— Ты вот что, сосед, намотай себе на ус: дом я тебе не продам. Распростись с этой думкой.
— Какой еще дом? — Намаз-Пити удивленно пожал плечами. — Я хоть слово сказал про дом? Был у нас как-то разговор, ты отказался, вопрос исчерпан. Я про твой дом и думать забыл.
Багир пристально разглядывал грудь Намаза-Пити. А что, если придет ему на ум, сможет он повалить ограду? Грудь у мужика, похоже, каменная. Свалит, нажмет покрепче, и все.
— Заришься ты на мой дом, Намаз, — сказал Багир. — Я тебя насквозь вижу — заришься.
Смеется, подлец! Серьезный разговор, а он его в шутку обратить норовит. Плевать ему, что человек расстраивается!
И, уже не скрывая гнева, Багир сказал:
— Глаз ты положил на мой дом. Только не выйдет!
Намаз даже бровью не повел.
— Пусть лопнет тот глаз, что на твой дом зарится! — спокойно возразил он. — Домов, что ли, нет продажных? Слава богу, этого добра хватает. Да я твой дом, умолять будешь, не куплю. Могилой деда клянусь!
Клятве этой была грош цена, Багир понимал. Да Намаз и сам понимал, что зря клянется. В другое время он легко заговорил бы старику зубы, но сегодня тот вроде не в себе. Очень даже понятно: дочка-то с вещами приехала. С вещами, а без мужа. Намаз-Пити окинул взглядом веранду Багирова дома, словно отыскивая что-то, и повторил негромко:
— Не куплю я твой дом, дядя Багир.
Голова Намаза исчезла за оградой.
— И не купишь! — пробормотал Багир, едва вслед за головой и руки Намаза-Пити соскользнули с ограды. — Не купишь, чтоб мне с места не сойти!
Все, с завтрашнего дня он на этого бугая ворочать не будет! Не нанимался. Что за дурь, в самом деле: один пашет, другой денежки гребет! Хочет Идрисов угодить Намазу, пускай приходит и сам для него помидоры и огурцы снимает. Этот наглец совсем осатанел!
А ведь какой был-то! Молоденький, когда еще не Пити-Намаз, просто Намазом звали. Тоненький такой был парнишечка, обходительный, скромный. Кто куда ни пошли — бежит. Кончил он не то семь, не то шесть классов, отец помер, а в доме мать и братишка маленький. На свадьбах стал прирабатывать, на поминках подручным у повара. Заведующий одной шашлычной взял его из милости на работу. Сперва картошку чистил, лук резал, мангалы разводил, а потом и сам стал кухарить. Посетители заметили вдруг, что, когда пяти варит Намаз, суп получается — пальчики оближешь. Слух пошел, замечательно парень пити варит. С тех пор и прилепилась к нему кличка Намаз-Пити, Намаз отъелся, вошел в тело, мясистый стал, видный из себя. Усы отпустил такой густоты, что не пристало ему с такими усами с утра до вечера у плиты стоять.
Люди и мигнуть не успели, Намаз себе шашлычную строит, только пити больше уже не варит, повара варят. А он дела делает. Весь день снует по району, зато в шашлычной у него — все. Все, что только могут пожелать посетители. Далеко стлался белый дым его мангалов, пеленой закрывший молодой лесок. Вскоре дым этот обратился двухэтажным домом под шифером, новеньким «Москвичом», кирпичным гаражом, одним словом, вознесся Намаз на белом дыме мангалов до самого седьмого неба. А уж как дотронулся там рукой до аллаха, объявил, что он аллахов племянник. И стали все люди сиротами перед сиротой Намазом…
Нос учуял запах шашлыка, и тут же послышался голос дочери:
— Папа! Чего ты там спрятался? Иди сюда!
Назлы накрыла стол на веранде. Подала на тарелках привезенные Багиром мед и пендир, поставила блюдо с лавашами, сложив каждый вчетверо. Нарезанные дольками огурцы и аккуратные кружочки помидоров тоже лежали на тарелках. Посреди стола на белоснежной скатерти стояла полная доверху солонка. Весело пофыркивал небольшой самовар. Солнце освещало скатерть, от белизны ее слепило глаза, но Багиру казалось, что это не солнце — руки Назлы освещают стол.
И тепло, и свет заботливых женских рук, проникнув в душу Багира, коснулись самого заветного, задели давно молчавшую струну. Печальный звук этот услышал он один, и комком подступили к горлу рыдания. Стараясь подавить их, Багир вдруг первые подумал, что, по существу, нет между ними разницы, между ним и Нурджаббаром: при живой дочери бобылем остался. Что в Нурджаббаровой хибаре ни тепла, ни света, что и в его, Багировом доме. А дом, где не зажигается вечером свет, где не горит очаг, — это уже не дом. Господи, как давно не сидел он за таким вот накрытым скатертью столом! Все на ходу, все куски. Не знаешь, куда руки деть, разучился есть по-человечески.
Назлы заметила его нерешительность.
— Ты что ж это, папа? Ешь. А то и мне кусок в горло не полезет.
Багир стал есть. Осторожно отрывал небольшие кусочки от лепешки, откусывал от нарезанных кусками огурцов, клал в рот кружочки помидоров, и ему казалось, что он не проглотил ни крошки.
Вот так когда-то сидели они с ней за столом, с маленькой Назлы, отец и дочка. Назлы осиротела совсем малышкой и не понимала, не чувствовала, что нет у нее матери. Может быть, потому, что сестра его, Бегим, заменила ей мать. У Бегим никого не было. Муж пропал без вести, и она одиноко жила в своем доме, все ждала-ждала… До самой смерти ждала. Назлы она баловала отчаянно…
Бегим умерла, когда Назлы училась уже на втором курсе библиотечного техникума.
