— Саша…
Тая смотрит на меня с испугом, умоляюще — прекрати!..
— Что — Саша? Не такой тебе нужен — да? Герой, инициативный, преданный делу…
— Саша…
— Тебе хочется знать, какой я на самом деле? Там, внутри? Имеешь полное право — понимаю. Три ответа на выбор: среднестатистический неудачник, образцово-показательный исполнитель… Знаешь, на титульных листах отчетов: «Руководитель темы», «Исполнитель». Или просто — бильярдный шар. Интеллигентный бильярдный шар. Как там любил философствовать твой любимый Андрей Михайлович? «Интеллект и интеллигентность — отнюдь не синонимы. Интеллект говорит, что есть, а интеллигентность — что надо…» Это он, между прочим, обо мне так говорил…
— Саша!
— Так кто ты такой, «мой друг Стишов»? Среднеинтегральная закругленная личность… Поднялся чуть выше среднеинтеллектуального уровня, но далеко не дотянул до ценза «интеллект»; дотянулся до уровня средненаучного руководящего состава — начальник лаборатории все же! но, увы, — головой о потолок… Так что же тебе, «мой друг Стишов», не хватило, чтобы настоящим ученым стать? Это ты хочешь знать? Да? Я скажу. Честолюбия? Возможно. Самодисциплины? Вполне согласен. Воли? Почти в точку. А все вместе взятое — по «не хватило», по отсутствующим данным… — это и есть Хлебников, верно? Дело, дело, и только дело. Так, Таюша? Разве я не прав?
Тая молчала. Поникшая. На секунду во мне шевельнулась жалость, я даже рукой дернулся — приласкать ее, но… Такой жест в ответ… Сжалась. А, будь все… Разговор по душам, называется. Но надо же когда-то, хоть раз сказать, что есть на самом деле, что…
— Знаешь, Таюша, меня часто мучает стыд, неловкость, за многое мучает. А ты видела когда-нибудь, чтобы Хлебникова мучило что-нибудь подобное? Хотя ты его плохо знаешь. А я — знаю. И смею тебя заверить: никогда Хлебников подобных чувств не испытывал. Он не знает, что это такое. Впрочем, и твой Андрей Михайлович — тоже…
Тая вдруг уронила голову на руки. Это уж совсем нелепо: плакать в ресторане, на собственной помолвке.
— Как ты его ненавидишь!
— Кого? Хлебникова? Но ведь я тебе объяснил…
— Андрея Михайловича… — сквозь слезы.
— Господи, с чего ты взяла? Вот уж чепуха! Я выдохся, словно выжатый.
— Не надо, Таюша, — дотронулся до ее лица. — Возьми себя в руки. Пусть Хлебников будет лучше меня — согласен. В конце концов, он свое дело выполняет отлично: Андрей Михайлович знал, кого взять себе в преемники. И знаешь, иногда, когда я сижу с Хлебниковым в его кабинете, слушаю, как он отдает распоряжения, как разговаривает с людьми — так точно, так экономно!.. Понимаю: только так и можно добиться чего-нибудь значительного. Не тратить время на пустяки, на всякие там нюансы… Дело! Дело требует решения — ясного, твердого решения. Да, это тоже талант, и еще какой! Согласен с тобой полностью. Но вот когда я слышу, как он разговаривает с людьми, и со мной в том числе, мне кажется, что я слышу голос самого Андрея Михайловича:
«Да, слушаю. Выкладывайте. Быстро. Берегите время не только свое, но и мое». Разве не так?
Тая усмехнулась сквозь слезы.
— Ты так копируешь… Правда, как Андрей Михайлович. — Мы помирились. Я это понял по тону… Своей жены! Странно. Моя жена… Пять лет я ее знаю, даже больше, — что изменилось? Но вот сказал, даже про себя сказал «моя жена», а что-то дрогнуло… В сердце, там дрогнуло, что ли?
— Пойдем, Таюша. Хватит обедать, верно? Мы вышли, я ей помог одеться. Пальто. Десятки раз держал в руках это пальто. Брал в руки, вешал. Или наоборот: снимал с вешалки и помогал одеться. Ждал, когда она застегнет, поправит воротник… И — ничего. Пальто как пальто. Волновало другое: ложбинка под щекой, мочки — такие маленькие, шелковистые. А вот сейчас взял у швейцара пальто, и опять что-то дрогнуло в сердце: старенькое пальто у моей жены…
— Ты, конечно, хочешь заглянуть в институт? — спросила она с едва уловимым вздохом.
— Увы, Таюша, должен. Хочу выяснить, чем кончился праздник у наших подопечных. Налопались зелени… Как там у Чуковского? У бегемотиков болят животики
Опасения мои не оправдались: у «бегемотиков» все было в норме. И животики в том числе. Ну и отлично.
Было около пяти, рабочий день кончался, но неловко уходить до времени. А дома ждет Тая. Супруга… Нелепое слово, так и слышится «подпруга».
Я решил на минутку заглянуть к себе — там Аллочка-красивые глазки обрабатывала графики самописцев — сводила в суточные кривые. Чтой-то там у нее вырисовывается?
Аллочка огорошила меня от порога:
— Александр Валерьевич, вам уже три раза звонила какая-то женщина. Из школы, Из школы? Загадка…
— Я телефон записала на календаре, Александр Валерьевич, — продолжала щебетать Аллочка. — Очень просила позвонить, как придете.
Не раздеваясь прошел к столу, нашел под ворохом лент самописцев календарь. Куницына. О боже! Зачем я ей понадобился? Через четырнадцать лет… А, Михаил! Конечно, ее интересует ее благоверный.
