Украдкой от Нурджаббара Багир почему-то взглянул на свои пальцы. Пальцы были короткие и вроде кривоватые, не разогнешь толком. Ладони в мозолях все, кожа задубела, потрескалась… Мозоли вдруг зачесались, Багир поскреб правую ладонь, но ничего не почувствовал, будто не руку свою чесал, а что-то чужое, отдельное: камень или деревяшку какую… Да положи ему на ладонь раскаленный уголь, и то не почувствует. А ведь до огорода не такие были у него руки. Столько земли перелопатить!..
Почесывая зудящую ладонь, Багир подумал, что Нурджаббар тоже хорош, ничего не скажешь. Ни одной грядки не вскопал, ни единого росточка в землю не ткнул. Товарищ называется! Сидит с утра до вечера под Дедушкой-дубом да бумажки свои пишет. А чего писать? Кому они нужны, его бумажки? Не будет из него ни поэта, ни ученого. Бездельник и есть бездельник. Повесил его Идрисов Багиру на шею. Ему бы, дурню, бога молить за Идрисова, что на работу определил, а он!..
— Насчет огорода Идрисов велел, — сказал Багир. — Ты ведь знаешь.
— А прикажет тебе Идрисов в Куру броситься — бросишься?
Багир пожал плечами.
— Может, и брошусь. — И, чтобы заткнуть Нурджаббару рот, спросил быстро: — А чего ж ты помидоры и огурцы эти ешь? Не ел бы, раз не по нраву.
На Нурджаббара будто холодной водой плеснули. Он так глубоко вздохнул, что впалые щеки его запали еще сильнее.
— Я твое ем, — сказал он, больше ему сказать было нечего. — Не все же тебе, бугаю, подлецов кормить.
— Ну вот уж и бугаем стал! — Багир усмехнулся. — Только успевай поворачиваться!
Нурджаббар, похоже, не слышал. Подставив солнцу лицо и шею, он словно старался впитать в себя солнечный свет, всосать его, как молоко. Круглое солнце, вися над самой сторожкой, глядело Нурджаббару прямо в лицо и, будто радуясь тому, что прогревает Нурджаббаровы косточки, купало его в золотистых своих лучах.
— Жалко мне тебя… — сказал Нурджаббар каким-то разомлевшим голосом. — Для тебя лес — это деревья, и все. А ведь он живет, дышит, у него голос есть. У деревьев ведь и душа, и язык, и сердце…
Багир взглянул на его лицо с закрытыми глазами и сокрушенно покачал головой. Чудной какой-то мужик… От безделья, что ли, дурь в голову лезет? Лес дышит, лес думает, лес говорит!..
— Как же это так, Нурджаббар? Я двадцать лет тут, в лесу. Каждое деревце знаю, сколько на каком веточек, сколько листочков. Ты всего три года, как появился, а лес, выходит, лучше меня понимаешь?
— Тут не в годах дело. — Нурджаббар сидел с закрытыми глазами, подставляя солнцу иссохшую грудь. — Кожа у человека должна быть тонкая. Сердце чуткое…
Багир растерянно заморгал, потом насупился, выказывая свою обиду, и сказал сдержанно:
— Пускай я толстокожий, пускай ничего не чувствую. Ты-то, тонкая душа, почему не заметил, что Дедушка-дуб сохнет?
Нурджаббар нехотя приподнял веки:
— Я заметил, когда первый листок пожелтел. Целую ветку и слепой углядит.
На дуб Нурджаббар не глядел, он вообще ни разу не бросил на него взгляд. Глядел он далеко-далеко, поверх головы Багира. Багир заглянул ему в глаза и понял, что перед взором Нурджаббара совсем не то, что он видит. Может, перед ним Кура, а может, Дедушка-дуб с его пожелтелой веткой… Крылья горбатого носа чуть дрогнули, и Багиру показалось, что Нурджаббар заплачет. Охваченный жалостью, он сразу забыл свою обиду. Да и не хотел Нурджаббар обидеть его, яснее дело, не хотел, чего он от него плохого видел? Расстроенный он сегодня, вконец расстроенный, все ему не мило, не любо, вот и срывает зло на каждом, кто под руку подвернулся. Он ведь мужик добрый. Чудной — это другое дело, а злости, зависти — такого в нем нет.
— Умрет Дедушка-дуб, — произнес Нурджаббар, глядя все так же поверх головы Багира.
Багир посмотрел на дерево и покачал головой:
— И как у тебя язык поворачивается?
— Остановится скоро сердце его, — не отвечая, проговорил Нурджаббар и большим пальцем через плечо показал на дерево.
Оба молчали. Вдруг Нурджаббар повернулся, взглянул Багиру в лицо.
— Я вчера сказку начал писать, — сказал он. — Про Куру и про Дедушку-дуба. Хочешь, прочту?
Багир хотел ответить: какие еще сказки по утрам? Вечером сказки сказывают. Но почему-то не сказал, не осмелился.
Нурджаббар вернулся из сторожки с обтрепанной ученической тетрадкой. Сел на топчан рядом с Багиром и начал листать тетрадку. Красивый у него почерк или нет, Багир не понимал, но буковки были крошечные, с кунжутное зернышко, и так плотно прилегали друг к дружке, что на бумаге не было ни кусочка пустого. И как он тут разбирается?
— Отсюда буду, — сказал Нурджаббар, перелистав страниц пять, — с середины… Все равно еще не закончено. — И не своим, заунывным и грустным голосом начал читать: — «…Пришел крошка дуб на берег Куры, видит, река течет. Упал он перед ней на колени, прижал руки к груди: «Кура-матушка, умирает Дедушка-дуб!.. Пожалела ты воды для него, от жажды пропадает старик! Спаси его! Ведь если умрет Дедушка-дуб, небеса разверзнутся! Земля перевернется!..»
