— Пора, — сказал Андрей Платонович, ни к кому в отдельности не обращаясь, и встал из-за стола. Его начали было уговаривать остаться: время беспокойное, не резон ехать на ночь глядя, кругом баррикады, боевики, казачки пьяные, подстрелить могут за здорово живешь, да и есть губернаторский запрет: нельзя частным лицам разъезжать по ночам.
Но Андрей Платонович стоял на своем, у него был какой-то пропуск, и он верил в удачу своего Билликена. Шофера его так звали, или он так называл свой автомобиль, никто не понял.
— Вот вам, Иван Федорович, еще одно преимущество нового транспорта, — сказал Рябушинский, желая показать Вольфу, что ничего против него не имеет. — Покупайте автомобиль, будете ездить по ночам.
Иван Федорович не понял, смешно это или не смешно, и поэтому нахмурился.
Внизу лакей подал Андрею Платоновичу широкую шубу, а Бондареву железнодорожную шинельку. И пока Андрей Платонович, подойдя к зеркалу, заматывал кашне, Георгий Николаевич ловко подхватил Бондарева за локоть, заговорил жарко и вкрадчиво:
— Надо нам с вами потолковать. Очень надо. Как будете в Москве, в любое время, ночь — за полночь, милости просим...
Нагель, замотав шею, подошел к Алабину и вынул из кармана маленькую костяную фигурку чукотского божка.
— На память. Примите. Это родной брат нашего Билликена. Известно нам, во всех автозаботах бог Билликен усердно помогает. Вильям Шекспир. Из его сочинений. Бог Билликен...
Бог Билликен сел на ладонь Георгия Николаевича. У бога был рот до ушей и маленькие веселые глазки.
В гостиной стоял невообразимый шум. Иван Федорович рвался петь русские народные песни, а Сергей Павлович Рябушинский пытался изображать адмирала Бирюлева.
— Разобьем япошек по первое число! — кричал он, выпятив живот и по-адмиральски решительно двигая вытянутым указательным пальцем. — Сотрем с лица земли и с лона морей сотрем!
— Тихо вокруг, сопки покрыты мглой, — наливаясь кровью, выводил Вольф и требовал внимания.
В Московском купеческом клубе Иван Федорович Вольф славился пением русских народных песен. Голос Ивана Федоровича, сильный и решительный, как гудок на его Дорогомиловском кожевенном заводе, способствовал тому, что слушателям в первый момент казалось, будто он вовсе даже и не поет, а сердится. На себя, на жизнь, на ворюгу-приказчика. Но при этом в его лазоревых глазах, опушенных редкими рыжими ресницами, сияли такие прозрачные слезы восторга, что московское купечество могло слушать Ивана Федоровича хоть до второго пришествия.
— Вдруг из-за туч блеснула луна, могилы хранят покой... Георгий Николаевич сел рядом с доктором.
— Василий Васильевич, как думаешь, лет десять еще поживу?
— Георгий Николаевич...
— Знаю, знаю... Сейчас скажешь, что я еще богатырь, что я еще дуб могучий и до ста лет мне еще... До ста мне не нужно. Я хочу русский настоящий автомобиль увидеть.
— Ну, так это как раз через сто лет. Страна наша полна бедности и предрассудков, а вы толкуете о фабрикации автомобилей. У нас в деревне лечатся у знахарей, у нас десятки миллионов неграмотных и самая высокая в Европе детская смертность. Ничего у вас не выйдет, фантазеры вы все!
— Э, нет, Василий Васильевич. Бог даст, я за три года такой заводец поставлю, что пальчики оближете. Людей деловых найду...
— Вот-вот, людей. В этом как раз проблема. Инженеров вы найдете. Бондарев не один. Таких, как он, уж много народилось, а вот попробуйте моего Игната шофером сделать. Он кобылу-то в грязи содержит, каждый день пьяный, того и гляди опрокинет. Едешь к больным, крестишься.
— Лодырь он у вас!
— Почему лодырь. Он такой, как все. Однако при автомобильной скорости, если он погонит автомобиль на сорок верст в час, надежды никакой.
— Бе-ле-ют кресты, — пел Вольф и мотал головой.
— А потом, где механика взять, чтоб содержать автомобиль в полном порядке? Это ж должно появиться целое гаражное сословие. Мой же Игнатушка каждый год уезжает в деревню к петровкам на сенокос, а в Москву возвращается только к успению. Это когда с посевом окончит. Право, какой из него шофер.
— Разумно. Но такие люди уже есть. Аполлон!
— Слушаю-с.
— Аполлоша, поднимись-ка к нашим героям и приведи обоих при форме там, при крестах, медалях, чтоб полный парад.
— Слушаю-с.
— Я вам, Василий Васильевич, нашел человека. Он у вас вначале кучером будет и то, думаю, пора вам Игната уволить, пьяницу. А мой протеже будет в самый раз. Мишель его подучит, и он с облучка пересядет за руль.
— Спасибо, конечно, но верится с трудом...
— Эх, друг мой, Василий Васильевич, мне б деловых людей заинтересовать...
— Ну а Рябушинские?
— Неясно еще. Все зависит от того, как Пал Палыч. Этот гусь молодой еще, шуршать не может. Денег у него нет. А братья без твердых гарантий не дадут. Крепкие ребята. В правительстве же на автомобиль и не проси, не до того. Государь изволит манифесты подписывать, эвон какую кашу заварили.
