил так, как обычно звонят, когда несут дурную весть.
Хави снял трубку, и через пару секунд лицо его застыло.
Повесил трубку, проглотил слюну и облокотился на стол. Скрестил руки и опустил на них голову. А затем внутри него все оборвалось.
«Вы уволены. Пожалуйста, соберите личные вещи».
Ничего больше, коротко и ясно. С этого момента Хави больше не работал в нашей компании.
Он встал, поднял вверх голову и со словами «Позже поговорим» покинул свое рабочее место, свою компанию, свой источник средств к существованию.
Хави больше никогда не возвращался, не было ни единой весточки о его жизни. Он не звонил, мы тоже. Он не звонил, и, возможно, не делал этого из чувства стыда, возможно, потому что не знал, что сказать, как справиться с ситуацией. Возможно, он не звонил, потому что надеялся, что мы сделаем первый шаг. Мы не звонили ему, возможно, из-за того, что не хотели его беспокоить, не хотели, чтобы он чувствовал себя некомфортно, не знали, что ему сказать. Может быть, мы не звонили, потому что надеялись, что он сделает первый шаг.
В половине первого зазвонил мой телефон. Дон Рафаэль, как всегда, через Марту вызывал меня к себе.
Но я не расстроился, я даже не испугался. Я встал и спокойно направился к его кабинету.
– Проходите, проходите, – сказал он, махнув рукой.
– Вызывали? – спросил я, усаживаясь на стул без приглашения.
– Как следует из внутреннего положения компании, касающегося отдела кадров, я должен сообщить вам, что один из сотрудников, входящих в вашу рабочую группу, был сегодня уволен, – сказал он мне, стараясь отыскать что-то в своем ящике.
Он достал пачку сигарет, черную гелевую ручку и пачку с презервативами, которую отложил в сторону.
– Чего только не найдешь иногда в ящиках стола! – сказал он, уставившись мне прямо в глаза. – Ах, ну вот же она, – и достал синюю папку с двумя листками бумаги внутри. – Итак, посмотрим. Я постараюсь быть краток: после нескольких не возымевших результата предупреждений, касающихся поведения Хавьера Гомеса, после трех уведомлений, указывающих на явное отсутствие пунктуальности и уважения к правилам компании…
Его театральная постановка растянулась минуты на три, и он, наконец, спросил:
– Хотите что-нибудь добавить?
– Только то, что, несмотря на его утренние опоздания, он всегда выполнял работу в срок и отрабатывал это время в обеденный перерыв или после работы.
– А мне все равно. Вы меня понимаете? Мне плевать. Его непунктуальность является в глазах компании серьезным проступком, но за это он постоянно оставался безнаказанным. Разве ваши товарищи не имеют такого же права опаздывать? Может, он чем-то лучше вас или любого из ваших коллег?
И тут, сам того не желая, а может, и наоборот, он закричал на меня. И я угодил в ловушку. Виной тому были не крики, к чему все давно привыкли, а его лицо, в котором читалась безграничная власть. Бывают случаи, когда люди теряют контроль над собой и ничего уже не могут с этим поделать.
– Может быть, Эстрелла чем-то лучше меня или моих коллег? – крикнул я ему в лицо. Но как только слова слетели с моих уст, я понял, что допустил серьезную ошибку.
И доказательством тому стала воцарившаяся тишина. Это было, несомненно, мое поражение, пусть и маленький, но провал. Он жаждал моего самоубийства на камеру: признания в том, что мне известно что-то такое, что я никогда не должен был знать. К собственной радости, я сдержался и больше не сказал ни слова.
– Ну, Эстрелла – это отдельный случай, поэтому у нее свои условия труда и своя зарплата… – тут он замолчал, выжидая, чем я буду парировать. Но я устоял. – В любом случае я думаю, что все это не ваша забота.
– Так тогда и не сравнивайте, потому что не все мы тут равны! – крикнул я ему.
– Безусловно, – и снова его властная улыбка. – Вы совсем не похожи на меня.
Он бросал вызов за вызовом, испытывая мое терпение. В действительности, кроме презервативов, пластикового стакана с фиолетовой помадой и привлекательной секретарши, у меня на него ничего больше не было. Он знал, что я безоружен.
– Нет, к счастью, я совсем не похож на вас, – мне уже было нечего терять, мне было уже все равно, потому что было жутко обидно и больно за Хави…
– Что вы имеете в виду? – продолжал он провоцировать меня.
– Только то, что меньше всего на свете мне хотелось бы походить на вас, – сказал я, глядя ему прямо в лицо.
Может, это было из-за увольнения Хави, может, из-за поведения Рафы – из-за упаковки презервативов, которую он демонстративно выложил передо мной на стол, может, из-за его жены или из зависти, я не знаю, но впервые в жизни я наслаждался тем, что причинял боль другому.
– А вы думаете, что мне хотелось бы походить на вас, ничтожество? – начались оскорбления. Я довел его до белого каления, зная, что за моей спиной осталась открытой дверь.
– Вы хоть знаете значение слова «ничтожество»? Ничтожество – это никчемный, бессодержательный человек. И знаете, как пишется слово «бессодержательный»? Оно пишется через «о». И знаете ли вы, дон Рафаэль, насколько это режет глаз, когда мы получаем от вас по электронной почте письма с кучей орфографических ошибок? Как можно быть настолько безграмотным и даже не замечать этого? – я тоже умел оскорблять. – И кстати, увольнять… Увольнять кого-то, как вы только что сделали, тоже пишется через «о». Этому детей учат еще в школе.
Я подписал себе смертный приговор. Я понял это сразу, как только перестал говорить, как только увидел, что он даже не в состоянии подобрать слова. Я встретился с быком, рвущимся протаранить меня, с человеком, желающим покончить со мной и не подозревающим, что это был и его конец тоже. Снаружи было полно свидетелей, и не все были похожи на него.
Он сдержался, хотя я прекрасно видел, чего ему это стоило. Камера, безусловно, все записывала. Дверь была открыта настежь, равно как и раны его самолюбия.
– Убирайтесь отсюда! – крикнул мне. – Убирайтесь отсюда, идиот!
– Ничего другого я от вас и не ожидал, – и, продолжая обращаться к нему на «вы», я попрощался.
Мы оба встали, наши тела двинулись навстречу друг другу. И когда наши взгляды встретились, голосом, пропитанным яростью, он тихо зашипел.
– Как долго, по-твоему, продлится твой брак? – спросил он и улыбнулся.
Я ушел, растерянный, не сводя с него глаз. «Как долго, по-твоему, продлится твой брак?» Что это вообще значило?
В ту среду я не стал дожидаться сеньору Луизу. Впервые за долгое время мне просто хотелось поскорее вернуться домой.