Друзья были расстроены до того, что разговора дальше не получилось. Так и разошлись.
Ахмеду не хотелось домой. И не было желания видеть Наргиз, вспомнился приход Барата в библиотеку. Никого он сейчас не хотел видеть. И каменный баран изрядно ему уже надоел, и мост с железными перилами…
Ничего ему не хотелось, безразличие и вялость охватили Ахмеда. Вдруг стало давить грудь в том месте, где было сердце. И думать не хотелось. Так и шел он, без мысли и цели, пока не пришел к могиле отца, забранной железной решеткой, неподалеку от голубой въездной арки. Ахмед не помнил уже, когда был здесь в последний раз. Облокотившись на ограду, он стал смотреть на потемневшую могильную плиту. Потом перемахнул через ограду и стал выпалывать сорную траву.
Чуть поодаль группа ребят с криком и шумом гоняла мяч.
В тот год, когда погиб Алиш, эти места были пустынны. Теперь каменные дома перешагнули через въездную арку.
«Кому же это пришло в голову похоронить здесь Алиша, кто додумался отлучить его от общего кладбища? Спустя год-другой, — подумал Ахмед, — каменные дома дойдут досюда, и тогда могилу перенесут или, чего доброго, оставят на милость бульдозеру…»
— Да будет земля тебе пухом, шофер Алиш! Через год-другой тебя потревожат. Не обижайся… — Последние слова Ахмед сказал вслух.
Уста Сафар решил, видно, сдержать слово и вот уже несколько дней не появлялся на стройке. Стены бокового цеха не поднялись даже на кирпич. Люди занимались мелочами: носили мусор, убирали битые кирпичи, стекла… Главная работа стояла, и Барат день ото дня становился все беспокойнее. Время от времени он подходил к незавершенной кладке и говорил, качая головой:
— В таком громадном районе каменщика не найдешь, надо же! А Сафар тоже хорош, нашел время ссориться!
В день зарплаты Заргелем отвела Ахмеда в сторону:
— Уговорил бы мастера вернуться к нам, а?
— Не знаю, — ответил Ахмед. — Станет ли дядя Сафар слушать меня?
Заргелем вздохнула легонько, ее длинные брови приподнялись и вдруг остро напомнили Ахмеду Наргиз.
— Ну, а если тебя не послушает… — Заргелем остановилась, понадеявшись, что Ахмед и так поймет, что она хочет сказать. Но Ахмед не понимал, и женщина договорила: — Если тебя не послушает, скажешь, что Заргелем, мол, просит вернуться. — Она потупилась и добавила: — Нельзя нам без него.
— Хорошо, — сказал Ахмед. — Сегодня же пойду к дяде Сафару.
Возвращаясь с работы в приподнятом настроении, Ахмед то и дело запускал руку в карман, чтобы потрогать новенькие, хрустящие деньги. Сегодня он вернет обед, принесенный матерью. Отныне он мужчина, он сам себя прокормит!
Муршуд шел рядом и понимающе улыбался. Он неожиданно предложил пойти в шашлычную, где заказал четыре порции шашлыка и графинчик водки.
— Первую зарплату следует обмыть, — назидательно сказал Муршуд.
Ахмед наотрез отказался от водки.
— В жизни спиртного не пробовал, — краснея, оправдывался он.
— Тем более надо попробовать! — настаивал Муршуд.
— Нет, — сказал Ахмед. — Пусть мне вина принесут!
Когда они вышли из шашлычной, солнце уже зашло. От выпитого вина у Ахмеда кружилась голова. Когда они дошли до артезианского колодца, Ахмед подставил разгоряченную голову под мощную струю холодной воды. Ему стало легче. Он растянулся на траве неподалеку от колодца.
Муршуд стал поднимать друга:
— Вставай, нехорошо, люди подумают, что мы пьяные.
— А мы и есть пьяные, — смеялся Ахмед.
Муршуд сел возле друга и вдруг начал:
— Ты не был в армии, Ахмед, жизни армейской не знаешь. Я в Воронеже служил, туда из нашего района человек десять попало, большинство так и осталось там, женились и остались. Я тоже не хотел возвращаться. И работа была, и девушка хорошая. Но поди ж ты, этот пыльный, знойный край тянул меня обратно. Человек тоскует по родине, знаешь?
У Ахмеда в голове прорезалась мысль.
— Скажи-ка, — заговорил он, поднимаясь, — ты почему задираешь дядю Алияра?
— Алияр бесчестный человек, — ответил Муршуд и вдруг поскучнел. — Сегодня я без транзистора — и сам не свой. Вроде бы потерял что. Брат не велит ходить с транзистором. Говорит, позоришь меня.
— Ты мне зубы не заговаривай, — продолжал Ахмед. — Отвечай!
— Алияр бесчестный человек! — повторил он. — И запомни это.
— Да почему же?
— Он Барата по ночам в гости к себе водит. Сколько раз я их у дома встречал.
Ахмед ничего не понимал.
— Ну и что в том дурного? Барат — приезжий, ему не к кому ходить…
— Кто же устраивает пиршества в полночь? Тайком ото всех? Подумай сам! — ткнул друга пальцем в грудь Муршуд.
— Да что с того?
— Ну и тупица же ты! — не выдержал Муршуд. — Наргиз заневестилась, понимаешь? Алияр ей жениха подыскивает. Клиента подходящего…
Муршуд не успел договорить, как Ахмед схватил его за ворот рубахи:
— Стой! Наргиз не нуждается ни в каких клиентах! Ты не смеешь так говорить, слышишь?
— Ты и вправду пить не умеешь, — отстранил друга Муршуд. — Лыка не вяжешь… Не веришь мне? А какой же иначе Барату расчет такую волю Алияру давать? Старик же в каждую дырку затычка! Как если бы начальством был.
