Повторяла я тебе, говорила: отпусти меня раз в неделю, Раймондин, не будь таким упрямым, что ж ты меня не послушал.
И в Московии садилась я на башню, отдыхала от простора и ветра, а люди с песьими головами головами качали, шептали: мол, живет в башне чернокнижник, приручил окаянного дракона. Но в Московии наши потомки станут жить послезавтра, Раймондин, я о них позабочусь, хоть пришлось мне, дорогой, с тобой расстаться, да тебя давно нет на свете; но хоть ты, король, людской упрямец, а я дочь феи и фея, я твоя королева навеки, и наши два имени рядом до последних времен библейских.
— В большинстве легенд призраку Мелюзины суждено скитаться по земле до Страшного суда.
— Лузин, — спросил Шарабан, — а у тебя дети есть?
— Была одна жена невенчанная, ребеночка ждала, да поругались мы по-глупому, из-за пустяка, как в молодости бывает, ушла она от меня, уехала.
— Ты ее не искал?
— Еще как искал. Не нашел. Чувствую, что где-то растит она сына моего, бастарда из рода бастардов…
— Может, это твой принц тебе видение Мелюзины послал на выручку.
Лузин провожал Шарабана, они стояли на углу, мимо пронесся фешенебельный автомобиль, по обыкновению, забрызгав их снежной грязной кашей, подтаявшей от рассыпанной на мостовой химической едкой добавки.
— Вот катят мимо двух нищих фантазеров реальные мужики да реалистические бабы, еще и дрянью дорожной окатить норовят.
— Какая же это реальность? — вздохнул Шарабан. — Машинный бред о комфорте.
В Петербурге, приземлившись на кровлю, сбросив драконью ипостась, пристрастилась Мелюзина бегать по крышам, иногда принимая облик местной девушки, сбивая с толку случайных зрителей. Девушка, послужившая ей моделью для краткого обличья, для образа-маски, дурно спала в такие ночи, а потом несколько дней жила, ненадолго изменившись в лице, волосы распустив чуть порыжевшие, удивленно вглядываясь в мир. По обыкновению, выбирала давнишняя подруга Раймондина тех, в чьих жилах бушевала протестантская, текла французская или бунтовала шкипитарская кровь; выбор она осуществляла интуитивно, интуиция для феи все равно что нюх для охотничьей собаки, а человеческие национальные, тем паче националистические блажи Мелюзину не интересовали.
Она любила петербургские крыши, вот только прежние статуи Зимнего дворца предпочитала новым.
Глава тридцать пятаяСтарые усадьбы
— Это хорошо, что ты изложил мне историю Мелюзины без эбеновых гребней, ивуаровых вееров, палисандровых кушеток и затканного золотом шлейфа.
— Заткнутого? — спросил рассеянно Лузин, запихивая на полки пачки макулатуры, прибывшей в соответствии с предсказанием Кипарского.
Перед переломом погоды, когда метеозависимым людям снятся покойники, Шарабан рассказывал о своих женщинах. То не были охотничьи байки сексуально озабоченных, нет, скорее новеллы, портреты, «закрытые книги», как сам говорил он.
Лузину уже приснилась шкловская бабушка, с укоризною сказавшая ему: «Нет, шулера из тебя не выйдет», — поэтому ждал он, что Шарабан начнет вспоминать одну из своих жен.
Имен Шарабановых женщин Лузин запомнить не мог, сами же образы помнил, иногда даже думал, что Шарабан всех их просто сочинил для своих скрываемых от посторонних глаз романов или эссе.
Первая (или вторая?), подобно Шарабану, постоянно выходила замуж, разводилась, выходила снова, однако ее четверо детей от разных браков походили друг на друга, поскольку, объясняла она, все были в прабабушку с материнской стороны. Шарабану она тоже родила младенчика, но к моменту его появления на свет они уже разошлись. Отличительной чертой ее являлась склонность к вранью, врала она вдохновенно, самозабвенно, с литературною жилкою, искренне веря каждому собственному слову. Лгала по самому ничтожному поводу, когда никакого профита от этого не ожидалось: сбегает к подруге чаю попить, а скажет — была в кино. Выйдет, бывало, из закутка со шкафом в голубом сарафане да невольно пролепечет, порозовев: вот, мол, снова надела любимое зеленое платьишко. С ней единственной Шарабан развелся сам, остальные его покидали.
Вторая (или третья?) жена страдала некоей особой (но ведь нельзя считать, что скрытой) формой ревности: ей постоянно казалось, что Шарабан ее не любит.
— Ты не любишь меня, — произносила она мрачно, исподлобья глядя на него золотыми глазами.
Вначале он пытался оправдаться, возражал, только зря терял время.
По утрам, садясь к столу в стеганом атласном халате, восточных тапочках «ни шагу назад», раскладывала золотоглазая пасьянс, гадала на разных колодах по разным методикам, кидала карты на стол, нагадав мужнино коварство, измену, пару разлучниц.
Стоило ему зачитаться, она возникала перед ним укоризненной тенью:
— Любая книга тебе дороже меня.
Дороже ее, по ее словам, были ему друзья, приятели, гулянки, пьянки, водка, вино, кино, телевизор, рыбалка, предыдущая жена, кошка, не говоря уже о чужой ручной крысе. Детей у них не было.
Зато следующая краткая деревенская женщина родила ему двойню; увидев младенцев, он пришел в восторг, сказал: мы немедленно должны пожениться! Тут она, обычно ровная, невозмутимая, как сбесилась, запустила в него решетом, крича, что она-де ему, дура сельская, без надобности, ему дети нужны, еще кому-нибудь детей сделаешь, чего проще, кобель, вон отсюда. Далее собрала немудрящий скарб его в старый баул, вышвырнула баул за порог, велела убираться на все четыре стороны к чертовой матери. Дети заплакали, маменька кинулась их кормить, а Шарабан, забрав баул, отправился, куда она велела.
