ЗЕЛЕНАЯ МАРТЫШКА
В Петербурге мы сойдемся снова…
Нить Истории прерывается, но любопытство на том не останавливается, и из чистых областей истины спускается оно в мутные ручьи вероятности, догадок и заблуждений.
Глава перваяКонцепция изменилась
Никогда такого не было, и вот опять.
— «Мы с Мэрфи едва успели дух перевести, как во двор въехал черный “кадиллак”», — Шарабан читал, как всегда, с выражением, красив был голос его.
— Ай, — сказала Сплюшка и поставила ведро на пол.
За окном въезжала задом во двор черная громоздкая машина, чуть не своротившая мусорную гробину. Молодой человек вышел, открыл багажник, стал выгружать связки книг. Ни до лавочки макулатурной он их не донес, ни в контейнер мусорный (редко возникавший в зоне видимости дворник, а за ним обитатели первых этажей называли сей предмет «пюхто» либо «пухто») не шваркнул. Выйдя за порог, Шарабан, Лузин и Сплюшка действия его втроем созерцали.
— Библиотеку свою решили выкинуть? — поинтересовался Шарабан.
— Это библиотека моей жены, — мрачно отвечал хозяин черной тачки.
— Ваша жена умерла? — по возможности печально и доверительно спросил Лузин.
— Концепция изменилась, — с этими словами в снег легла последняя связка. — Кто ж теперь книжки держит? Что за отстой? Теперь носители есть.
На том он и убыл.
А сотрудники макулатурной лавочки, двое приходящих, литконсультант Шарабан с уборщицей, маленькой китаянкой Лю, она же Сплюшка, и один постоянный, Лузин, вернулись в свою нишу шуршащего вторсырья.
— На чем я остановился? — спросил, поправив очки, Шарабан.
— Едва успели они с Мэрфи, — подсказал Лузин.
И поинтересовался:
— Переводная или отечественный хэллобобизм?
Так именовали они детективы или фантастику местного разлива из западной жизни, где герои говорили друг другу сакраментальное: «— Хэлло, Боб!» — «Хэлло, Джек!»
— Пока непонятно, обложка отсутствует, первые страницы тоже.
— Неважно, — сказал Лузин. — Там небось и концовки нет?
— Нету, — подтвердил Шарабан.
— Отлично, — сказал Лузин.
— «Дверца его распахнулась…» — начал было Шарабан, но грянула разноголосица птичьего базара вкупе с шумом волн лузинского мобильника.
Звонил Кипарский, директор их утилеобразования с ограниченной ответственностью. Отдадакав, Лузин потянулся, стал натягивать куртку.
— Сегодня с Мэрфи карта не идет. «Газель» подъезжает, книги в коробках, какие-то старики померли, пошли разгружать.
— Очень я надеюсь, — сказал Шарабан, — что коробки не из-под голландских цветочков, те были неподъемные, что за дебил паковал, с позавчерашнего дня поясница ноет. Сплюшка, прерви уборку, занесем макулацию.
— Уже закончила.
Как всегда, неслышно, невесомо, даже ведро не брякнет, ни шороха, ни движения воздуха.
— Молодца, — похвалил ее Шарабан, — однако задержись, птичка, заметешь наши следы.
— Следы, — кивнула она.
Коробки оказались винные с кондитерскими, винные тяжелее. Пошел снег, они спешили, снег подгонял их, управились быстро, из завесы хлопьев материализовался Кипарский, вид задумчивый, красный шарф завязан замысловато, альпийские ботинки золотистые, с фасоном, сразу видно: предприниматель, бизнес мал, да удал.
— А это что такое?
Перст Кипарского указывал на связки книг возле пухта.
— Концепт, — отвечал Шарабан.
— Занесем, — сказал директор.
— Сыроваты, — возразил Лузин.
— Кладите к батарее. Сбагрим по-быстрому.
Занесли, сел к компьютеру Кипарский, лицо деловое, суровое, сразу видно — директор, даром что младше всех; неслышно промелькнула с усовершенствованной шваброю Сплюшка, завернули в заветный закуток Лузин с Шарабаном, Лузин достал крошечный шкалик, тяпнули.
— Я книжку потерял, — сказал Шарабан. — Сунул куда-то, извини.
— Доставай любую наудачу.
Лузин пьянел и веселел с малой рюмашки.
— Я вчера соседу рассказывал, как мы читаем. Что ни возьми, сойдется пасьянс, говорю я ему, а ежели не веришь, пойдем, посети нашу маленькую трахнутую модель всемирной, блин, литературы под соусом Вечности, отшурши бумажками с любой полки, получи для начала историю государства Российского, а заодно и свою собственную.
— Нелюбопытен сосед твой, ленив, не вижу его пред собою, — Шарабан движением карточного фокусника выхватил из пирамиды книжной тонкий томик в самодельном переплете, — неинтересен ему мир текстов, в который татем входишь, как в лабиринт, чтобы пробродить там всю жизнь.
— Ну? — спросил Лузин, устраиваясь поудобнее в ободранном просиженном кресле.
Открыв брошюру наобум святых, ткнув в строчку пальцем, Шарабан прочитал густым поставленным голосом:
— «Весь Роксоланский народ совсем пропал тогда с земного шара».
— Есть! — вскричал Лузин.
— Эту и читаем. А сосед твой пущай в своем плоском мире водку пьянствует.
— Вообще-то он мужик ничего, — сказал Лузин. — Вот вчера на кухне таракана встретил, шваркнул мимо него тапком, сховалось насекомое, а он и говорит: вот забился наш сверчок в свой щелябинск, мозгами трусит тщетно, носа не кажет.
