— Квартира моя пустая, — отвечал Кипарский, — я сторонник минимализма, сплю на циновке, ем в кафе, одежда в сундуке на балконе, приходите в касках, сундук вам выкину с четвертого этажа для экономии времени.
— Значит, твоих раздолбаев прощупаю.
— Ты пока своих козлов, — сказал Кипарский, — с фазенды загородной в город запустишь, сколько времени да бензина зря уйдет. Сиди в башенке, наблюдай залив, медитируй, нет у нас того, что ты ищешь. Кстати, что ты ищешь? Ожерелье королевы? Левое яйцо Фаберже? Бриллианты для диктатуры пролетариата?
— Надо же, фазенда, залив, кто ж тебя информирует, стервец? Что ты за птичка?
— Я птичка п. дрик, — отвечал Кипарский, отключая телефон и складывая пальцы в новую мудру.
Видимо, собеседник его удивился названию птички не меньше сотрудников, никогда ранее от корректного директора подобных слов не слыхавшие, поскольку телефон умолк.
— Ой, — сказал Шарабан, — Кипарский, вы кто?
— Я, — поднял на него невинные очи директор, — старой мафии сын полка. Частный случай.
Сплюшка принесла кофе. Шарабан, элегантнейшим образом ухватив свою чашечку, вопросительно смотрел на начальника.
— Видите ли, — начал Кипарский. — дядюшка деда моего, оставшегося сиротой в раннем детстве, был известный юрист старой закалки с множеством учеников, чьи судьбы были глубоко разнообразны. И дядюшка, и дед мой погибли в блокаду, бабушка осталась с маленьким сыном в роскошной квартире, в которой проживала еще и вторая жена дядюшки, француженка. Чудом дом остался цел, антикварная обстановка нераспроданной, вот только всех уплотнили, вселили в третью огромную комнату женщину с ребенком, как говорили мне потом, крикливую и истеричную, но не злобную. Отец мой при помощи учеников и друзей дядюшки учился в неведомом мне заведении и должен был стать дипломатом, но погиб по нелепой случайности, на глазах множества людей утонул, хотя плавал великолепно. Ученики и друзья дядюшки, а также учителя и друзья отца, не сговариваясь (или все же сговорились, поклялись на поминках в девятый или сороковой день?), переключились на меня. Помогали матушке материально, нанимали мне иностранных языков преподавателей, катали на машине (это теперь машины у всех, прежде у нас так не было), отдыхал я на каких-то несусветных дачах, на юге ли, на Валдае, в Подмосковье, в Белоруссии, в Прибалтике. Определили меня, естественно, в МГИМО, который я и закончил с блеском. Но потом выяснилось, что ни малейшей охоты к дипломатической, а также министерской деятельности у меня нет, а даже, совсем напротив, полное к тому отвращение. Бились со мной поначалу, не зная, куда меня девать. Пробыл я, открою вам секрет, заместителем министра одной из наших тогдашних республик ровно полгода. По истечении сего скромного срока поставил я благодетелям своим ультиматум: либо меня от должности занимаемой освобождают, либо я тривиально подаюсь в бега. «Почему?!» — кричали мне на разные голоса. Так со взятками приходят немыслимыми, отвечал я, я взяток не беру, а гнать в шею приходящих данайцев мне крайне некомфортно. Объясняли мне, тупице: с такой должности можно только на повышение. Вы же умные люди, влиятельные, отвечал я, рокируйте меня как-нибудь, что-нибудь придумайте. Ну, и придумали. А поскольку иначе чем маленьким начальником видеть меня не желали покровители мои, а тут как раз и перестройка подкатила, отполз я, согласно капризу эпохи и своему личному, в малый бизнес, в его шуршании, как видите, до сих пор пребываю. Так что все разговоры о том, кто меня крышует, сплошная ложь, чтобы окружающих не раздражать. Что и кто меня крышует — и не вымолвить. Если какая-то информация мне о ком или о чем нужна — я ее получаю быстрей быстрого. Конечно, теперь новая мафия, но у старой среди нее ученики, дети и внуки; так что все как бы всяко при делах — при тех, которые разумению моему доступны, впрочем, разумение мое невелико. Хотя, конечно, я стараюсь помощи особо не просить. Но полагаю, не пройдет и — часа? суток? — ну, не знаю, — как о нашем пожаре узнают мои благодетели, компьютер новый завезут, макулатуру тоже получим чудесным образом, будем жить дальше.
— Вот еще вопрос про минимализм, — промолвил Лузин задумчиво, — если вы в полупустой квартире, куда девалась та полуколлекция полуантикварного интерьера, где жил ваш отец?
— Пока мать болела долгие годы, нуждалась сперва в компаньонке, потом в сиделке, — печально и беззаботно отвечал Кипарский, — продал я всё, о чем не жалею. Нет, это надо же, кофий только допили, а Сплюшка уж все прибрала и тихо умчалась. Поскольку рабочего дня не ожидается, и вы свободны.
— Пойдем ко мне, — сказал Лузин Шарабану, выйдя на снег погорелого двора.
Глава тридцать третьяЛузин
Вид невзрачного лузинского флигелька, как известно, всегда приводил Шарабана в прекрасное расположение духа. В сугробах к порогу прорыта была тропка («Сам прокопал», — не без гордости объявил Лузин), с крыши сброшен был снег («Я и сбрасывал»), стоптанная лесенка преодолевалась легко. Над дверью прибита была подкова, что тоже веселило входящего. Кот отсутствовал, хотя слегка приоткрытая форточка ждала его.
