На третий день разъезжались сонные, зеленые с перепоя. Икали, целовались троекратно в засос. У... у... у...
Отец слег в середине второго дня, лежал наверху, стонал. Васята в тазу мочил утиральники, клал ему на голову, чтоб не дай бог не помер.
Николай пошел в баню, отстегался веником, сидел пил чай и чувствовал себя необыкновенно сильным. Он был весел, решителен, перед ним открывались неясные, но заманчивые горизонты. И тепло ему было в душе. Он вспоминал ту женщину. В сером утреннем свете она одевалась в его комнате, он глядел на нее и удивлялся перемене, совершающейся перед ним. «Я тебя от мужа уведу», — сказал он, еще весь во власти над ней. Просто так сказал. Она улыбнулась устало. Куда? Зачем? «Я баба рожалая, — сказала она, тихо наклоняясь над ним и целуя. — Увести меня нельзя. Поиграть можно...»
К вечеру, надев новенький полушубок, крытый зеленым сукном, он отправился в Сухоносово. Шел, не предполагая, какой ему будет конфуз. Он прихватил с собой бутылку польской водки с винтом на пробке и приготовил, что сказать Платону Андреевичу, ставя на стол свой гостинец. «Откуда водка?» — скажет непьющий Кузяев. — «Дык ведь как положено...» — скажет Николай, и это будет намек, что на сговоре всегда так. — «По мне и не надо бы ее, да... надо», — вот как он выразится, и Кузяев, понимая, что не чужой человек в дом пришел, а скоро зять, будет доволен.
— Бог помощь. Хозяевам полное наше уважение, — сказал Николай, входя в кузяевскую горницу.
Вся семья в полном сборе сидела за столом. Обедали. Николай сдернул шапку, перекрестился на божницу. Друг Петруша в форменке при крестах сидел по правую руку от отца и показывал, как в Японии едят рис.
— Заходи, Колюшка, гостем желанным, — засуетилась Аграфена Кондратьевна, поставила на стол чистую миску.
Николай скинул полушубок, сел рядом с Аннушкой. «Здорово, — сказал ей отдельно, поудобней устраиваясь на лавке. — Здорово, красавица».
Аннушка была высокая, тоненькая, под белой кофточкой чуть угадывалась грудь. Совсем девчонка. А ну как бабой станет, глядишь, и тоже нальется, подумал Николай и сравнил ее с Еленой. Ну, да та была царица, и эта прутик вербный.
— Значит, жрут они ентот рис вот эдаким макаром, — продолжал Петруша.
— Господи!
— Повадно им...
— А самый ихний царь — тот ложкой, говорят, как мы. И генералы ихние и дворяне, те тоже ложками.
— Оттого имя Самамурай.
— Ага...
Николай взял Аннушку за локоток, чтоб побеседовать, но Аннушка нахохлилась, взглянула сердито, поднялась резко и ушла к себе за занавеску, оставив на столе, на клеенке лужицу щей. Николай провел по лужице пальцем. Нескладно-то как все получилось!
Возникло некоторое замешательство, хотя конечно, разговор не прекратился. Сделали вид, что никто ничего не заметил. Вышла девка и вышла. Приспичило сороке.
Чтоб не показать вида, Николай рассказал, как у них на корабле возник пожар и как он отличился. Пламя трещало и рвались патроны на орудийной палубе. За занавеской должна была слышать его Аннушка и выйти должна была, но не вышла к герою!
Николая выслушали, порадовались, что все так удачно сложилось, Платон Андреевич поинтересовался, сколько команды было на корабле, и затем все начали подниматься из-за стола, крестясь. Николай поблагодарил за хлеб, соль, попросил Петрушу зайти в Тарутино, сказал с утра, есть дело, будто он для этого и заходил.
— Анна! — крикнул Платон Андреевич, едва дверь за гостем закрылась, — Анна, подь сюда, кошачья дочь, и сказывай, зачем грубость такая с твоей к нему стороны? Зачем в тебе наглость, они сватов засылать будут...
— Перестарок несчастная... Век те в девках! — грустно сложив губы, начала Аграфена Кондратьевна. — Чего долу смотришь? Чего смотришь? На отца смотри, он тебе отец...
— Не пойду за Кольку! Пыткой не заставите!
— Пыткой заставим. За кого отец-мать велят, за того пойдешь. Это ж Полкану на смех. За мерина за сивого, если родительская воля! Скажи-ка, Полкан? — Кузяев потрепал пса по уху. — У, Полкаша... Полкаша... Скажи ей...
— Глупая она. Как есть наиглупейшая, — сказала Аграфена Кондратьевна.
Платон Андреевич пальцем, похожим на слегка погнутый болт, поскреб затылок:
— Хватит баить! Придет утро, как раз за мерина и выдам.
А в это время Николай Алабин, доблестный моряк императорского флота, шел по сухоносовской улице и казнил себя, допытываясь, какой в нем изъян. «Ну что ж во мне такого? — шептал он. — Что я не так сказал, или морда у меня смешная, как у того жвачного верблюда?» Холодный ветер ледянил его щеки.
Темнело. Он вышел за деревню, чуть не увяз в снегу у пожарного сарая. Постоял, прислонясь к бревенчатой стене, закурил. Отшвырнул подвернувшийся под ногу снежный ком, плюнул и пошел за рогатку в поле. Там сразу подхватил его ветер, он пригнул голову. Его понесло. И когда перед ним внизу у самой Истьвы возникли два окна, желтеющие в снегу, понял, что попал в дурное место. Татьяна говорила о молодой колдунице Тошке Богдановой. Это как раз и была ее избушка. Он догадался.
