и экипаж, во главе которого должен быть опытный врачмужчина с солидным стажем работы на «скорой помощи» и не старше сорока лет. Как в московском эксперименте — это понятно. И почему со стажем на «скорой» — тоже понятно: три процента углекислоты… Выпить вина за рулем можно, но зачем рисковать, когда есть возможность обезопаситься тонизирующими пилюлями? «Я не верю, что у тех двух испытателей, о которых ты читал, останавливалось дыхание. Тут что-то не чисто. Не должно быть этого… А некомпенсированный ацидоз?!. Конечно, о чем спорить, при трех процентах углекислоты риск значительно меньше, однако он же сам отлично знает, как условно это деление на допустимую критическую и опасную зоны! Кемпбелл, если мне не изменяет память, считает допустимой атмосферу в космическом корабле и с пятью процентами углекислоты, а Вигдорчик считает эти пять процентов уже смертельными. Лазарев же, если мне не изменяет память, смертельную дозу углекислого газа определяет даже в три процента! Наш вариант «Д»… Как можно при таком разнобое мнений полагаться на чужой опыт?
Удивительно даже не это. Подводные лодки плавают уже лет семьдесят, если не больше, Альбицкий во всяком случае опубликовал свои исследования об ацидозе подводников еще в начале века, а до сих пор медики не могут договориться о единой методике. Космос, конечно, заставит, никуда не денешься, но какой ценой? Как это сейчас называется — волюнтаризм? Знать бы лет пять назад, чем закончится хлебниковский энтузиазм: так все было просто, так все было ясно! Просто и ясно при полной неизвестности…
Глава третьяОжидание
За эти четверо бесконечных суток что-то произошло и с Таей.
Я был освобожден от дежурств на пульте — работа шла своим чередом, вся бумажная документация, все графики и данные анализов стекались ко мне на стол, все это надо было «переварить», осмыслить, доложить резюме Хлебникову… Но за всей этой канительной, угнетающей своим однообразием работой я все время помнил: сейчас Тая в лаборатории — сводит данные телеметрии в таблицу, сейчас Тая у пульта — принимает данные по крови от Михаила, сейчас Тая должна ехать домой — отдыхать.
И тогда я отбрасывал бумаги и шел ее искать. Найти было нетрудно: у гермокамеры, в лаборатории или у микробиологов — на третьем этаже. Иногда я ее находил и у самой Мардер. У Руфины она обычно пила черный кофе.
— Домой, хватит, — приказывал я как можно строже.
Тая в зависимости от настроения, а настроение в эти дни, как правило, было скверным, смеялась или с показным — недоумением пожимала плечами: «Скажите, пожалуйста, раскомандовался!» А сегодня вечером вдруг в ответ на мое «Хватит, домой!» (я ее нашел у Мардер) посмотрела на меня долгим, тягучим взглядом, так что я вынужден был отвести глаза, и согласилась:
— Домой так домой.
— А вы, Руфина Карловна?
Руфина сняла очки, тщательно протерла стеклышки и ответила:
— У меня нет командовать мужа.
Это у нее вырвалось так неожиданно и прозвучало так грустно, что я тотчас, сделав вид, что не расслышал, выскочил в коридор: милая, милая Руфина — почему Боданцев не магометанин?
Так что же произошло с Таей? Все эти дни, по крайней мере внешне, она избегала меня. Совсем избежать встреч и разговоров, работая в одной лаборатории и занимаясь одним делом, даже крупно поссорившись, конечно, невозможно. А мы даже и не ссорились, просто на нее накатил очередной «стих»! люблю ли я ее так, как… Не знаю как. И она, по-моему, сама не знает, как я ее должен любить, но тем не менее почему-то убеждена, что и люблю я ее не так, и сам не такой, каким должен быть. И вот — она опять перестала меня замечать. Все, как прежде, и в то же время я для нее исчез. Пропал. Или она для меня пропала?
Иногда мне казалось, что она притворяется, что специально ведет себя так, словно мы чужие, в наказание. Но чем больше я об этом думал, тем больше меня охватывал… страх не страх, но что-то в этом роде: а вдруг она не притворяется, а все так и есть на самом деле? Бывает же, не тот человек, ошиблась… И от этой мысли, не дававшей покоя, саднившей, словно порез, я не находил себе места и при первой же возможности искал с ней встреч: нет, все тот же равнодушный взгляд… И в голосе нотки раздражения: вот, понимаете, привязался на мою голову начальник!
И вдруг так покорно: «Домой так домой». Что за этим скрывается? Просто я ей надоел, отмахнулась от меня? А может… О каком она доме говорила? Я-то знал о каком: о моей квартире. А вот она…
— Дай закурить.
Я дотянулся до выключателя бра — сигареты лежали на стуле. Вытряхнул одну, взял зажигалку, раскурил как следует и вложил ей в рот — сама она раскуривать сигареты не умела. Или не хотела.
Тая потянулась. Есть в ней что-то… кошачье? Гибкая, спортивная фигурка, грациозность… Не знаю. Но мне доставляет огромное удовольствие видеть, как она потягивается, ласкается, дышит в ухо, устраиваясь на моем плече…
— Саша, — заявила она вдруг безапелляционным, прямо-таки хлебниковским тоном, — тебе нужно жениться.
— На ком? Ты же не хочешь.
— Хочешь — не то слово. Не могу.
— Почему? У тебя кто-то есть?
