– Минутку, пожалуйста… – все еще не теряя надежды, я перевел дыхание.
Я царапал и царапал ручкой по бумаге с такой силой, что порвал ее. Расстроенный, обнаружил, что, помимо двух нестираемых маркеров, у меня остался только старый, в желто-черную полоску карандаш, и, конечно же, со сломанным грифелем внутри, с полностью стертым ластиком, чьи остатки прятались в маленьком золотом металлическом цилиндре. Одно прикосновение его к бумаге вызывало зубную боль, потому что напоминало звук ногтей, царапающих школьную доску. От этой идеи я тоже отказался.
– Сара! – я приподнялся со стула, чтобы посмотреть на нее. – Ты стащила мою черную ручку?
– Нет, у меня ее нет, – ответила она, не поднимая глаз и продолжая витать в своих мыслях.
– Но всего секунду назад она была здесь… вот черт! – последнее я произнес вслух, что было не в первый раз за последние несколько месяцев.
– Вообще-то тебя там слышат! – предупредила меня Сара, жестом указывая на телефонную трубку, где по-прежнему на линии был клиент. – Я уверена, что ты сам где-нибудь бросил ее, как всегда.
– Ладно, – что есть мочи я пытался изобразить спокойствие. – Можешь мне одолжить свою?
– Держи, – ответила она, изображая снисхождение на своем лице, пока я тянул к ней руку через стол. Она сидела слева от меня.
Обычная синяя ручка из прозрачной пластмассы, одна из тех, которыми мы пользуемся чаще всего. Я заметил, что колпачок на другом ее конце был в идеальном, нетронутом состоянии. Безупречная ручка – без отпечатков зубов и трещин, ничего такого. Ручка, которую не стыдно одолжить, не то что у Рикардо.
Свои он кусает, обсасывает, снова кусает, пока они не трескаются и не начинают издавать странные звуки, когда он зажимает их между зубами. Он буквально смакует их, и я уверен, что время от времени какие-то фрагменты ручек непременно попадают в его желудок. С первым же укусом вылетает пластиковая заглушка на кончике ручки. При следующем ручка начинает трескаться. И вот, всего через несколько минут с первыми оторванными осколками она значительно укорачивается. Наконец, все внутренности начинают заполняться слюной до тех пор, пока жидкость не польется через край. Крайне неприятное ощущение, когда такую ручку вы берете в руки, а ее вдруг тошнит слюной прямо вам на пальцы. Нет, его ручки вряд ли кто-то когда-то одолжит – дальновидный он парень, этот Рикардо.
Ручка Сары была новехонькая. Она, конечно, была не гелевая, как мне больше всего нравится. У меня на столе всегда была именно такая… ну, почти всегда.
– Секундочку… итак, мы меняем кнопку сайта и увеличиваем длину текстового поля, думаю, трех дополнительных печатных символов будет достаточно.
С этой ручкой дело шло медленнее, но, по крайней мере, я мог сделать записи.
– Давайте повторим…
И, не переставая крутить ручку между пальцами, я принялся читать все, что только что записал.
– Отлично, дней через пять изменения в программе будут готовы. Хорошего вам дня, – постарался сказать я как можно более вежливым тоном.
– Сара, спасибо, держи свою ручку.
Я вернул ей ручку, преодолевая жгучее желание оставить ее у себя на столе. Такая новая, она бы просто идеально ужилась рядом со сломанной синей ручкой, толстой и ни на что не годной рекламной морковкой, карандашом с пчелиным окрасом и воспоминанием о куда-то пропавшей черной гелевой ручке.
– Не за что, и смотри, будь внимательнее, а то теряешь каждую неделю по одной, – упрекнула она меня, подмигивая и показывая язык, так что разозлиться на нее было просто невозможно.
– Я же не виноват, что у меня их таскают! – запротестовал я. – И потом, эта была моя личная. Я ее из дома принес.
Сара… Сколько лет вместе! Помню, будто это было вчера, тот день, когда она появилась в нашей компании, вошла в наши жизни. Она прошла мимо нас в своем темном деловом костюме, с черной копной волос, оставив после себя шлейф карамельного аромата. Я видел (я следил за ней взглядом), как она вошла в кабинет бывшего начальника отдела кадров, а мы все так и продолжали смотреть ей вслед.
Через полчаса они вышли и направились к нам.
– Всем доброе утро! Это Сара, и теперь она будет частью вашей группы программирования, – сказал нам бывший начальник отдела кадров.
– Очень приятно, – я представился первым. – Я отвечаю за работу этого отдела, так что добро пожаловать, – пробормотал я, протягивая ей слегка вспотевшую руку.
– Взаимно, – ответила она, стараясь изобразить на лице улыбку, которая у нее так и не получилась. Что-то ей помешало.
Сара была и, конечно, остается красивой женщиной: высокая, худощавого телосложения, с гладкими густыми волосами, спускающимися до плеч, и траурно-зелеными глазами, которые в то время пытались скрыть тайну. Я дал ей на вид лет тридцать, причем не столько из-за ее внешности, сколько по каким-то другим причинам. С самого начала я разглядел, что эта белокожая от природы красавица жила в плену печали.