Я набрал номер. Мне ответили;
— Школа. Вам кого?
— Наталью Гавриловну Куницыну.
Секундная пауза. Аллочка-красивые глазки, забыв о графиках, смотрит на меня, не считая даже нужным хотя бы маскировать свое любопытство.
— Это жена нового врача, Александр Валерьевич?
Я отмахнулся: занимайся своим делом.
— Мне Куницыну, пожалуйста, — повторил я, чувствуя, что у телефона кто-то есть, слушает меня.
— Это я, Саша… Не узнал мой голос?
В самом деле… Никогда не слышал ее голос по телефону. Или слышал, но так давно… Никогда не задумывался, какой у нее голос. А оказалось — низкое контральто.
— Здравствуй, Наташа. Ты искала меня?
— Да. — Теперь ее голос стал звучать чуть выше, теперь я уже узнавал ее. Этот сумасшедший… — Она запнулась. Он у вас теперь работает? Даже телефона не оставил — кое-как нашла. Ты его видел?
— Да, конечно. — Где он?
— Как где?
Я не знал, что говорить: неужели Михаил не сказал ей про гермокамеру! Вот это новость!
— Он мне заявил, что месяц проведет на каких-то испытаниях. Но ведь можно письмо прислать? Или по телефону позвонить… Неужели у вас там такие секреты?
— Да никаких секретов, Наташа. Какие могут быть секреты, когда мы об этих испытаниях докладывали на Международном астронавтическом конгрессе. В Аргентине. Помнишь, может быть, у нас на факультете командовал Комсомолом Хлебников? Вот он с докладом и ездил.
— Да, Миша мне что-то говорил. Но я ничего не поняла. Так он что, — сообразила она наконец, — сам в этой гермокамере? — Она, видно, испугалась своей догадки. — Скажи, это правда?
Черт побери — вот положение!
— Знаешь, это разговор не для телефона.
— Я сейчас приеду, — быстро ответила она. — Куда ехать? В институт?
— Да, но… Я не имею права.
— Почему? С ним что-то случилось? Скажи, что? Ну я тебя умоляю, Ты не можешь мне соврать — я знаю. Ты самый честный… И ты ведь друг ему, правда?
— Послушай, Наташа… С ним ничего не случилось! Я только что видел его — жив, здоров. Сегодня у них праздник.
— Какой праздник, Саша? Ты с ума сошел. Какой может быть праздник в этой вашей тюремной камере? Ты что-то скрываешь. Я должна его увидеть. Я с ума схожу… Это чудовищно, Саша!
— Но это невозможно, пойми…
— Почему? Его уже нет в живых?
— Да жив он, здоров, Наташа.
— Тогда почему я не могу его увидеть? Да объясни ты мне наконец по-человечески. Почему я не могу его увидеть?
— Да потому что я видел его по видеоканалу.
— По какому каналу?
— По телевизору.
— О боже… Ничего не понимаю. Его показывали по телевизору?
Я почувствовал, что взмок. И еще эта Аллочка… Каждое слово впитывает, словно губка. Ну, пойдет теперь треп по институту!
— Аллочка, — прикрыл я микрофон ладонью, — у вас когда дежурство?
— С восьми.
— Идите отдыхайте. Вам ночь не спать — идите. Еще три часа — поспите где-нибудь. Или домой езжайте.
С какой неохотой вышла Аллочка! Вот бог наградил глазками… Прожекторы!
— Наташа, извини… Я тут. В общем, с Михаилом все в порядке, он жив и здоров.
— Я тебе не верю. — В голосе слезы. — Ты всегда мне говорил правду. А теперь… Я должна его увидеть… Я с ума схожу от вашей секретности!
— Да какая там секретность!..
— Ну — неизвестности. Я должна его увидеть, Саша. Должна! Как ты не понимаешь?
Я понял: заскок. Тут уж ничего не поделаешь — заскок. Но о чем думал Михаил? Не мог подготовить, растяпа. И что же делать теперь? Показать ей Михаила на экране видеоконтроля не проблема — ничего не случится. Но как она попадет к нам? Пропуск выдает только Хлебников. Да он меня самого упрячет в камеру, если узнает, что я решил Михаилу устроить свидание с его сумасшедшей женой! «Никаких побочных эмоций, никаких психологических накладок. Помните: мы имитируем космический полет. Члены экипажа находятся в сурдокамере: особый режим, никакой связи с «землей», кроме расписания, никаких посторонних разговоров — только медикобиологическая информация. Я выражаюсь ясно?» М-да, положение…
— Ладно, Наташа. Приезжай. Корпус экологии человека. В глубине парка, Я тебя встречу. У входа. Приезжай.
Я надеялся обойтись без объяснений. Бывает, придешь к нему, попросишь пропуск, скажешь, откуда товарищ, подпишет и даст пустой бланк: «Сам заполни». Но не тут-то было!
— Кому пропуск?
Уставился квадратными очками.
— Наталья Гавриловна…
Смотрит, ждет.
— Куницына.
Ручка в сторону.
— Жена?
— Жена.
Пропуск в стол. Все ясно. Можно поворачиваться и уходить.
— Послушай, Григорий Васильевич. Бывают обстоятельства…
— Меня обстоятельства не интересуют.
— Да, тебя обстоятельства не интересуют — знаю. Но психологическое состояние испытателей тебя должно интересовать? — Молчит. Смотрит непонимающе. — Этот растяпа Куницын даже не объяснил ей, что уходит на месяц в гермокамеру. И она бог знает, что вообразила. Ревет.
— Ну и что?
— Куницын об этом, думаешь, не догадывается?