Назлы глядела куда-то поверх головы Багира.
— Устала… Ни кола ни двора… Сколько можно скитаться по углам? Не могу больше. Уехала от него. Навсегда.
Назлы, помаргивая, ждала, что скажет отец, а тот глядел на белую прядь в волосах дочери, думал, что же сказать, и ничего не мог придумать.
Тут из комнаты послышался голос внучки, и Багир облегченно вздохнул.
— Вроде Туну проснулась. Пойду взгляну на нее. — Он встал и быстро пошел в комнату, где спала девочка.
Обычно Багир вставал раньше Нурджаббара, но в то утро, проснувшись, не увидел его в постели.
Возле дома его тоже видно не было. Багир отворил деревянную дверь, привешенную к загону; скотина, отталкивая друг друга, полезла в узкий проход и стадом двинулась к опушке леса. Загон Багир соорудил из жердей карагача и по ночам загонял сюда коров и овец. Опасался — скотина-то в большинстве чужая, а волк, он не станет разбирать.
Пустив в лес стреноженного коня, Багир достал воды из стоявшей перед сторожкой бочки и начал умываться. Умывался и думал, хорошо, что Назлы решила вернуться. Придет ему пора умирать, а дочка рядом. И дом не достанется чужим людям, не пойдет на продажу; дочка, Назлы, будет зажигать свет в его доме. Одно плохо — внучка без отца расти будет, — это огорчало Багира, огорчало сильно, но что делать, бывают, и пострашней беды. Ну в самом деле, чем его дочь хуже других? Всю жизнь скитаться по чужим углам! Собака и та конуру имеет. Нет, если Музаффар настоящий муж, настоящий отец, он поймет, тоже сюда приедет. Чего ему в городе болтаться? Кино крутить — что тут, клуба нет? Крути себе на здоровье! Не хочет в райцентре жить — это другое дело, пусть так и скажет. Столицу ему подавай! Мир перевернется, если он из Баку уедет! Если есть у тебя честь, если ты настоящий мужчина, приезжай и живи с семьей в просторном, хорошем доме. А если нет, если ты так, пустышка, — скатертью дорога, такой нам не нужен: ни зять, ни муж, ни отец.
Вот, ей-богу, не умей человек себя утешить, не выжил бы. В утешениях этих, ясное дело, вранья хватает, ну и пусть, зато оно, как бальзам на рану, врачует душу.
Багир не очень-то вникал сейчас, есть ли ложь в его рассуждениях. Он знал одно: с приездом дочери вернулись в дом покой и уют, тепло и забота и словно коснулось его живое дыхание Галям. С приездом Назлы избавился наконец он от вечного своего страха — умереть в одиночестве…
Умывшись, Багир привычно глянул на дуб и поразился: сухой ветви не было. Даже следа, даже листочка желтого не осталось. Что за чудеса? Мертвая ветка зазеленела?
Послышался шум мотора, и Багир поспешно отвернулся от дерева. Когда из-за деревьев высунулась морда «Москвича», он уже стоял на берегу Куры.
Конечно, Нурджаббар был там.
Мутные воды, рябясь мелкими волнами, неспешно текли мимо, окрашенные в оранжевый цвет солнечного диска; казалось, они возникают там, под сияющим ореолом. Похоже, Нурджаббар говорил сам с собой. Запавший рот его порой шевелился, морщины на темном лице то расправлялись, то собирались гуще. Окликнуть его Багир не решился.
— Чего ты? — не оборачиваясь, спросил вдруг Нурджаббар. — Чего на воду глядишь? Не понимаешь ведь, о чем она речь ведет.
В другое время Багир сказал бы ему, чтоб не валял дурака, какой еще с рекой разговор, но сейчас промолчал.
— Чудо случилось, — негромко произнес он. — Сухая ветка на дубе…
— Я ее срезал! — перебил Нурджаббар Багира и замолчал снова, уставившись на плавающий в воде солнечный диск.
— Как — срезал? — растерянно улыбаясь, спросил Багир.
— Взял маленькую пилу, залез на дерево… и срезал у самого ствола. Со стороны, как ни гляди, не видно.
Надо же, Багиру и в голову не пришло. Вот и разберись в этом Нурджаббаре! Кому еще в голову придет — у дуба ветви срезать? Или вон говорит, у воды свой язык, разговор свой. А она течет себе и течет…
— Доброе утро… — послышалось за спиной, и Багира всего передернуло.
Пити-Намаз взмок, пока дошел сюда от машины.
— Ты чего сбежал, дядя Багир? — Он вытер платком крупные капли пота над бровями. — Боишься, заставлю тебя грузить? Я с утра чуял, что сегодня к тебе не подступиться, привез двух молодцов, в момент загрузят… Так что не бегай от меня, дядя Багир, зря ты меня боишься.
— Чего ему тебя бояться? — не оборачиваясь, сказал Нурджаббар. — Кто ты есть, чтобы страх нагонять? Ангел смерти?
На это Пити-Намаз не ответил.
— Ненавидишь ты меня, — со вздохом сказал он, не переставая водить по лбу скомканным мокрым платком. — Не знаю только — за что? Что я тебе плохого сделал?
Похоже, Нурджаббар ждал этого случая.
— Ты мне — плохого?! — выкрикнул он, обернувшись. — Что ты мне можешь сделать? Что? — Он так рассвирепел, что на тощей шее надулись синие жилы. — Ничего ты мне сделать не можешь! В шашлычной своей обобрать за кусочек мяса? Так я туда ни ногой!
