Пили чай с домашним вареньем. Закусывали поросячей жареной колбасой, попробовали браги, сваренной сухоносовским соседом дядей Иваном, большим мастером. Акулина Егоровна отправила зятю пирогов и двух запеченных курей.
Дворник пил шестую чашку. Совсем расслабился. Пот с него катил жемчужный, как в бане.
— Кушайте, кушайте на здоровье, — приглашала Настя, — вот ветчинка домашняя, Платон Андреевич послал. Своего приготовления.
— Да, — наконец вымолвил дворник: нашел силы, — женщина в дому радость! — И на этом отключился. Его под руки вынесли во двор, положили на лавочку.
Мысль свою Федулков закончил только на следующее утро.
— Жена в дому радость, — сказал. — И счастье жизни мужчины. Про это нам очень надо понимать, а мы отнюдь. Я вот как супругу схоронил, пухом ей земля, — дворник перекрестился мелким крестом, — так прозрел. А до того жил без понятия, как царь Саул.
Слова эти очень понравились Насте.
— Ты с ним дружбу води, — говорила она, лежа рядом с мужем на узкой его койке. — Он самостоятельный и с понятием. Не его ж вина, что жену схоронил? Один мужчина жалкий будет. Ни постирать, ни прибрать некому. Я больше всего старичков одиноких жалею. Знаешь, Петруша, лучше, когда муж сначала умрет, а жена потом...
Настя гостила в Москве две недели. Петр Платонович сводил ее в цирк, показал воскресный торг на Сухаревке. Насте понравилась Сухаревская башня, которую почему-то все москвичи называли Сухаревской барышней и шутили, что пора ее обвенчать с Иваном Великим. Еще Насте понравилось гуляние в Сокольниках: люди все такие чистые и, видно, верующие в бога, прилично себя вели, никто не дрался и пьяных почти не было. Жизнь в городе приглянулась Насте обхождением и тем, что соседей много, есть на кого посмотреть и поговорить.
— Но я б здесь, Петруша, не жила, — сказала. — Все дома лучше, и ты, как хозяйство поставим, вертайся сразу.
— Деньги большие шоферам дают.
— А что в тех деньгах? Счастье в тех деньгах?
— Ну, не скажи. Счастье...
И наверное, тогда подумал Петр Платонович и решил, что с женой ему повезло: душевная. И, готовя гостинцы для деревенских родственников, купил для сватьи, Дуни Масленки, часы с кошкой. Когда пускали маятник, та кошка вертела глазами туда-сюда. Много лет спустя автор видел эти часы в Сухоносове. Они еще ходили. Только кошка глазами уже не двигала, что-то там сломалось у нее внутри.
Когда стали провожать Настю на вокзал, оказалось, что придется ей везти два мешка и тот деревянный чемодан. Стояли во дворе, обсуждали, как половчей все увязать, мешки на плечо, один спереди, другой сзади, чемодан в руки. Тут как раз и случился доктор. Он вышел из дома проводить гостя — важного господина — и, увидев нагруженную Настю, сказал тому господину:
— Вот она, участь русской женщины! «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет...»
— И не говорите, — сказал господин, окидывая Настю быстрым таким вороватым взглядом, очень обидевшим Петра Платоновича.
— Вот что, Петр, — встрепенулся доктор. — Возьмешь автомобиль и довезешь жену. Что за азиатство, в самом деле...
— Городская машина, — возразил Петр Платонович, — она по проселку абсолютно не приспособленная.
— А ей как, жене твоей, по проселку? — вскипел доктор. — Ты о том подумал?
— Ой, да не труд совсем, я ж и тяжельше носила, — зарделась Настя.
— Где уж! — доктор сделал строгое лицо. — Бери автомобиль, я тебе решительно приказываю!
Надо было отказаться наотрез, но Петр Платонович представил, как подъедет на ландолете к отцовскому дому. Шикарно-то как подъедет! И попутал его лукавый, хоть заупрямился бы он, прошло время, да ушел бы гость, Василий Васильевич, пожалуй, и остыл бы. А тут стал в позу, вези и никаких!
Петр Платонович крякнул, пошел отмыкать гараж. Осень стояла тихая, по утрам дороги еще не подмораживало и дождей не предвиделось.
— Я тебя на весь завтрашний день отпускаю, — уже в воротах крикнул доктор и вышел со своим важным гостем на улицу.
Выехали ночью, Петр Платонович запустил ацетиленовый генератор, по Москве ехали с зажженными фарами, а как добрались до Битцы, стало светать и можно было убирать огни.
Ландолет «Морс» напоминал карету, тем более кузов на нем стоял зимний. Пассажиры ехали в салоне, а шофер восседал впереди, как кучер на облучке, с обоих боков открытый. Сзади было опускающееся окно, чтоб хозяин мог на ходу дать шоферу распоряжение, куда ехать, и впереди тоже было стекло от ветра и от дождя.
Как выбрались из Москвы, Петр Платонович посадил жену рядом с собой. Утро стояло тихое, желтые березы качались под ветром. Так ехали они, объезжая колдобины и ямы. От деревни к деревне недобрым лаем встречали их ошалелые деревенские псы, в неистовстве вывертывали нутро и передавали дальше, как эстафету.
У Подольска обогнали они зеленый почтовый фургон. Форейтор протрубил вслед.
— Поспевай, почтовые... Держись, Настя!