В синем вечернем свете избушка казалась совсем маленькой. Из трубы мирно подымался дым. Но уж ясно было, что нечистый расставил кругом сети. Между прочим, другой бы струсил, повернул бы назад, но только не Коля-Николай, доблестный матрос! Он был опечален девичьей жестокостью. Но с утра был смел. Решительно крякнул, плечом поддал дверь, и в клубах пара, задев в сенцах звонкое ведро, ввалился в избушку.
— Хозяевам наше полное уважение!
Колдуница в платке, накинутом на плечи, сидела за столом, ела гречневую кашу.
— Иль не рада гостю? Что молчишь, красавица?
— Зачем пришли?
— Побеседовать. Дай, думаю, приду. Скучно в сельских краях.
— Уходите. Иль неведомо вам, что грех?
— Ведомо. Почему нет? Нам все ведомо, давай зови своих чертей! — гаркнул. — Имею желание посмотреть.
— А ведь могу, — облизывая ложку, ответила колдуница. Она встала, легким движением поправила волосы.
Николай увидел, что она молода, в теле, даром что с нечистой силой знакома, такую вполне полюбить можно. У нее был высокий лоб, на щеках ямочки, голос негромкий и глаза стыдливые. Взглянет и тут же в смущении отведет взгляд.
— Не боязно?
— Нашла чем пугать! Садись давай на помело и поедем давай на Канарские на острова. Знаешь Канарские острова?
Она подняла руку, улыбнулась, и было в ее улыбке что-то зловещее, он потом это часто вспоминал, а тогда ударило его таким нестерпимым желанием, что дух захватило.
— Могу и на острова...
— Напугала! Эко напугала! На меня адмирал Того, японец, шестью эскадренными броненосцами шел, там главный калибр знаешь? Двенадцать дюймов, во! И то ничего, живой, а ты помелом пугать! На помеле оно, может, и удобней.
Николай засмеялся, подошел к колдунице совсем близко, заглянул в ее глаза и закачало его на волнах, и захлебнулся он, только мотнул головой, в отчаянии в каком-то ухватился за берег. Обнял за плечи. Хороша-то как девка! Выноси, океан-море, золотые облака...
— Пустите, — сказала Тошка, и не думая вырываться. — Пустите, ведь хуже ж будет, сами знаете.
Откуда-то из-под стола с кудахтаньем вырвался белый петух, метнулся в угол. Николай и не взглянул на него.
— Энтот, да, твой черт? Напугала...
— Пустите, вам же говорят. Щекотно, сударь, пустите... Ой, нельзя же так, право...
— Нет уж, можно.
Николай еще сильней прижал ее, выхватил из кармана на груди бутылку водки, чтоб не мешалась, дотянулся, поставил на угол стола.
— Шубу бы скинули, сударь.
— Убежишь?
— Куда ж бежать в своем дому?
Не убежала.
А между тем, придя в себя, Илья Савельевич на неделе имел с Платоном Андреевичем генеральную беседу насчет понимания жизни и продолжения алабинского рода.
Сидели в чайной, как раз в красном углу за почетным столом, где сиживало волостное начальство — исправник, писарь, ну, еще учителя пускали — пили чай с вареньем из крыжовника и пневматическим способом выфыркивали косточки из зубов.
— Это там, в городах смута, а в крестьянстве нельзя, — говорил Илья Савельевич, деликатно поворачивая к свадьбе, но Платон Андреевич помалкивал.
— Род надо продолжать, фамилию, — внушал Алабин, — детки пойдут, внуки, нянчить будешь заместо Полкана.
— Ладный пес. Ты только взгляни, Савельич! Полкаша, ух, Полкаша...
В округе знали меделянских собак, мордашей, овчарных, но этот Полкан, еще щенок, был много крупней! Лапы комком, грудь тугая! Молодец, Полкан!
Полкан завозился под столом.
— Пес-то ничего, — вздохнул Алабин, глядя под ноги, — однако полагаю, есть дела поважней собачьих. Что уж так она противится? Чем ей Колюха мой плох?
— Поневоле, как говорится, мил не будешь. Мы крестьяне, а вам купеческую дочь надобно бы.
— Поживется — слюбится, так-то оно мудрей! И опять, какая ж тут неволя, Платон Андреевич? Поучи девку вожжами. Девка, что мерзлая шуба, побьешь, помнешь, она мягче.
— Небитая она у нас. Поздно. А у купеческих и стати иные и приданое...
— В крестьянство пойдет, муж научит. Эвон Тимофей-пожарник бабу свою за стреху одной вожжей подтянет, подол задерет и отхаживает — в лучшем виде. Очень натурально!
— Как поставит себя.
— И то, конечно, верно. Жена мужа почитай, как крест на главе, муж жену береги, как трубу на бане... Эх-ма, грехи наши. — Алабин шлепнул ладонью по столу. — А если сватов зашлем, как будет?
— Повремени, Илья Савельевич, — сказал Кузяев и, возвращаясь к себе в Сухоносово, всю дорогу думал, правильно ли поступает Аннушка или нет. О том, что девку не следует неволить, присоветовала ему свояченица Дуня Масленка, с мнением которой Платон Андреевич очень считался. «Она ж и под венцом отказаться может! Если в голову вобьет — не выбьешь. Окаменеет!» — «Скажешь, бабий ум... Под венцом дело решенное». — «А вот и нет!» — охнула Дуня и, прямо-таки трясясь, рассказала, как одну девку в селе Угодский Завод просватали за отставного солдата безногого. С войны пришел. Она противилась, та девка. Отец вожжами отходил. Братья следили, чтоб руки на себя не наложила. Грех такой! Повезли в церковь с женихом. Он на своем костыле скрып-скрып... А как священник, отец Василий, спрашивал, согласна ли девка женой стать, она на колени грохнулась пред аналоем и на весь храм вопила: «Не хочу!»