— Не говори глупостей. Не в этом дело. Женщина может быть и одна. А мужчина не должен.
— Опять ты за свое…
— Что поделаешь, я — врач. Ты ведешь физиологически неверный образ жизни. Одиночество на мужчин влияет вредно — угнетается психика, нарушаются гормональные циклы и все остальное.
— Перестань.
— Нет, не перестану. И еще я тебе хочу сказать, что комплектовать экипаж из одних мужчин больше чем на неделю, без предварительных тестов на психологическую совместимость, это… Это может плохо кончиться. Нельзя так подходить к серьезным вещам.
— Прости меня, но гермокамера — это… — Я никак не мог подобрать подходящего слова, едва не сказал «дом свиданий». Чепуха, конечно, она же права, люди должны привыкнуть друг к другу, а тут словно пожар: давай, давай, скорей! И вдруг сообразил:
— Позволь, а откуда ты знаешь про экипаж? Ты же в отпуске!
— Оттуда, откуда и ты.
— От Хлебникова? — в недоумении уставился я на нее. — Но как он тебя нашел?
— Очень просто; позвонил.
— Разве у тебя есть телефон?
— Здравствуйте, — усмехнулась Тая и слегка постучала пальцем по моему лбу. — А еще предлагаешь стать твоей женой. Что ты вообще знаешь обо мне?
— Позволь, но я ведь точно знаю, что у тебя телефона нет.
— Не было, Александр Валерьевич.
— А-а… — сообразил я. — Опять, значит…
— Если бы мне еще было понятно, что скрывается за твоим «опять, значит»…
— Когда же он тебе устроил телефон?
— Кто — он?
— Хлебников, конечно. Кто еще может устроить телефон?
— И квартиру.
Это было уже слишком. Я даже сел от изумления.
— Он устроил тебе квартиру?
— Тебе, — снова усмехнулась Тая. — А мне обещает. Возьми, накурилась.
Я совершенно машинально сунул недокуренную сигарету в рот и затянулся. Что он сказал вчера по поводу женского экипажа? «Во главе с Сониной? По-моему, ее место не в гермокамере…» Ну и скот же! Телефон устроил…
— Не воображай, пожалуйста» больше чем есть на самом деле.
В голосе Таи прорвались нотки раздражения. Она начала злиться. Я» знал, чем это кончится. Зачем она только пришла! Чтобы еще раз поссориться? Сколько уж их было, этих ссор…
— Да я не воображаю. Я что, Хлебникова не знаю?
— Опять ты за свое… — вздохнула Тая. — Скажи, почему ты такой зануда?
— Таким уж уродился.
— Нет, — тихо рассмеялась она. — Родился ты славным, милым ребенком. Я очень хорошо представляю тебя маленьким. Таким беленьким, теплым, ясноглазым… — Протянула руку и разлохматила мне волосы. — И лохматеньким. Вот таким.
— Тая… — У меня что-то сжалось в груди от ее ласки, от ее голоса, а главное — от самих слов: никогда не приходило в голову, что она, эта дразнилка, хочет иметь ребенка. — Тебе нужен малыш?
— Я ведь женщина, дурачок, — привлекла она меня к себе. — Что ты понимаешь в женщинах? Что ты понимаешь…
— Чепуха все это, — сказал я сам себе, сказал вслух, чтобы отсечь дальнейшие мысли на эту тему, сделал две глубоких, в полный объем легких, затяжки, так что в висках заломило, тщательно затушил окурок о подошву ботинка, выбросил в урну и пошел вниз, в зал гермокамеры.
— Как дела?
— Без изменений, — ответила дежурный врач, и я поразился: раньше было «Нормально», так врачи говорят о здоровых, а теперь я слышу «Без изменений»? Так, насколько я понимаю, принято говорить о тяжелобольных. Невеселая трансформация, невеселая…
Расстроенный, я вернулся в свою комнату. Что же делать? Ждать дальше?
А в комнате меня, оказывается, ждала Тая. Я даже растерялся от неожиданности, когда понял, почему она сидит у меня в комнате одетой.
— Опять останешься ждать симбиоза? — спросила она, глядя в сторону, мимо меня.
— Тая… Я ума не приложу, что делать. Ты же видела, как растет кислотность крови. Михаил, конечно, успокаивает, но как он может узнать, до какой стадии ацидоза мы уже докатились. Хоть останавливай эксперимент.
Тая молчала. Ей это было известие не хуже меня. Я подошел к ней, взял за подбородок. Как же она устала, измучилась за эти дни! Сама на себя не похожа… И тут я понял: не только из-за ребят в гермокамере она так измучилась — из-за меня тоже. Видно, все эти дни жила в ожидании: а вдруг что-то изменится? Вдруг что-то изменится со мной… Я ведь сделал ей предложение, мне и в самом деле без нее пусто, не хватает ее, места себе не нахожу. А у нее в глазах все одно: а меня ли ты любишь? Но вот сегодня сдалась — кончился у нее, видно, запас воли: раз ты такой, раз ты иначе не можешь… Домой так домой.
— Тая… У нас с тобой что-то нехорошо. Не могу понять, в чем дело. Я ведь очень хочу, чтобы ты стала моей женой и была счастлива.
Смотрит на меня в упор своими карими с косинкой бездонными глазищами, и такая тоска в их глубине! Тая, Тая…
— Счастлива? — наконец доходит до нее смысл моих слов. — Да, я хочу быть счастлива.