— Один был?
— С сотоварищами, ясно. Одному на такое куража не хватит.
— А чего им нужно? Чего недостает в жизненных стремлениях?
— А чего, а того, хотят они всю землю, значит, крестьянству, фабрики, заводы — это цеховым, царя скинуть, заместо его правительство исделать и, значит, новую жизнь начать.
— Ну, затеяли!
— Не выйдет. Без царя нам нельзя: смута подымется. Как же так: на Руси-то да без царя? Конфуз весьма крупный, — вздохнул Петр Платонович.
И тут в разговор вмешался меньший Вася.
— А я слышал, у нас говорили, есть страны, где царя выбирают. Там поцарствовал три года или сколько, слазь. Другого сажают.
На Васятку цыкнули. «Сиди тихо. Хуже того нет с малолетками в трактир ходить».
— Половой! — крикнул Михаил Егорович. — Половой, принеси нам для мальца чая. И сладкого чего.
Тему переменили и, выпив еще пару стопок, Михаил Егорович начал рисовать, как было бы хорошо, скопив денег, открыть свою мастерскую по ремонту экипажей.
— Петя отрихтует, я покрашу. Васята, бог даст, на обойщика выучится, обобьет. Возьмем учеников. В подмастерья из своих сухоносовских определим старательных, ну и жизнь пойдет!
Петр Платонович сомневался в реальности этого плана, но поддержал брата добрым словом.
— А чего, — сказал, — подумать надо. Я заказчиков наберу, знаешь сколько? Сколько хотишь. Доктор мой шибко важная птица.
— На тебя, Петруша, надежда, — польстил брату Михаил Егорович.
— Не подведем! За нами не станет. Разливай! — приосанился Петр Платонович.
— Уши б мои не слушали, глаза б не видели, — засмеялся Петр Егорович. — Да вы что, братаны, в своем уме? — Он вынул из кармана серебряные часы, взглянул, сколько времени, для верности поднес часы к уху, идут ли. — Что вы раскудахтались? Спой нам, Васятка, так-то лучше будет. Видал, хозяева выискались, капитала на трафилку, а понта на косуху. Повадно им спьяна. Давай «Шумел, горел пожар московский...» Как там дальше-то?
— Дым рассти...и...лалси да по земле...
Николай Алабин, так неожиданно исчезнувший из родных мест, поселился в Марьиной роще. Сначала снимал этаж — комнату и кухоньку у «отставной камелии» Елизаветы Филаретовны Грибенбах, а после смерти отца купил домик поблизости от марьинского рынка и завел, по общему мнению, жизнь бомонтную.
Он говорил, что желает открыть мануфактурную торговлю, а пока присматривается, что почем и стоит ли начинать дело в Москве.
Иногда ездил он по разным адресам, пил помаленьку, играл на биллиарде в знаменитом Марьинском трактире «Золотое место» и мучился от любви к невенчаной своей жене Тошке Богдановой, сухоносовской колдунице и порчельнице.
Другой раз до того доходило, что пугался: а может, она в самом деле заворожила меня? Колдуница не колдуница, а вполне могла от нечистой силы чего перенять. И леденело в груди.
Тошка была загадкой. Вроде все так и все не так. Вчера одна, сегодня другая, а какая будет завтра — полная неясность.
В округе жила публика разношерстная, заношенная. Были мещане, мастеровые, лавочные приказчики, говорили, что обитают рядом фальшивомонетчики, делают бумажные деньги, склеивают из двух половинок так, что видны все водяные знаки и достоинства, торгуют видами на жительство.
Сдружился Николай с приказчиком Яковом по фамилии Жмыхов, тот снимал квартиру через улицу. Был высок, худ, зубы имел лошадиные и, когда ел, на скулах у него ходили тугие желваки. При этом Яков прилично играл на гитаре и водку пил в любых количествах, не пьянея. Милое дело смотреть!
— Хо, хо, — говорил Николай, — ты как тот японский бог.
— Яков Наумыч молодцом, — объяснила Тошка и потупила взгляд.
При этих словах Яшка тут же дернул еще стакан и выдохнул теплый воздух. Ху...
В тот вечер сидели, играли в лото. А когда разошлись, Николай набросился на сожительницу, сразу накаляясь до верхних пределов.
— Ты чего перед Яшкой вертишься? Ведь честной женщине так совестно! «Яков Наумыч молодцом...»
— Так то честной.
— Во ведь что говорит! Я что, по-твоему, кутенок незрячий? Что я?
— Глупый.
Она сняла платье, кинула в угол. Зевнула. И уже он понимал, что сейчас они помирятся, что бы он ни кричал, и эта зависимость от нее злила до невыносимости. До удушья.
— Стерва! Убью!
— Не убьешь, не жена.
— Чего, спрашиваю, на Яшку пялишься?
— Ласковое слово и кошке приятно.
Она сидела на кровати, стягивала чулки, медленно и лениво, чтобы он смотрел на нее и кипел.
— Змея! — и еще он назвал ее козюлей, это тоже змея, но сильно ядовитая. По-калужски. — Стерва!
И почему эта девка, эта дешевка имела такую власть над ним, почему он зависел от ее рук, ног, от ее розового тела. Он привез ее в Москву, устроил житье, как барыне, накупил всего, одних платьев сколько! Десять штук!
— Стерва!
Он боднул головой и, со всей силы грохнув дверью, сбежал вниз.
Нет, он выкинет ее завтра же. Утро вечера мудренее. Даст двести рублей или даже хватит полтораста и скажет: катись куда знаешь. Все! Больше нет сил! Спалила ты меня всего, Тошка, скажет он. Пепел во мне. Не могу. Давай порознь, так лучше.