Ахмеду вспомнилось, что и уста Сафар говорил так об Алияре: «Всюду свой нос сует».
Снова вспомнился день, когда он заходил в библиотеку: как показался в дверях Барат и тут же исчез; как Наргиз гляделась в зеркальце и поспешно ушла с работы, и не домой пошла, а совсем в другом направлении, туда, куда до этого укатил Барат на своей машине.
Гул в ушах Ахмеда нарастал, и сквозь него откуда-то издалека донесся пронзительный голос Тахмаза-муаллима: «Кто эта Н., что сон тебе отравляет? Меджнуном стал?!»
И тотчас он увидел тетрадный листок в клетку, трепетавший в длинных пальцах Тахмаза-муаллима, увидел ребят, их глаза, устремленные на листок в клетку. Ахмед увидел вдруг и Барата в своем классе — стоит у окна, смотрит на листок в руке Тахмаза-муаллима и улыбается ехидно, показывая два ряда белых зубов. И блеск их слепит Ахмеду глаза.
— Куда ты?! — Муршуд дернул его за руку. — Вон твой дом.
— Я не домой! — сказал Ахмед и пошел прочь. Ему хотелось побыть одному, хотелось выплакаться, смыть слезами боль в саднящем сердце. Подумалось вдруг, что Наргиз выйдет замуж и не станет больше улыбаться ему, а если и станет, то не будет в ее улыбке прежнего тепла, она станет холодной. И холод той улыбки Ахмед унесет с собой домой, и стены в доме обледенеют, и с потолка свесятся ледяные сосульки…
Глаза Ахмеда затуманились. Ему показалось, что он шагает в пустоту, что еще один шаг — и он упадет в бездонную пропасть.
Тьма напугала его, ему вспомнилась одинокая могила у въездной арки. Ахмед подумал, что несчастнее шофера Алиша — его отца — нет никого на свете и что шофер Алиш потому самый несчастный человек, что о нем никто не помнит. Умер безвременно и забыт. Ахмеду хотелось плакать, но слез не было. Там, где только что он ощущал мягкий, больной комок сердца, сейчас был камень. И виноват в этом отчим Мансур: если бы не он, Алиш не был бы предан забвению и сердце Ахмеда не окаменело бы. Туманное сознание парня прорезала резкая, как ножевой удар, мысль: «Мансур мне ответит за все!»
Теперь он знал, куда ему идти. И, пошатываясь, Ахмед шел к дому, шиферная крыша которого отливала в сумерках серым цветом…
Ахмед дошел до ограды, сложенной из речного камня, и, приподнявшись на цыпочки, заглянул во двор. За густыми кронами деревьев увидеть что-либо было невозможно.
Нагнувшись, он пошарил рукой по земле и нащупал у края тротуара шероховатый камень. Оглянулся по сторонам — прохожих не было. Ахмед подошел к деревянной калитке и громко постучал в нее. Кто-то щелкнул выключателем на веранде, над калиткой засветилась лампочка, и длинная тонкая тень Ахмеда, перерезав тротуар, легла на пыльную дорогу.
Отворилась калитка, в проеме появился Мансур. Увидев Ахмеда, он смутился, стал поспешно застегивать ворот пижамы. Парень посмотрел на Мансура, внимательно разглядывал пижаму, но какого цвета полосы — определить не мог. И вдруг вспомнил, что пришел сюда вовсе не для того, чтобы рассматривать все вокруг. Он шагнул назад и теперь уже в упор смотрел на отчима.
Мансур растерялся под этим пронзительным взглядом и смущенно улыбнулся. И тут он заметил камень в руке Ахмеда, но ничем не выдал своего беспокойства. Он оглядел пыльные брюки юноши, прилипшие к потному лбу волосы, вопросительно посмотрел в округлившиеся глаза Ахмеда. Мансур все еще улыбался и, чтобы скрыть улыбку, дотронулся рукой до серебристых своих усов. Улыбка эта вывела Ахмеда из себя, и он поднял руку с камнем, целясь в широкий, выпуклый лоб Мансура — сейчас этот белый, сияющий в электрическом свете лоб окрасится кровью! Ахмед зажмурился и что есть силы кинул камень. Раздался глухой удар. Ахмед стал терять сознание. Колени его медленно подогнулись, и, погружаясь в темноту, он ощутил, как чьи-то руки схватили его за плечи, приподняли и понесли куда-то.
Ахмед, очнувшись, увидел большую люстру на потолке. С трудом повернул гудящую голову, посмотрел на тюлевые занавеси на высоких окнах и, сообразив, что он не дома, вскинулся, сел на кровати. В висках заломило, в затылке нарастала тупая боль, нутро горело, во рту была странная горечь.
Ахмед осмотрел просторную комнату, и как ни жарко грело солнце сквозь тюлевые занавески, от стен, покрытых масляной краской, веяло бодрящей прохладой. Пол в комнате был только что вымыт.
Как ни напрягал свою память Ахмед, а вспомнить, что же было после того, как они расстались с Муршудом, никак не мог…
На веранде послышалось звяканье посуды.
Дверь в комнату отворилась и, бесшумно ступая, вошла мать. «Ага! — сообразил парень. — Вот где я очутился!»
— Добрый день! — сказала Гамар и отдернула тюлевые занавески, — лучи солнца хлынули в комнату и ярко осветили ее.
Ахмед промолчал. Мать постояла и вышла. Как только она покинула комнату, Ахмед схватил со спинки стула свою одежду и поспешно стал одеваться. Вскоре мать внесла на подносе стакан чаю и стакан молока.