— У нее был послеродовой психоз, — предположил Лузин.
— Об этом я не подумал… — задумчиво произнес Шарабан.
Следующая женщина отличалась ученостью, эмансипированностью, истовой тягой к научной работе, селф-мейд-вумен.
— Если она, такая ученая, всё у компьютера сидит, по конференциям шляется, рубашку накрахмалить не умеет, может, она идиотка законченная? — предположила мать Шарабана.
Мать с женою грызлись тихо, неумолимо, незаметно, профессионально, пар ядовитый стоял в воздухе.
— Ты меня уважаешь? — спросила ученая жена.
— Дорогая, — сказал Шарабан, — этот вопрос обычно задает алкоголик пьянице у пивного ларька.
Естественно, воцарившаяся в его жизни после ученой никаких наук, кроме «науки любви», не признавала, читала дамские романы, носила длинные серьги, под цвет им длинные ногти. Высоко поднятые волосы ее напоминали шлем Афины, платья шились у заповедной портнихи, томный взор проникал в самое сердце, особенно на первых порах.
— Обои должны быть в мелкий цветочек… — тихо поведала она Шарабану потрогав после ночи любви желтые выцветшие полоски на стене у кровати.
Рассказы о женах наводили на Лузина сон. Он отключался, как загипнотизированный, кратко засыпал, восприятие его пестрело лакунами, нить повествования ускользала.
Которая бродила по отмелям морским, оставляя узкие следы, подымая ракушки, заплывала далеко, ловила в ладонь морских коньков? Которая оставляла на бортике ночного фонтана поезд из виноградных улиток? Одна и та же или две разные?
Которая теряла платки, кошельки, книги, забывала летом незнамо где туфли, а осенью зонт, и перчатки, и даже плащ, а зимой шарф? Фото чьей двенадцатилетней дочери, светловолосой, с сияющей улыбкой, носил с собой Шарабан?
— Я любил ее, для меня почему-то тогда соединились она и море, — так завершился его очередной рассказ.
— Словом «море», — заметил Лузин ни к селу ни к городу, — в Иерусалиме обозначался запад, как в книге Иезекииля.
— Но теперь, — продолжал Шарабан, — все они для меня как прочитанные книги, отчужденные истории, словно происходившие не со мной. Чувства былые, — сообщил он, — подобны старым усадьбам, о которых мы читаем. Вроде бы они были, существовали, даже доказательства тому есть, даже руины кое-где стоят, но руки чешутся неизвестно у кого разрушить, изгадить, уничтожить, травобоем посыпать, на прежних фундаментах безмозглую уродливую одороблу возвести.
Второй вечер вечернее их чтение посвящено было подаренной им сугробом книге из библиотеки Р-ских — «Старым усадьбам» барона Н. Врангеля.
Читали они одним из разработанных ими методов чтения (не имевшим ничего общего с чтением концептуальных романов, в зависимости от направления продвижения по тексту и выборки нужных либо ненужных глав, приобретавших не только разное содержание, но и разный смысл): открой, где откроется, там и читай.
— «Русские люди, — начал Шарабан, — всегда были самодурами, а в искусстве самодурство не раз помогало им. Но, по странной насмешке судьбы, созданное столь быстро распалось еще быстрее.
Фантастические дворцы Потемкина, имения князя Зубова, дворец Завадовского, подмосковное Ноево Дмитриева-Мамонова, дворцы елизаветинских любимцев Разумовских — все погибло.
Разорены и обветшали торжественные дома с античными портиками, рухнули храмы в садах, а сами “вишневые сады” повырублены. Сожжены, сгнили, разбиты, растерзаны и распроданы бесчисленные богатства фаворитов русских императриц: картины и бронза, мебель и фарфор и тысячи других великолепий».
Шарабан уронил книгу, пока поднимал он ее, Лузин спросил:
— Какого года текст?
— Девятьсот десятого.
— Иди ты.
Опять открыв книжицу наобум святых, Шарабан произнес бархатным баритоном:
— «“Старая” обстановка не нравилась новой владелице, которая хотела иметь ее более “модною”. Таковая была заказана в соседнем городе и привезена. Но так как помещичий дом был невелик, то не знали, куда девать старую мебель. Дом от железной дороги находился на расстоянии шестидесяти верст, и нашли, что так далеко везти для продажи “рухлядь” не стоит. Ее просто сожгли, устроив огромный костер, где долго горели и не хотели сгорать старинные диваны, столы, стулья, шкафы, бюро и ширмы…
Но не одна судьба зло подшучивала над Россией. Русские люди делали все возможное, чтобы исковеркать, уничтожить и затереть следы старой культуры. С преступной небрежностью, с нарочитой ленью и с усердным вандализмом несколько поколений свели на нет все, что создали их прадеды, — читал Шарабан. — Всюду в России: в южных губерниях, на севере и в центре, — можно наблюдать тот же развал старого, развал не только денежный, но развал культурный, невнимание и нелюбовь к тому, что должно украшать жизнь. Тогда как в Европе из рода в род много столетий переходят и хранятся сокровища предков, в России наперечет несколько поместий, находящихся двести лет в одной семье. Даже от Петра, от Анны Иоанновны, даже от Елизаветы дошли до нас жалкие остатки: нет имения, целиком сохранившегося с тех времен. От Екатерины лучшее тоже погибло, и только эпоха Александра Первого еще ярко и жизненно глядит из усадеб дворянских гнезд. Но и тут Грузино Аракчеева — полуразвалившееся, обкраденное, запущенное, с призраком убитой Настасьи и образом “обезьяны в мундире”, засекающей крестьян…»