— Помню, я еще молодушкой была... — начал Вольф, багровея.
— Георгий Николаевич, только как на духу, растолкуйте мне, вы и в самом деле верите, что России нужен свой автомобиль?
— Он ее спасет. Только он и никто другой. Мы завязнем в наших просторах. И уже завязли. В критическую минуту мы не сможем подвести ни продуктов земледелия, ни предметов промышленности. У нас армейские части двигаются пешими переходами. Растут города, нужен транспорт на каждый день.
— А железные дороги? Смотрите, какое строительство железнодорожное!
— На паровозе далеко не уедешь. Это не на каждый день. Паровоз всем нам повседневных коммуникаций не сокращает.
— Извиняюсь, конечно. Но аэроплан? Или цеппелин?
— Все так. Но мы по земле ходим, не летаем, нам наземный транспорт подавай... Нация может успешно существовать только при определенном развитии транспортных средств. Знаете, в чем главная трагедия черной Африки? Коня у них не было! Зебра в упряжку не годится, а слон африканский в отличие от индийского не приручается.
Георгий Николаевич потянулся за лимонным кружком, посыпанным сахарным песком и молотым кофе. В честь непопулярного государя, царскосельского суслика, эта коньячная закуска называлась «Николашкой».
— Выпьем, доктор, — предложил Алабин, но выпить не успел. Вежливо приоткрыв дверь, Аполлон Сериков вводил в гостиную двух высоких матросов.
— Прошу, господа.
— Вот они, наши герои! — Георгий Николаевич поднялся навстречу, расправил плечи. — Милости прошу к нашему шалашу. Племянник рядом со мной сядет, а уж вы, Василий Васильевич, приласкайте своего будущего шофера.
От неожиданности Вольф перестал петь. Аккомпанировавший ему Рябушинский ничего не понял. Он резко обернулся. Он уставился сначала в широкую спину Вольфа, затем, но не сразу — на вошедших и потерял сходство с молодым орлом.
Гувернантка Софья Карловна Дикгоф, добрая женщина, говорила ему в детстве, что когда он удивляется, то делается похожим на маленького воробышка.
Сергуня встал, одернул бархатный пиджачок, обшитый шелковой тесьмой, как у актера. Он был очень пластичен.
— Здравия желаем! — гаркнул Николай раскатисто. Весело у него получилось и лихо. — С далеких морей по вашему приказанию прибыли!
И сразу же потянулся к рюмке.
Часть вторая. НА ПЯТЬ ХОДОВ ВПЕРЕД
По данным Московской городской думы, в Москве в 1905 году было 155 автомобилей. Много это или мало, трудно сказать, да и не ясно, с чем сравнивать, какой масштаб выбирать.
В 1905 году родился старший брат моего отца дядя Леша. Он и сегодня молодой. Он погиб летом сорок третьего на Мурманском направлении и, когда пришла бумага из Сокольнического райвоенкомата, наша бабушка Вера сказала, что это ошибка. «Леша такой хитрый, — сказала бабушка. Она хотела сказать «умный». — Леша такой хитрый, он еще вернется». И строго поджала губы, кто, кто, а она-то знала, что Лешу не могли убить. Нашего Лешу? Да о чем вы! Глупости какие...
Когда звонила тетя Галя, бабушка спешила взять трубку, интересовалась, как внуки Наташа, Радик, как у них учеба, и обязательно, перейдя па шепот, рассказывала, что ночью ей опять снился Он. «Он в лесу. Он в партизанах. Он еще вернется, Галя, береги детей, вот увидишь. Он был такой хитрый...»
Что отвечала тетя Галя, молодая вдова, я не знаю.
В то лето мы вернулись в Москву из эвакуации. Стояли жаркие дни. Во дворе пленные немцы укладывали асфальт. На пустыре, возле котельной, задрав в небо тонкий ствол, расположилась укрытая чехлом зенитка, и девушки зенитчицы в тяжелых сапогах, в белых лифчиках, сняв гимнастерки, подшивали свежие подворотнички.
Мой приятель Левка Гуревич у себя в квартире на антресолях нашел пакет, в котором оказались старые, царских времен, деньги с портретами Петра, Екатерины, Александра... Были в том пакете, как я теперь понимаю, и акции разных компаний, помню «АМО», три буквы на банковской хрустящей бумаге, и вот все это Левка щедро вытащил из своей коммуналки прямо во двор.
Мы швыряли те старые деньги в колодец, куда стекает дождевая вода, это была касса, мы делали из них голубей, так чтоб царские портреты располагались на хвосте, мы топтали их босыми пятками, исполняя танец дикарей, как вдруг из Левкиного подъезда выскочила его соседка, высокая тощая женщина в деревянных босоножках.
Она выскочила во двор и застыла, увидев нас, и страшная гримаса исказила ее сухое лицо. Взгляд сделался безумным. Она подняла руки, прижала к груди, но сказать ничего не могла, ни слова! Спазм перехватил дыхание. Она захрипела. Мы испугались.
Зачем она хранила мертвые деньги? Как они ей достались? Почему были дороги, давно отмененные, давно потерявшие какую-либо стоимость? Может, она надеялась, что придут прежние хозяева и для нее начнется другая жизнь? Царь вернется, которого двадцать пять лет до того свергли и расстреляли? Дворяне вернутся, капиталисты? Мы глядели на нее и ничего не понимали.