А когда она перешла на третий курс, Багир получил от нее письмо, читая которое впервые в жизни пожалел, что разрешил Бегим избаловать дочку.
«Папа, — писала ему Назлы, — здесь есть один парень, Музаффар, он очень меня любит. Музаффар кончил курсы киномехаников, работает в клубе одного из больших заводов. Сам он из Массалы, но у него там только мать и маленькая сестренка, больше никого нет.
Я выхожу за Музаффара, потому что тоже люблю его. Он порядочный, честный парень. Уверена, он и тебе понравится. Всяких там сватов — ничего такого не будет, нет у Музаффара подходящих для этого родственников. Мать сколько лет все болеет, с постели не встает, приехать к тебе в такую даль ей не под силу. Целую тебя, дорогой папа. Твоя Назлы».
Поначалу Багир расстроился: что ж это за мода — вот так, без всякого, замуж идти? Сватами у него, видишь ты, послать некого! Будто Назлы безродная какая! Растили, холили… Неужто трудно прийти да сказать: благослови, мол, старик, дай свое разрешение. Да будет тебе во здравие твой хлеб, да благословен будет труд твой, по велению аллаха, по шариату пророка берем твою дочь за нашего сына. Не нашлось, видишь ты, подходящих уважаемых людей!.. Именно на нашу долю должен попасться зять без рода, без племени, без уважаемых родственников! Есть обычай, порядок есть, зачем им пренебрегать? Это ж насмешек не оберешься! Чудит девчонка!..»
Но так или иначе, письмо дочери было как бы вестью о помолвке, и Багир стал ждать свадьбы. Готовился понемножку. «Вдруг нагрянут!»
Ждал, ждал, но про свадьбу ничего слышно не было. Он уже стал забывать про это дело, думал, не сладилось, как вдруг получил новое письмо:
«Папа, из общежития я уехала, Музаффар — тоже. Снимаем небольшую комнату. Обстановки у нас, конечно, пока нет, но все устроится. Живем неплохо, на еду Музаффаровой зарплаты хватает.
Я тоже скоро кончаю, буду работать, тогда вообще все наладится. И квартира у нас будет, и мебель, все, что нужно. Так что не беспокойся обо мне. Целую тебя, дорогой папочка…»
— Белье собери, постираю, — Назлы налила отцу чаю, поставила перед ним. — Мыло есть?
— Куплю.
Багир давно уже отодвинулся от стола, а Назлы все пощипывала то одно, то другое, но все как бы нехотя. Иногда она вдруг застывала, глядя куда-то вдаль, и забывала жевать. Чем-то она была подавлена. Эта ее подавленность, да еще жарища, да этот мерзкий, невыносимый запах шашлыка, наполнивший все вокруг!.. Багир то и дело вытирал платком лицо и думал, что это не солнце, а жар мангала, дымящего в соседнем дворе, вытапливает из него душу. А Нурджаббар сидит себе сейчас под дубом, дремлет, а может, в тетрадке своей строчит. Дуб широко раскинул над ним ветви, солнце не проникает сквозь толщу листьев, — хорошо!.. И так его потянуло в прохладную тень дуба! Вдохнуть всей грудью его свежий запах! Багир невольно потянул носом, и сразу же рот, нос и все нутро его наполнилось запахом шашлыка.
Наверное, дочка тоже учуяла запах горелого мяса, потому и ест вяло.
Багир заглянул в неподвижные глаза дочери и в глубине их увидел такую тоску, такое страданье, что понял — не в шашлыке дело. Сидит как в воду опущенная. А ведь всегда была такая веселая, и нечему вроде радоваться, а ей радостно. Багиру казалось иногда, что Назлы и понятия не имеет, какие они такие, беды-горести. Что ж это ее так скрутило?
— Тетя Назлы! Тетя Назлы!
Не вставая, Назлы поглядела в ту сторону, откуда кричали.
Багир тоже оглянулся. Из-за ограды высовывалась кучерявая головка младшей дочери Намаза — вечно кудряшки на глаза лезут. Черные завитки и сейчас закрывали ей пол-лица, одного глаза совсем не было видно. Двумя руками девочка крепко держала стоявшую на ограде миску. Она и одним глазом прекрасно видела и Назлы, и Багира — до ограды было пять шагов, — но кричала так громко, словно звала кого-то издалека.
— Тетя Назлы!.. Тетя Назлы!!!
Назлы встала и пошла к ней.
— Вот, тетя Назлы, папа велел передать. Сказал, чтоб горячий ели. Сказал, сестрица Назлы издалека приехала, а дома, может, ничего не сготовлено…
Багир не смотрел в ту сторону, но слышал каждое слово. Он был уверен, что дочка не примет угощения, но та вошла на веранду повеселевшая, держа в руках миску с шашлыком.
— Ты бы тоже поел, папа.
— Нутро такую еду не принимает.
Да, зря она. Зря не вернула ему шашлык. Теперь чуть что — опять заведет разговор про дом, да еще попрекать будет: «Пусть мой шашлык тебе боком выйдет!»
Назлы посидела, молча глядя на дымящиеся куски мяса, потом оттолкнула миску в сторону и вскинула тонкие брови.
— Знаешь что, папа, мы с Музаффаром разошлись…
Багир молча глядел на дочь. Странно, но тревогу, которая мучила его, когда он сидел под шелковицей, вдруг как рукой сняло. От одной-единственной ее фразы. Он сам удивился спокойствию, с которым встретил эти слова.