— Я бы тебя за одну эту цитату почетным членом литературной академии засчитал.
— А по нечетным? — спросил польщенный Лузин.
И продолжал Шарабан:
— «Название Киев есть финикийское слово, а древние Малороссияне были не что иное, как Пруссаки или Вандалы, которые напоследок исчезли в Африке».
— Ну, неполная рифма, — заметил Лузин, — наш был не пруссак, черный таракан, крупный.
В закуток заглянул Кипарский:
— Пора домой, рабочий день закончен.
— Мы еще почитаем, — сказал Шарабан.
— Не сегодня, я ключ с собой не взял, Лузин, отдайте мне свой.
— Так у Сплюшки возьмите.
— Давно прибралась, ушла.
Кипарский возился с ключом, закрывал дверь. Шарабан спросил:
— Новые коробки новопреставленных старичка со старушкой завтра распаковывать?
— Какой старушкой? Два старика, братья, известные коллекционеры, один сам помер, другой погиб, под машину, что ли, попал. Что это вы так позеленели? Он на улице погиб, не бойтесь, на книгах крови нет.
— Я разве позеленел? — спросил, закурив, Шарабан, когда начальник скрылся в метели.
— Я так утонченно в цветовую шкалу не врубаюсь, — отвечал Лузин.
Тотчас из-за угла вышла им навстречу старушка с саночками, и он подивился, что в полутьме плохо освещенной улицы видит, какие у нее глаза. «Что за глазки у бабки, — подумал он, — чистой воды аквамарин».
Шарабан поволок старушкины саночки через дорогу, подхватил ее под локоток, осторожно, очень скользко, как вы только ходите, снег неубранный, холод, морозище.
— Это зимы моего детства вернулись, — отвечала старушка превесело. — Думала, помру, больше их не увижу. Снег чистый валит, деревья сказочные, воздух свежайший, красота. Каждый день то по радио, то по телевизору врут: аномальная, мол, погода. Не погода аномальная, а нынешний народ, люди жить разучились, лопата им не по руке, дорогу лень подмести.
Вот пришли прежние зимы на наши униженные и оскорбленные широты, укрыли оплеванную нелюбимую городскую землю чистейшей белизною, овеяли арктическим дуновением заплесневелые заброшенные стены домов.
Из-за Фонтанки сказочным зимним лесом смотрел Лузину и Шарабану вслед Летний сад.
Глава втораяМетельный звон
— Что-то я не понимаю, — сказал Шарабан, — почему в нашей новообретенной книженции из самоновейших коробок постоянно говорится «лег в кибитку»? Разве в ней не сидят?
— Сам не понимал, — отвечал Лузин, — когда еще мы в школе Радищева проходили. Ямщик сидит, седок лежит. «Бразды пушистые вздымая, летит кибитка удалая, ямщик сидит на облучке в тулупе, в красном кушаке».
— Кибитка и возок — одно и то же?
— Да тебе-то не все ли равно? Тебя сегодня на лирические отступления тянет и прочую отсебятину? Читай да читай. Ты страницу перелистнул, там картинка наклеена, ксерокс, что ли? Покажи. Девушка в парике пудреном…
— Она не девушка.
— Думаешь, они в осьмнадцатом столетии блядовали, как девчушки из сериала «Школа»?
— Ничего я не думаю. Я просто знаю, что это не девушка. Мужик переодетый.
— Трансвестит?
— Травести. Актер доморощенный. Шпион.
— Вчера домой сей томик из винной коробки прихватил? Уже прочел? Так сказать, ты выпил без меня?
— Один мой друг-дизвитьемист, а я его статьи редактирую, оттуда и почерпнул.
— Диз — что?
— Dix-huitième siècle изучает, по восемнадцатому веку специалист. Ну, слушай. Читаем.
«— Хорошо, сударь, что у вас вещей немного, — заметил возница.
— Что? — переспросил Дуглас.
Оба они попытались перейти на язык, который считали немецким, д’Эон рассмеялся, какая ваша барышня веселая, сказал владелец возка.
— Осторожно, там стекло и минералы, образцы, порцелан, гласе, Богемия. Поставьте корзину под сиденье.
— Когда я усну с вашей маленькой коллекцией под головою, — сказал д’Эон, — мне будут сниться клады, алхимики, сокровищницы калифов. Вы так старательно играли роль ученого минералога, что я поневоле вызубрил названия ваших сверкающих цветных образцов, богемские гранаты, пиропы, гроссуляры, хризолит, зеленая шпинель, опал, вот только путаю, что откуда, Рудные горы, Марианские ли, Моравские ли россыпи, и никак не могу выучить варварское двойное название волшебной зеленцы, от которой проходит мигрень и забывается усталость.
— Да зачем вам его помнить? — пожал плечами Дуглас.
Однако, щелкнув пальцами, усмехаясь, произнес раздельно:
— В-л-та-вин, мол-да-вит.
— Браво! — вскричала его ряженая квазиплемянница.
Ранняя зима застала их на покатых холмах Лифляндии. Стерильный легкий снежок покрывал белые аккуратные домики, мельницы, толстые стволы придорожных дерев, купы кустов. Д’Эон уснул, а когда проснулся, иной пейзаж окружал их передвижное убежище. Они въехали в Россию, въезжая в зиму. Россией называлась зима, состоявшая из долгих необитаемых или необжитых просторов, сменивших европейские, а за ними полуевропейские простран