— Слушай, ты! — Кажется, Намаз разозлился. — Я к людям в карман не лезу! Силой деньги не отнимаю. И за шиворот в шашлычную не тащу. Пришел — накормлю, доволен будешь. А не нравится, отправляйся ко всем чертям! — Намаз замолчал. Широкая грудь его ходила ходуном, никак не мог отдышаться. И вдруг он весь сник, мокрое от пота лицо стало жалким. И голос был уже другой, тихий: — Думаешь, мне даром деньги-то достаются? Это со стороны глядеть. Из кожи вон вылезешь, пока соберешь по копеечке. Шашлычная — такой труд!.. Чернорабочим и то в сто раз легче, Надо жить как-то, терпишь…
Нурджаббар не ответил. Он уже не казался разгневанным, лишь чуть заметная усмешечка скользила по его губам. Пити-Намаз заметил усмешечку. И тоже скривил губы:
— Думаешь, я не знаю, чего ты на меня злобствуешь? Денег много! Тружусь — вот и зарабатываю, а ты бездельничаешь, так у тебя, не в обиду будь тебе сказано, гроша медного за душой нет! Вот и злишься, вот и завидуешь. А писанина твоя, сам знаешь — никто за нее копейки не даст.
Намаз знал, что задел за живое, и уверен был, что Нурджаббар не спустит ему. Конечно, Намаз бросил соли на рану, но Нурджаббар ничего, промолчал. Чего с ним базарить? Сказал прохвосту что следует, и хватит. Пусть себе разоряется. Хоть сдохнет.
Из лесу послышались долгие сигналы «Москвича» — «молодцы» управились с погрузкой.
Намаз направился было к лесу, но, пройдя несколько шагов, остановился. На этот раз он пристально поглядел на Багира. Хотел, видно, что-то сказать, заколебался… Сказал все-таки.
— Зря ты со мной так, дядя Багир, — произнес он мягко и вкрадчиво. — Соседи мы, и жить надо по-соседски. Ведь если, не приведи бог, случится что, я ж первый на помощь приду… А если, типун на язык, раньше меня помрешь, мне тебя с земли поднимать. Не будет же тело твое неприбранное лежать. Пока твои подоспеют, все заботы на этом твоем соседе будут! — Он стукнул себя кулаком в грудь. — Все сделаю, не подлец какой-нибудь!
Он тяжело вздохнул и умолк. Багир ждал, что сейчас он скажет: «Пусть боком тебе выйдет мой вчерашний шашлык», но Намаз лишь горестно вздохнул и, вытирая шею, поплелся к машине.
Нурджаббар, ясное дело, слышал. Рядом стоял, не мог он не слышать Намазовы речи. Багир подождал, может, скажет что, но Нурджаббар даже не шевельнулся. Похоже, он был уже далеко, может, и не слышал Пити-Намаза? Он небось и про Багира забыл? Стоит, заложив руки за спину, прищурился, на берег, на кусты поглядывает…
Так же, как Нурджаббар, Багир заложил руки за спину и задумался, глядя на заросли тамариска. Сперва он думал, почему Нурджаббар страдает, что за боль мучает человека? Шестьдесят два года ему, а скажешь, за сто перевалило: голова вся белая, во рту три зуба торчат. Извело одиночество? Так уж пора притерпеться, с каких нор один. Притерпеться да примириться, чего попусту кровь на воду переводить? А если другая какая беда, чего ж тогда не поделится? Три года день и ночь вместе, а много ли Багир о нем знает? Куре вот бормочет что-то, а товарищу своему — нет чтоб сказать… Так и свихнуться недолго. Вот, Багир, нельзя, видно, близко к сердцу все принимать. Будешь много думать да печалиться, такой же станешь.
А Пити-Намаз-то каков! Пройдоха! И не поймешь, злиться тебе или умиляться?.. «Почему это он, Пити, тело мое с земли подымет? Слава богу, дочка имеется, теперь вот насовсем приехала жить. Такая дочь пятерых сыновей стоит. Так что иди-ка ты! Какой добросердечный нашелся! На дом метишь, сосед, вот тебе весь мой сказ! Смерти моей дожидаешься. Жди, жди, может, еще пораньше сдохнешь, ублюдок! Сорока тебе нет, а десяток шагов прошел, весь в мыле. Сердце-то жиром обросло, а жирное сердце ненадежное. Оно, конечно, и на нормальное особо рассчитывать не приходится! Не в наших руках веревочка, не потянешь…»
Багир не знал, сколько он так простоял у Куры. Широкая и бесконечная, у берегов темно-красная от цветущих тамарисков, река тихо катила волну за волной, вобрав, поглотив все звуки. И все же Кура была не та, что прежде, она сузилась, сжалась. По желтоватым откосам берегов, размытым на куски, испещренным промоинами и складками, было видно, что раньше река протекала по этим местам, что это она холодным быстрым языком излизала, изранила берега.
Багир почувствовал, что припекло шею и спину. Покачал головой — сколько времени проторчал тут даром.
— Как там Идрисова нетель? — вслух подумал он. — Не пропустить бы.
Багир поспешно зашагал к лесу, а Нурджаббар, словно измеряя тропку, неспешным, но крупным шагом пошел за ним…
Когда приехал Идрисов, тень дуба, став широкой и длинной, уже прикрыла сторожку. Идрисов был не из кабинетных начальников, но заботы свои отдавал молодому лесу — «у него есть будущее», и в старый лес наведывался раза два в неделю. Приезжал под вечер и с полным багажником отправлялся обратно. Он никогда не появлялся в разгар рабочего дня, и, увидев его, Багир встревожился: «Не случилось ли что?»
Директор вышел из машины — шофер у него был, но «ГАЗ-69» он водил сам.
— Ну как, не отелилась? — издали, еще не поздоровавшись, спросил он.