В тот день мы говорили о многих вещах, пустяковых мелочах, которые сейчас даже не вспомню. Что я точно помню, так это энтузиазм, с которым она начинала каждую фразу, и который угасал окончательно на самом последнем слове. Я помню женщину, которая говорила так, будто пережила уже все, и, что еще хуже, будто больше ей ничего от жизни не осталось. Мне подумалось, что эта женщина потеряла что-то важное в жизни. Позже я понял, что потеряла слишком многое.
Прошло довольно много времени, прежде чем она собралась с силами и, прежде всего, с духом, чтобы открыться передо мной. И именно в этом откровении я, случайный гость ее жизни, не способный ничем помочь, узнал, что боль может стереть любую улыбку с лица, выжечь внутри любую радость.
Я догадывался, что ее что-то мучит, но ни на что не намекал, не спрашивал ее, откуда эти мешки под глазами, откуда это унылое выражение лица по утрам, отражающее что-то большее, чем просто бессонную ночь.
Я никогда не предлагал помощи, просто не осмеливался. Это, несомненно, подорвало бы и без того хрупкое ее доверие. Она бы убедилась в собственной неспособности маскировать под улыбкой и макияжем ту боль, что скрывала внутри. Она могла бы принять мою помощь за милостыню, заботу – за жалость. Все это создало бы между нами непробиваемую стену.
Вечер того дня предвещал проблемы. Одному из наших клиентов срочно потребовалась доработка программы. Мы остались работать вдвоем, поскольку остальные из отдела были либо в отпуске, либо трудились над другими проектами. Около девяти вечера мы наконец отправили клиенту настроенное приложение.
Измученные, мы отправились в переговорную комнату, чтобы за большим столом выпить по последней чашечке кофе. Сидя там, мы смогли спокойно обсудить все детали этого сумасшедшего дня: спешку клиента, давление со стороны начальства, закон подлости и допущенные ошибки… Среди шуток, откровенностей и сплетен я спросил ее, была ли она замужем. Это был невинный вопрос без какой-либо задней мысли, и по тому, как вдруг затуманился ее взгляд, я понял, что попал в самое больное место.
На мгновение между нами воцарилась тишина. Я почувствовал себя неловко. Так, как может почувствовать себя только тот человек, который сделал больно, сам того не желая, не думая, не осознавая. Какое-то время мы даже не смотрели друг на друга: она не могла, я не знал, как. Мы просто позволили времени своим неспешным ходом сгладить сложившуюся ситуацию.
Все еще смотря куда-то в сторону, с натянутой улыбкой она наконец решилась открыть тайну, которую скрывала так долго. И этот рассказ, этот эпизод из ее биографии заставил меня посмотреть на Сару совершенно иными глазами.
Это было тяжело для нас обоих, но абсолютно необходимо. Также для двоих.
Сара вышла замуж в двадцать два года молодой и счастливой – в последнем можно было даже не сомневаться, судя по той искренней улыбке, которая появилась на ее лице. Впереди у нее была целая жизнь, полная надежд и мечтаний. Во время медового месяца, пока они путешествовали по Европе и находились где-то между Францией и Италией, она, сама того не желая, но и не сбрасывая со счетов такую возможность, забеременела. Так что, вернувшись домой, Сара привезла с собой не только приятные воспоминания и всякие безделушки, но и Мигелито – своего первого ребенка.
Через три года на свет появился Дани, второй сын.
На минуту она замолкла, чтобы перевести дух. Крепко сжала обеими руками еще горячий пластиковый стаканчик с кофе, сделала глоток, откинулась в кресле и вот так, издалека, теперь уже не прерываясь ни на мгновение, одним махом, словно боясь забыть что-то важное, поведала мне свою тайну.
Я до сих пор помню все слово в слово:
Моему мужу, Мигелю, всегда нравились автогонки, он был настоящим фанатом. Хотя в то время «Формула-1» еще не пользовалась такой популярностью и не освещалась так детально в СМИ, как сейчас, он знал все до мельчайших подробностей. Но смотрел он не только «Формулу-1». Он любил ралли, гонки на мотоциклах и эти скучные гонки… «Наскар» – так, кажется, это называется. В общем, он любил все, что было связано с моторами. Любил до такой степени, что не пропускал ни одного номера журнала, посвященного автомобилям и мотоциклам, хранил дома модели Ferrari и Porsche в масштабе. У нас была отличная модель автотрека Scalextric и бесконечное множество связанной с гонками атрибутики. Естественно, своим энтузиазмом Мигель заразил нашего старшего сына – а разве могло быть иначе.
Мигель был…
В любом подобном разговоре «был» значило слишком много. Слишком много для того, чтобы его можно было просто так списать со счетов.
Сара не могла говорить. Она поднесла руки к лицу и сжатыми в кулаки пальцами попыталась остановить проступающие слезы.
Я молчал, не глядя на нее.
Мы оба сделали по глотку кофе.
Она продолжила.
Мигелито, которому было всего шесть лет, уже обладал внушительной коллекцией миниатюрных автомобилей. Он мог часами играть с автотреком на ковре в столовой и умел различать марки машин, что попадались ему на улице, иногда даж