Ночевал он во дворе в сарае. Гремела цепью соседская собака. С живодерни тянуло кислыми шкурами. В черном дверном проеме высоко-высоко качались холодные Марьинские звезды, там где-то была написана его судьба.
И откуда он мог знать, бывший матрос, строевой квартирмейстер, купеческий сын и внук, что судьба его сложится неведомо, что будет он офицером, сапожником, миллионщиком, первейшим в Москве богатеем.
Но сколько всего случится до того! Мог ли он знать, заглядывая наперед, что жизнь приведет его к автомобилю, к машине, это ж курам на смех! И такие превратности выпадут на его долю, что марьинское житье покажется тихим всплеском в бархатном пруду, утренним ветром, сдобным блинным чадом на масленицу.
— У зараза! Зверюга, — Николай скрипел зубами и грозил кулаком.
Проснувшись, он выпил чаю в «Золотом месте» у Бориса Ильича, взял рюмку горькой английской водки, чтоб взбодриться, а потом вдруг пришла ему мысль поехать к Петруше Кузяеву, проведать. Он тут же, у «Золотого места», нанял лихача, покатил на Самотеку к Цветному бульвару.
Косматый дворник в валенках сказал, что Петра Платоновича нет.
— Барина повез по больным.
— Эх ты, — сказал Николай, — неудача-то какая! Ну, передай ему: Николай Ильич заезжал, велел кланяться. — И сунул дворнику двугривенный. — Может, заеду еще ввечеру.
Домой он вернулся, уже во всю сиял день. На рынке рядом заканчивали мясную торговлю. Начинался обед. Солнце стояло высоко.
Надо было подняться наверх, к Тошке, к козюле ядовитой, сказать спокойно, так, как он и надумал, ворочаясь в сарае без сна. Давай по-хорошему... Решительно проскрипели ступеньки под его ногами. Распахнул дверь. И застыл.
В комнате стоял полумрак. Из-под сдвинутой занавески от окна до двери легла золотая полоса и в этой полосе светилась ее рука.
Она лежала в постели под атласным голубым одеялом, вся в тепле. В жаре даже. Перед ней на венском стуле блестела круглая жестянка с цветным монпансье. Она протягивала руку, брала по конфетке, кидала в рот.
— Ну вот, — начал он захлебываясь, чтоб сразу выложить все. — Дело решенное. Давай, Тошка...
Она посмотрела испуганно. И такой неподдельный был ее испуг, что он осекся на чуть-чуть. И почувствовал, что пар-то весь и вышел!
— Николюшка. Пришел, сокол? Что ж ты себя мучаешь, божонный мой, лапа ненаглядная...
— Змея, — сказал он, не трогаясь с места. — Козюля ты подлая.
— Сам не веришь, что баишь. Иль не уважила тебя? Любила не так? Бедненький ты мой. Совсем извелся, лапа. Подь, подь ближе... И сядь, не съем...
— Ну...
Коля подошел, сел, а после того ввечеру ехать к Кузяеву раздумал. С того дня начался у него новый медовый месяц. Укатил он с Тошкой на гуляние в Нижний Новгород, там у еврея купил ей за три тысячи браслет червонного золота с зелеными камнями, как раз ей под глаза. Они любили смотреть на эти камни при свече, и он просил ее не снимать его на ночь.
Осенью к Петру Платоновичу приехала погостить жена.
Он встретил ее на Брянском вокзале у вагона. Настя была одета по-деревенски, но нарядно. В новой кофте, Дуня Масленка сшила, в новом цветном платке, купленном на ярмарке в Угодском Заводе. Сразу начала рассказывать деревенские новости. Шла по перрону, держась за локоть мужа, и говорила, говорила.
Петр Платонович подхватил Настин мешок, и еще был у нее деревенский сундучок с висячим замком.
— Ох, и набрала...
— Мать тебе припасов наготовила, проскучился, небось, в городе, ой, Петруша, народу-то сколько, вон, гляди, барин какой важный...
— Кондуктор.
— Петруша, ты не спеши, а то затеряюсь, не сыщешь.
— С полицией сыщем.
— Что говоришь... Мама велела: деньги спрячь, а то как поедешь, не спеши, Петь...
Он вывел Настю на площадь, мощеную крупным булыжником. Усатый городовой у вокзальных дверей с удивлением смотрел, округлив глаз, как он подсаживает ее в шикарный ландолет. На Насте была длинная цветастая юбка, на ногах черные штиблеты с резинками. Чулки она надела вязаные, домашние, чтоб не застудиться в дороге. Ей говорили, в вагоне ветер гуляет по полу.
И хоть езда быстрей 25 верст в Москве была запрещена, Петр Платонович решил показать Насте настоящую скорость, нажал на тугой акселератор. Ландолет загудел во все свои пятьдесят сил, вздрогнул и покатил, дымя газолином и подпрыгивая па неровностях. Заныли рессоры.
Настя бледная сидела сзади, забившись в угол барского дивана, смотрела затравленно.
На Садовой Петр Платонович сбавил ход и помахал Насте рукой в черной перчатке с жесткой крагой, но Настя ничего не видела.
— Напужалась, небось? — спросил, когда приехали, и пожаловался, чтоб жена знала. — Вот такая жизнь городская. Несешься, сам куда не зная.
Первым делом жена навела в комнате порядок. Федулков притащил ей кипятку из докторской ванной. Тряпок принес для протирки. Вечером сели пить чай за выскобленный чистый стол. На окне уже висела занавесочка, в шкафчике стояла вымытая посуда — сковородка, кастрюля и две миски.