«Милостивый государь Владимир Николаевич! Русско-Балтийский завод в Риге недавно был осмотрен мною лично. Поэтому я могу с полной уверенностью просить ваше превосходительство отнестись сочувственно к ходатайству правления Русско-Балтийского завода...»
— Очень тонко! Именно «сочувственно». Да, да... У нас на крепостную артиллерию денег нет. Нет достаточного запаса гимнастерок и шаровар цвета хаки. Будто он не знает. Гусь...
«Переходя к частностям вышеупомянутого ходатайства, я обойду вопрос о таможенных тарифах и возмещении стоимости оборудования автоотдела, так как это ближе касается министров финансов и торговли и промышленности».
— Добровольский, вы молодец! Ловко завернули. У нас полевых телефонов не хватает. У нас в артиллерийском управлении каждый гривенник... Ну да ладно...
«Останавливаясь только на тех пожеланиях, которые имеют отношение к военному ведомству, необходимо отметить следующее: в отношении грузовиков и тракторов нужно признать, что без субсидирования определенного числа их Россия обойтись не может. Соответствующий законопроект должен быть выработан, но такой законопроект может быть представлен на утверждение законодательных учреждений лишь тогда, когда уже возникнет производство этих машин. Между тем Русско-Балтийский завод выпустил только три легких грузовика (в 1,5 тонны), грузовозов и грузовиков (в 3 тонны) завод еще не представлял.
В заключение я не могу не отметить, что заказы ведомств, как бы они велики ни были, не могут обеспечить отечественного автомобильного производства. Фабриканты русских автомобильных заводов должны себе найти сбыт в населении.
Прошу принять уверения в совершенном моем почтении и таковой же преданности».
— Я доволен, — сказал министр и, обмакнув перо, поставил подпись.
Дорога оказалась скользкой, снега почти не было, лед и цепи, надетые на шины фирмы «Проводник», скрежетали по германской брусчатке. В придорожных пивных тихие бюргеры с трубочками в зубах провожали невиданную колесницу изумленным взглядом. Прохожие испуганно вздрагивали. За тысячу с лишним верст цепи здорово поизносились и грохотали неистово. У Гейдельберга их просто пришлось выкинуть. Выкинули, а, выехав за город, попали на сплошной лед. Машина не брала подъем.
Из пастерского дома тихая служанка принесла два совка золы. Насыпали под задние колеса. Данке шен[4]. Но это не меняло положения. Михайлов уперся плечом в задний борт. Нагель пытался стронуться со второй передачи. Из-под колес летели острые ледяные брызги.
— Приехали, — сказал Андрей Платонович и сел на обочину.
— Давай крестьян попросим...
— Ну, на эту гору нас вытащат, а дальше? Теперь по всей трассе лед.
В придорожной харчевне решили отогреться. Зашли, попросили поесть и с горя — вина.
Толстый хозяин, розовый, услужливый и чистый, вынес из кухни две тарелки жареной свинины, слазил в погреб за вином, вежливо присел рядом с приезжими господами выпить глоток. Для беседы. «Третий день нет гостей. Лед, господа. Холодно. Кругом лед».
Вино было густым, душистым. В камине горел хворост, тянуло сухим дымом и хотелось спать.
— Прекрасное вино, хозяин, — сказал Андрей Платонович, не предполагая, что повлечет за собой его похвала. — Тонкий букет.
— Не желаете ли посмотреть мой погреб? Там кое-что есть, кое-что есть для шалунов... А?
Михайлов мрачно отказался, но Нагель, чтоб не обидеть хозяина, махнул рукой. Пошли!
— Еще мой батюшка, виноградный король его звали соседи, очень понимал толк в вине... — держа в вытянутой руке фонарь и светя под ноги говорил хозяин. — Мой батюшка...
Нагель слушал рассеянно, и то лишь потому, что нужно было думать о ночлеге и ацетиленовом генераторе, который следовало тащить в тепло.
— Взгляните на эту бочку. Когда я был совсем маленьким. Три года мне было...
Нагель взглянул и увидел цепи. Цепи! Самые настоящие цепи, которыми крепят бочки, когда грузят на повозку.
— Я умоляю вас, — воскликнул он, хватая хозяина за руку. — Продайте их мне! Нет, не бочки! Цепи мне нужны! Вот эти цепи!
Надо, так надо... Почему нет? Для начала хозяин заломил самую, на его взгляд, невероятную цену. Ведь торговля это еще и повод для беседы. Можно что-то вспомнить, можно о чем-то поговорить...
— Это прекрасные старые цепи. Их делал кузнец Ганс. Я б их не продал никогда. Но вам... У Ганса была жена...
— Сколько? Скорей!
— Такое железо теперь...
Приезжий господин ничего не вспоминал и не желал ни о чем говорить. Он тут же выложил растерявшемуся хозяину деньги. А через полчаса его автомобиль с цепями на всех четырех колесах бодро взбирался на ледяную гору в конце деревни.
Владимир Николаевич Коковцов был мал ростом, видимо, поэтому он воспитал в себе, во всех своих движениях и жестах, во всех душевных порывах медлительную торжественность. «Да», — говорил он, и в голосе его слышалось еще что-то, неясно что, но значительное. «Нет», — и опять тот же симфонический эффект.