— Выстудишь комнату.
— Камин затоплю.
В торце комнаты, общем с дверью, за широкой ширмой-экраном обнаружился почему-то никогда не замечаемый Шарабаном ранее камин.
— Он действующий? А чем топишь?
— Поленьями коротенькими, березовыми и торфяными брикетами. Топлю редко. В холодную зиму, вроде нынешней. Ну, и когда печаль найдет.
— Так мог в нем и книгу сжечь.
— Нет, для конспирации лучше в кочегарке. Будешь бальзам пить «Семь сибирских трав»? Мне намедни презентовали.
— Дегустну, — с удовольствием потер руки Шарабан.
Воодушевленный семириком сибирской флоры, вспомнил он про картины.
— Давно хотел спросить тебя, что это за живопись?
— Знакомый художник подарил. Из серии «Петербургские рандеву». Видишь ли, мы с ним, как с тобою однажды, говорили о том, что Санкт-Петербург — место встречи, которое отменить нельзя. Вот на эту тему он сделал множество картин и рисунков.
— В Петербурге мы сойдемся снова, — произнес Шарабан, разглядывая Пушкина с Мандельштамом, стоящих на Львином мостике.
В форточку, издав звук кошачьего чревовещателя, ввалился Мардарий.
— Кем, интересно, твой котяра прежнюю инкарнацию отрабатывал?
Кот пристально всмотрелся в Шарабана и подмигнул ему.
— Он мне подмигивает.
— Хека хочет, — сказал Лузин, выходя на кухню.
Кот обогнал его, встал перед холодильником, смотрел на белую заветную дверь, за которой пряталась жратва.
На левой картине Гоголь махал рукой Лермонтову, уронившему на мостовую колоду карт. На правой обнаружился Лузин, повстречавшийся на набережной канала Грибоедова (вдалеке маячили златокрылые грифоны) со стариком в странной военной форме; над каналом летела полупрозрачная женщина.
Вошедший Лузин заметил:
— Тут художник неточность допустил. У него просто фея, а должна быть женщина-змея.
— «Женщину-змею» видел в ДК Первой пятилетки, Генуэзский театр привозил, — оживился Шарабан. — С третьей женой вместе ходили.
В дверь позвонили.
— Кого-то ждешь?
— Никого.
Подойдя к двери, Лузин произнес свое: «Кто?»
— Открой, — ответили с лестницы, — поговорить надо.
Затворив внутреннюю дверь, прикрыв за собой дверь в комнату, Лузин тихо сказал:
— Два амбала.
Звонок повторился, блямкали многократно, настойчиво.
— Обыскать хотят, — Шарабан достал из портфеля бритву, раскрыл ее. — Шмон при пороге.
Лузин взял из угла трость, с которой время от времени приходил на работу, сослуживец его не успел сказать: «Лучше бы дубину взять», потому что Лузин выдернул из трости длинный клинок.
— Пошли.
Распахнул сперва дверь в комнату, потом внутреннюю входную, затем внешнюю на лестницу со словами:
— Ну, говори.
Возникли они с Шарабаном в дверях, едва вмещаясь в проем, один с бритвой, другой со шпагой, что явилось для амбалов с лестничной площадки несомненной неожиданностью.
— Когда начнешь говорить, — сказал Шарабан, — стой, где стоишь, для всех лучше будет.
— Высоко мастишься, — крякнул левый амбал.
— А то, — отвечал Шарабан.
— Вам чего? — спросил Лузин.
— Мульку из коробки книжной не ты ли скоммуниздил? — спросил правый амбал.
— Не я, — сказал Лузин.
— Вот щас проверим.
— Проверяй.
Амбалы так же, как и Шарабан, видели, что Лузин со своей шпажонкой обращаться умеет.
— Нет у меня в квартире ваших мулек, — сказал Лузин. — Лучше бы вы шли, откуда, блин, пришли.
В глубине комнаты за его спиною взвыл и зашипел кот.
Амбалы глянули туда, в комнату, за плечи стоявших в дверном проеме.
— Мать твою, — сказал правый, — баба полуголая в окошке.
— Сваливаем, — сказал левый, — я знаю, кто это.
Переговариваясь, они спускались по лестнице.
— Я-то в курсе, какая баба, обкурившись и пережравши дури, по крышам шастает в чем мать родила и в окна канает, — говорил один другому, — такая в городе одна, Дуремарова мочалка. От нее держаться треба подальше.
— Она по эту сторону окна была или по ту?
— Один хрен. Скажем, всё прошмонали, ни фига у лоха с Бронницкой нет. Я так скажу, и ты стой на своем.
Взревел мотор, уехали.
Вид у Лузина был расстроенный, он чуть не плакал, стоя со своей потаенной шпагой посреди комнаты.
— Как не повезло! как не повезло! Сколько лет ее ждал, ни разу не видел, этим двум уродам показалась.
— Так им что угодно могло померещиться, может, они под кайфом или не раскумарились.
— А Мардарий? Он-то трезв и чист, аки бриллиант. Шипел, голос подал. Он тоже ее видел. Ты видел, котяра?
Кот урчал, терся о ноги, соглашался, подтверждал.
— На что тебе, Лузин, Дуремарова мочалка? — спросил, наливая, Шарабан. — Для чего ты ее так долго ждешь?
— Да это не мочалка была, я о ней и не слыхал никогда.
— Кто же это был?