Нурджаббар оторвался от тетрадки, взглянул, нравится ли Багиру. Тот сидел, замерев, и в круглых глазах его было изумление. Ни разу еще не слыхал он таких слов, такого голоса. Ведь это что ж!.. Ведь это плакать хочется, как он читает!.. И сказано точь-в-точь, как он сам, Багир, чувствует, только слов таких ему не найти. Ну прямо будто прижал Нурджаббар саз к груди и поет. Так бы ее и слушал, эту песню!..
— «…Вздохнула Кура и сказала печально: «Не моя в том вина, сынок, нет больше сил у меня подняться к корням Дедушки-дуба, стянули петлю на шее моей… Не могу больше поить Дедушку-дуба. Погибнет наш великан, нету ему спасенья…»
Рядом заработал мотор «Москвича», Нурджаббар вздрогнул, нахмурился и, закрыв тетрадку, стал судорожно искать, куда бы ее спрятать. Сунул за пазуху, потом, словно решившись на что-то, достал и, свернув трубочкой, взял в руку.
А с лица Багира все не сходила улыбка, тихая и умиленная, в ушах еще звучала сказка… Он, похоже, не слышал мотора.
— И чего он тут торчит, свинья жирная? — сквозь зубы пробормотал Нурджаббар. — Забрал свое и мотай! Одна у тебя забота — деньгу наживать! Вот и давай! Подлюга!.. У матери грудь отрежет да на вертел нанижет!
Багир только сейчас вернулся к действительности. Он еще не очень понимал, чего Нурджаббар ругается, но улыбка, сиявшая на его лице, уже сползла. Он повернул голову и совсем рядом увидел «Москвич».
Пити-Намаз, высунувшись из окошечка, глядел прямо на Багира. Глядел и улыбался своей хитрой, беспощадной улыбочкой. Страшась услышать недобрую весть, Багир весь сжался и превратился в слух. Но Пити-Намаз не говорил ни слова, он только кивнул на Дедушку — и усмехнулся.
— Сохнет старик. Вот дров-то будет!.. На целый год мне хватило бы.
Нурджаббара Намаз не замечал, будто того здесь и не было. Оглядев дуб, он снова уставился на Багира острыми как колючки глазами и, словно стараясь перекричать шум мотора, весело крикнул:
— Подарок с тебя, дядя Багир! Дочка приехала!
У Багира враз отлегло от сердца, расслабленно опустились плечи.
— Как — приехала? — спросил он, стараясь казаться спокойным. — Одна?
— Нет, с дочкой. Поедем! Подвезу.
Багир покачал головой.
«Москвич» взревел, развернулся, чуть не задев Багира осевшим от тяжести багажником, и укатил, приминая траву и кустарник.
Некоторое время Багир молчал, растерянно глядя вслед «Москвичу». Потом перевел взгляд на Нурджаббара. Тот сжимал в руке свернутую трубочкой тетрадку и не отрывал глаз от Дедушки-дуба.
Багир медленно поднялся.
— Если задержусь допоздна, позаботишься о скотине, — сказал он и направился к опушке, где, стреноженный, пасся его жеребец.
Каждый раз, подъезжая к райцентру, Багир слегка натягивал поводья, жеребец замедлял ход, и глаза Багира могли вдосталь налюбоваться родными местами. Сейчас уздечку не тронули, не возникло привычной боли в углах темных, покрытой пеной губ, но конь, решив, видно, что седок просто задремал, привычно перешел на шаг.
Багир оглядел торчавшую справа трубу хлебозавода, высокую толстую ограду построенного недавно сыроваренного завода, потом перевел взгляд на молодой лесок, тянущийся до самого горизонта. Перед леском, ростом похожим на кустарник, высились штук семь могучих раскидистых деревьев; под ними темнела приплюснутая крыша шашлычной Пити-Намаза. В шашлычной с утра до вечера густо дымили мангалы, и каждый раз, проезжая здесь, Багир думал, что это шашлычная душит лесок дымом, не дает саженцам набрать рост. Сколько ни ходи за деревцами, сколько ни поливай их, если они с утра до вечера вдыхают дым мангалов и водочную вонь, слушают матерщину и пьяные выкрики, толку не будет…
Миновав кладбище, Багир вдруг поймал себя на мысли, что даже не взглянул в его сторону. Обычно он всякий раз привставал в седле, глядел туда, где неподалеку от дороги высились рядом две могилы с подгнившими деревянными надгробьями — могилы жены и первой дочери, и шептал: «Да будет земля вам пухом!..» А вот сейчас не благословил покойных, забыл, потому что внезапный приезд дочери сбил его с толку, хотя настоящей радости не было, что-то подсказывало Багиру, что не к добру этот неожиданный приезд. Назлы редко наведывалась домой, раз в два-три года, всегда с мужем. И предупреждала заранее: скоро приеду, в таком-то месяце, такого-то числа. А теперь почему-то не предупредила. И явилась без Музаффара.
Багир за уздечку ввел жеребца в ворота, кинул взгляд на веранду: окна были распахнуты, но никого видно не было, и голосов не слышно. Что-то не то. С приездом Назлы дом, словно согретый ее теплом, всякий раз оживал, наполнялся голосами, Назлы смеялась, и всем было хорошо от ее смеха. Двор улыбался ей. А когда Назлы принималась хозяйничать на веранде, становилось светло, так светло, что глазам было больно, люди за сто шагов видели этот свет и знали, что к Багиру приехала из Баку дочь. Где ж этот свет? Темно, тихо, холодно, все так, как он оставил, уезжая…