Уже свернули на Тарутинский большак; Петр Платонович зазевался, колесо хряпнуло в яму, в автомобиле что-то лязгнуло и загремело, Кузяев убрал скорость и, выжав тормоз, соскочил на дорогу.
Французская техника не выдержала русских дорог. Как оказалось, лопнула муфта, которой кардан крепится к остову машины.
Петр Платонович как был, ничего не подстелив, не скинув кожаной шоферской куртки, полез под автомобиль. Кардан безвольно свисал вниз, и ехать дальше не представлялось возможным.
Все-таки он достал из инструментального ящика молоток и два болта со съемной скобой, попробовал приспособить, но тут же и вылез, отряхиваясь.
Испуганная Настя сидела на обочине, прижав к груди руки.
— Отъездились.
— Ништо, Петруша, ништо... В деревню вернешься... Проживем, — лепетала жена. — Люди ж живут... Дом продадим, корову, мама разрешит, заплатим твоему все... Не горе, Петруша, не горе...
— Ладно! — Он сел рядом, закурил и надо ж такое, из-за поворота появился дядя Иван.
Дядя Иван случалось неделями не просыхал, но отличался живостью ума и безграничной доброжелательностью, когда был трезв.
— Из-з-за острова... а... на стре...е...жень, — запел он, раскидывая руки. — Здрасте вам, Кузяевы! Чего сидим?
Долго объяснять не пришлось. Иван был мужик артельный. Тут же распряг, телегу откатили на обочину.
— А кому нужна, ежели мне без нужды? Вернусь, цела будет.
Подцепили автомобиль за постромки, покатили. Всю дорогу Иван держал под уздцы, шагал важный и строгий.
Выручил отец Платон Андреевич. Он слазил под машину, все осмотрел и, подумав, пошел искать подходящую железяку.
За огородом был у него сенной сарай, пуня, а рядом сарайчик поменьше, куда он складывал разные железные предметы, которые ему попадались и, на сколько позволяла фантазия, могли пригодиться в кузнечном деле. Через некоторое время он вернулся, снова кряхтя слазил под «морса», поерзал на боку, почмокал и велел разжигать в кузне огонь.
К обеду все было готово. Тем более поломка оказалась простой, но Петр Платонович, ясно, об этом и не заикнулся, поскольку отец очень расшумелся.
— Кто есть наипервейший мастер? — веселился отец. — Заводи! Едет! От так! Кто покойному Ивану Семеновичу гамбургскую молотилку до ума довел? Мы. Кто Липутину, барину, коляску выправил? Скажи, Полкан? Счастью не верь, беды не пугайся, сынок! Выручим. А барину своему ничего не говори, нипочем не узнает! Кузнецу, что козлу, везде огород.
Хоть и время оставалось, но везти Настю в Комарево Петр Платонович уже не решился, там дорога была неровная. Там могли быть сюрпризы. Тот же дядя Иван, вернувшись с телегой, потоптавшись на месте, согласился за рубль доставить Настю в лучшем виде. А Петр Платонович, отобедав с родными, тронулся в Москву.
Он выехал на большак, когда уже начинались тихие сумерки, по-калужски — сутески. На закате разливалось печальное осеннее золото, было тихо, но Петр Платонович боялся дождя, знал, что если польет, то застрянет он надолго. Ему же не терпелось скорей добраться до Самотеки, вымыть автомобиль, протереть полировочной пастой «Афродита» и загнать в гараж. Он знал, что доктор сейчас места себе не находит, простить не может своего куража перед гостем. Не было б гостя, Настя поездом бы уехала!
Странный был человек доктор Каблуков. С одной стороны, Петр Платонович его уважал — доктор, а с другой, — можно сказать, относился с улыбочкой: при всем при том был он какой-то несамостоятельный. Все это осложнялось еще и тем, что доктор любил спорить и спорил, что с генералом, что с дворником Федулковым насмерть. Спорил, как под Плевной стоял! Ему свое надо было доказать. Вынь и положь! А как на самом деле было, его не интересовало. Главное, отспорить. Будто от этого потом все будет так, как ему хочется.
Петр Платонович спешил в Москву, но гнал не шибко и уже понимал, что будет скучать по Насте, по всему тому уюту, что она навела в его комнатенке, по стираным рубашкам, по чистому исподнему. Прачкам не наотдаешься. Настькиного супа ему будет не хватать. Привык за две недели. И по ее голосу будет скучать и робким ее ласкам. Она верила, что, скопив денег, муж вернется в деревню, а Петр Платонович уже догадывался, что обратной дороги нет и написано ему на роду до гробовой доски возиться с железными механизмами. И не сейчас это началось, так что уж поздно. Был флот, был учебный отряд, и разве он мог забыть первое утро на кронштадтском рейде. Солнце, крепкий ветер. Море играло и было зеленым, как бутылочное стекло. Паровой катер с медным ободом на высокой черной трубе зарывался носом в белую пену и лез, упрямо лез вперед, раскачиваясь на волне и стуча машиной.
Он стоял, обеими руками ухватившись за качающийся леер, смотрел во все глаза на черные броненосцы, застывшие на якорях, и удивлялся новому открывающемуся ему масштабу.
Их борта были тяжелы, надежны. На их мачтах трепетали флаги. Ветер рвал брезенты на мостиках и рострах. И в тот миг, когда катер, сбавив ход, подваливал к флагманскому «Князю Суворову», крестьянская кузяевская душа охнула и обмерла в сладостном восторге на всю жизнь.