Получив письмо Сухомлинова и прочитав первые строчки, как раз до слова «сочувственно», Владимир Николаевич вспомнил, что с утра у него болела печень. Он позвонил в колокольчик и возникшему в дверях секретарю приказал вызвать Семена Антоновича.
— Голубчик мой, я, право, не знаю, с чего и начать... Однако полагаю, вы сами поймете. Расшалились наши военные.
Семен Антонович выразил на желтом лице полное согласие и вот ведь как здорово все понимал! На следующий же день представил ответ. Коковцов нашел его вполне удовлетворительным, сказал: «Мда...»
«Милостивый государь Владимир Александрович! — писал Семен Антонович. — Долгом считаю уведомить Вас, милостивый государь, что представление Русско-Балтийскому заводу денежной из казны помощи могло бы быть осуществлено не иначе, как в законодательном порядке. Между тем для меня представляется сомнительным, чтобы Государственная дума охотно согласилась на воспособление частных предприятий в форме прямых выдач из государственного казначейства. Я не могу, однако, не признать, что скорейшее насаждение производства в России автомобилей имеет весьма серьезное государственное значение. С этой точки зрения Русско-Балтийский завод заслуживает всяческой поддержки, которая может быть ему оказана каким-либо иным способом. Существенное в этом отношении значение могла бы иметь выдача заводу значительных правительственных заказов. Надлежит ожидать возникновения в недалеком будущем потребности в снабжении армии новыми автомобилями...
Прошу Вас, милостивый государь, принять уверения в совершенном моем почтении и искренней преданности.
Коковцов».
Милостивый государь Владимир Александрович возмутился:
— Сколько можно! — сказал он. И еще сказал: — Черт возьми, трах, бах, бах, бах! Пошел он... Потребность, видите ли, у него возникает!
Сухомлинов покрутил в воздухе пером, написал на полях энергичным почерком: «Потребность, конечно, возникает, и надо надеяться, что министерство финансов нам не откажет в кредите на это». Выругался и дописал там же: «В канцелярию».
На этом элегантная переписка двух сановников закончилась, а «руссо-балтик» прибыл в Авиньон.
Там на контрольном пункте Нагель и Михайлов узнали, что капитан фон Эсмарх сидит на хвосте. От усталости они валились с ног и внешне никак не отреагировали на это сообщение. Спортивный комиссар предложил Нагелю глазных капель, тот отказался, попросил тертой моркови. И когда принесли с умилением «ох уж, эти автомобилисты», налепил себе на глаза морковный компресс, объяснив, что есть в России такое народное средство.
Спали четыре часа и выехали в ночь, освещая дорогу тремя ацетиленовыми фонарями.
Ветер хлопал брезентовым тентом, они неслись по пустынным улицам, белым светом зажигая стекла в окнах авиньонских домов. Город спал, только гул их мотора нарушал ночную тишину, но им слышался за спиной ритм другого двигателя — 6 цилиндров, 35 тормозных сил, — следом шел эсмарховский «дюркопп», и железный капитан ногой в жесткой краге давил на акселератор.
Бесцветная, без запаха, в высшей степени ядовитая окись углерода стекает из выхлопных труб.
Их триста миллионов. Много? Мало? Неизвестно, сколько добавиться еще. Через год. Через два...
Гудят автомобильные моторы, и в повседневном этом реве, на который уж и внимания никто не обращает, не слышно надсадного человеческого кашля. Человек мчится по дорогам и выхаркивает кровавые свои легкие. Привалившись к обочине, он глотает сердечные пилюли, и снова гудящий поток подхватывает его, как перышко, и он несется, чтобы не потерять времени, догнать, не отстать, успеть...
Когда-то Игорю казалось, что для уменьшения в выхлопе окиси углерода достаточно придумать какое-то более эффективное приспособление для смеси бензин—воздух. Но все, что способствует уменьшению окиси углерода, влечет за собой увеличение выброса окислов азота, а это тоже не мармелад. Он упрямо поджимает губы, и в глазах его строгость. Выбора нет.
Проблема чистого выхлопа завернулась в неразрешимое кольцо, и неизвестно еще, не знаем мы, какие потребуются для решения компромиссы.
Манучер считает, что надо сажать сады. Чтоб деревья стояли по обочинам всех дорог общесоюзного, республиканского, областного значения. Чтоб, значит, чистый воздух шел со всех сторон в открытые окна. Озон. К тому же это и эстетически очень симпатично.
Игорь пробовал доказывать Манучеру, что все не так просто, но Манучер никак не хочет понять, что деревья кислорода не добавляют. За всю свою долгую жизнь любое произрастание, и дерево тоже, дает столько кислорода, сколько потом потребует на свою кремацию. Гореть ли оно будет в печке, в костре ли или гнить под грудой прошлогодних листьев. Баланс точный. Умирающая древесина пожирает весь тот кислород, который дает живая. Зеленый друг не такой уж бескорыстный добряк.
Человечество живет в долг. Человек транжирит то, что природа создавала тысячелетиями, складывая молекулу к молекуле, песчинку к песчинке, как монетку к монетке. Всегда ли мы помним об этом?..